4. «Песни улиц и лесов»

4. «Песни улиц и лесов»

«Вильям Шекспир» был опубликован в 1864 году, а в 1865 году «Песни улиц и лесов» удивили тех, кто видел в Гюго апокалипсического поэта и критика титанической мощи, — внезапно они узнали Гюго чувственного и веселого. Всю жизнь он поклонялся любви и с наслаждением воспевал ее. С юных лет его воображению рисовались фривольные картины: фавн, разглядывающий сквозь ветви дерева белоснежных нимф; лицеист, подсматривающий через щели чердака за гризеткой, отходящей ко сну; очаровательные и нежные босые ножки купальщицы; косынка, приоткрывающая прелестную грудь; юбка, приподнявшаяся до розовой подвязки туго натянутого чулка; встреча с молодой незнакомкой:

Она была одна на берегу, — босая,

Окутана волос каштановой волной;

Мне вдруг подумалось: не нимфа ли речная?

И тихо я ее позвал: «Пойдем со мной!»

Резвился ветерок, светило солнце ярко,

Шептались с камышом прозрачные струи,

И, зарумянившись, прелестная дикарка

Со смехом бросилась в объятия мои[180].

В его папках скопилось множество подобных стихов. Уже в 1847 году он хотел опубликовать «Стихи улицы»; позднее он придумал другое название: «Песни улиц и лесов». Завершив работу над «Легендой веков» и чувствуя потребность в разрядке, он написал для этого сборника несколько новых песен; в 1865 году работа над ним была завершена. Резкий контраст между «Песнями улиц и лесов» и предшествующими книгами имел своей целью поразить воображение читателя. Поэт «выпустил Пегаса на лужок», и тот, почуяв волю, помчался. Длинные волны александрийских стихов сменились короткой зыбью восьмисложника. Весь сборник состоял из восьмистопных стихов и четырехстрочных строф, излюбленных Теофилем Готье и Генрихом Гейне; казалось, Гюго побился об заклад, что сможет преодолеть любые трудности. Дерзость, порою напоминавшая юного Мюссе, должна была возбудить негодование добродетельных критиков и привести в восторг других. Луи Вейо торжествовал:

«Господин Гюго родился в 1802 году, значит, он почти достиг того возраста, в котором находились два старца, увивавшиеся вокруг Сусанны… Если старцы Сусанны пели, то, несомненно, они пели „Песни улиц и лесов“. Здесь раскрывается их душа. Это отвратительно…»

Другой враг, Барбе д’Орвильи, издевался:

«Виктор Гюго, этот могучий трубач, созданный для того, чтобы трубить музыку всех атак и походных маршей, пожелал стать литературным Тирсисом и дрожащим голосом напевать, наигрывать, насвистывать на свирели нежные идиллии, хотя всем известно, что и грудь и губы у него способны выдувать воздух с такой силой, что он может разорвать медные спирали самых мощных валторн».

Бонапартистская пресса видела в этом воспевании шаловливых проказ юности бесспорное доказательство старческой похотливости. Гюго изображали «дряхлым развратником, у которого нет ни одного волоска на голове». На самом же деле он оставался крепким как скала, не утратил вкуса к наслаждениям, считал чувственную жизнь здоровой. Было ли это преступлением? «Можно ли гармонично сочетать речи пожилого человека с далекими песнями молодости?.. Можно ли самому стать их посмертным издателем? Имеет ли старик право вспомнить годы своей юности? Автор думал об этом. Отсюда и возникла эта книга…»

Ненужные оправдания. «Песни» восхитили всех своей ошеломляющей виртуозностью. Это признавали даже его недруги. Барбе д’Орвильи воздавал хвалу «музыканту, в совершенстве владевшему своим инструментом… Ничего подобного не видано во французском языке, и даже во французском языке самого господина Гюго». Он писал о том, что читатель восхищен легкостью поэта и небывалым искусством версификации. «Когда ритм создается этим гением, он производит удивительное, фантастическое впечатление, подобное тому, которое в живописи рождают в нас арабески, выполненные таким же гением. Господин Гюго — гений поэтического арабеска. Он делает из своего стиха все, что захочет. Арлекин превращал свою шляпу в лодку, в кинжал, в лампу; господин Гюго делает из своего стиха много других вещей! Он играет с ним так, как играла на бубне цыганка, которую я однажды видел; этот день и сейчас кажется мне прекрасной мечтой».

Грозный Вейо перещеголял даже эти изощренные похвалы: «Никакой ваты, никаких длиннот. Это сама живая и упругая плоть, которая резвится, и скачет, играя крепкими мышцами, и трепещет, согретая жаром горячей крови. Я бы осмелился сказать, что этот сборник — самый прекрасный образец чувственной поэзии во французском языке». Здесь противник был справедлив. Мы восхищаемся, как и он, изящной и мускулистой силой этих бесчисленных строф. Восьмисложный стих не дает возможности злоупотреблять лишними словами; он требует воображения и, чтобы избежать однообразия, своего рода сумасбродства, внезапно возникающей мысли и образа.

Любовью ставятся ловушки

Для уловления сердец.

Приход — расход. У нас пастушки

Стригут банкиров, не овец.

Пора бы вам понять, мужчины, —

Наш современный мир таков,

Что обольстительные Фрины

Расчетливей ростовщиков,

Искусной тешится игрою

Амур — холодный счетовод:

Целует пылкий Дафнис Хлою,

А Хлоя предъявляет счет[181].

Каждая строфа превосходна; каждая танцовщица по воле автора легко подпрыгивает и опускается. Сборник, безусловно, не отличается изобилием мыслей; восхваление лесов, весны, бедной хижины, поцелуев, прелестных девушек, розовых ножек; непрестанные уверения в том, что природа человека всюду одинакова: «Не все ль равно — хламида или платье? Марго и в чепчике — Гликерии подобна…» И разве нельзя на мгновение отвлечься от высоких, глубоких проблем?

Мой друг, ты сердишься, я знаю,

Как быть? Все в зелени вокруг.

Антракт недолгий объявляю, —

Меня уже заждался луг.

Итак, очаровательные танцы, гибко ритмизованные, с участием самых прекрасных слов; балет в стиле Ватто — Шенье — Феокрита, где идиллии отражаются в сверкающих зеркалах, за выходом прачки следует выход нимф. Удар цимбал — и гениальный хореограф стремится доказать читателю, что даже при этом стремительном ритме можно без усилий перейти от идиллии к эпопее. Благодаря этому возникают очаровательные вещи — «Время сева. Вечер», «Шесть тысяч лет в войну», а также «Воспоминания о войнах прежних лет». Можно себе представить восхищение Теофиля Готье, Теодора де Банвиля, Доде, которые пользовались в то время тем же инструментом, не достигая такого мастерства. Ремесленникам языка это виртуозное зрелище доставляло поистине «божественное наслаждение», как об этом писал Барбе. Светская публика Второй империи содействовала коммерческому успеху книги. Изящно-фривольные мотивы были вполне в духе того времени. Широкая публика, читавшая и одобрявшая «Возмездие», не интересовалась этой слишком уж искусной поэзией. Жорж Санд написала в «Авенир насьональ» превосходную статью о «Песнях». В ответ, в знак благодарности, она получила довольно странное письмо.

«Эта страница вознаграждает меня за мою книгу… Существование Бога доказывается тем, что среди людей мы находим гения. Вы и есть этот самый гений…»

Новая форма доказательства бытия божия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.