ТРАМПЛИН ДЛЯ ПРЫЖКА К ГРАНИЦЕ

ТРАМПЛИН ДЛЯ ПРЫЖКА К ГРАНИЦЕ

Конечно, при всем этом я малость покривлю душой. Но что поделаешь? Не я выдумал эту систему общеобязательного всесоюзного кривлянья и – Paris vaut la messe.

Вместо «Парижа» я буду иметь всяческую свободу действий, передвижений и разведки, а также практически ничем неограниченный блат. Теперь я могу придти в административный отдел и сказать дружеским, но не допускающим никаких сомнений током:

– Заготовьте-ка мне сегодня вечером командировку туда-то и туда-то. И командировка будет заготовлена мне вне всякой очереди, и ни какая третья часть не поставит на ней штампа:

«Следует в сопровождении конвоя», какой она поставила на моей первой командировке. И никакой ВОХРовец, когда я буду нести в укромное место в лесусвой набитый продовольствием рюкзак, не полезет, ибо и он будет знать о моем великом блате у Успенского. Я уж позабочусь, чтобы он об этом знал. И он будет знать еще о некоторых возможностях, изложенных ниже.

В моем распоряжении окажутся такие великие блага, как тапочки. Я их могу дать, а могу и не дать. И человек будет ходить либо в пудовых казенных сапожищах, либо на своих голых частнособственнических подошвах.

И, наконец, если мне это понадобится, я приду, например, к заведующему ларьком тов. Аведисяну и предложу ему полтора месяца жратвы, отдыха, и сладкого бездумья на моем вичкинском курорте. На жратву Аведисяну наплевать, и он может мне ответить:

Наш брат презирает советскую власть,

И дар твой мне вовсе не нужен,

Мы сами с усами и кушаем всласть

На завтрак, обед и на ужин.

Но об отдыхе, об единственном дне отдыха за все свои б лет лагерного сидения, Аведисян мечтает все эти 6 лет. Он, конечно, ворует, не столько для себя, сколько для начальства. И он вечно дрожит, не столько за себя, сколько за начальство. Если влипнет он сам – ерунда, начальство выручит, только молчи и не болтай. Но если влипнет начальство, тогда пропал, ибо начальство, чтобы выкрутиться, свалит все на Аведисяна, и некому будет Аведисяна выручать, и сгниет Аведисян где-нибудь на Лесной Речке.

Аведисян облизнется на мой проект, мечтательно посмотрит в окно на недоступное ему голубое небо, хотя и не кавказское, а только карельское и скажет этак безнадежно:

– Полтора месяца? Хотя бы только полтора дня. Но, тов. Солоневич, ничего из этого не выйдет. Не отпустят.

Я знаю, его очень трудно вырвать. Без него начальству придется сызнова и с новым человеком налаживать довольно сложную систему воровства. Хлопотливо и не безопасно. Но я скажу Аведисяну, небрежно и уверенно:

– Ну, уж это вы, т. Аведисян, предоставьте мне.

И я пойду к Дорошенке, начальнику лагпункта. Здесь могут быть два варианта:

1. Если начальник лагпункта человек умный и с нюхом, то он отдаст мне Аведисяна без всяких разговоров. Или если с Аведисяном будет действительно трудно, скажет мне:

– Знаете что, т. Солоневич, мне очень трудно отпустить Аведисяна. Ну, вы знаете, почему. Вы человек бывалый. Идите лучше к начальнику отделения т. Поккалну и поговорите с ним.

2. Если он человек глупый и нюха не имеет, то он, выслушав столь фантастическую просьбу, пошлет меня к чертовой матери, что ему очень дорого обойдется; не потому, чтобы я был мстительным, а потому, что в моем нынешнем положении я вообще не могу позволить себе роскоши быть посланным к чертовой матери.

А так как Дорошенко человек толковый и кроме того знает о моем блате у Успенского, он вероятнее всего уступит мне его безо всяких разговоров. В противнем случае мне придется пойти к Поккалну и повторить ему свою просьбу.

Поккалн с сокрушением пожмет плечами, протянет мне свой умилостивительный портсигар и скажет:

– Да, но вы знаете, т. Солоневич, как трудно оторвать Аведисяна от ларька, да еще на полтора месяца.

– Ну, конечно, знаю, т. Поккалн. Поэтому-то я и обратился к вам. Вы же понимаете, насколько нам политически важно провести нашу спартакиаду!

Политически! Тут любой стремительно начальственный разбег с размаху сядет в калошу. По-ли-ти-чес-ки! Это пахнет такими никому не понятными вещами, как генеральная линия, коминтерн, интересы мировой революции и всяческие черти в ступе и во всяком случае недооценка, притупление классовой бдительности, хождение на поводу у классового врага и прочие вещи, еще менее понятные, но не приятные во всяком случае. Тем более, что и Успенский говорил «политическое значение». Поккалн не понимает ни черта, но Аведисяна отдаст.

В том совершенно невероятном случае, если откажет и Поккалн, я пойду к Успенскому и скажу ему, что Аведисян – лучшее украшение будущей спартакиады, что он пробегает стометровку в 0,1 секунды, но что по весьма не понятным соображениям администрация лагпункта недочет его отпустить. Успенскому все-таки будет спокойнее иметь настоящие, а не липовые цифры спартакиады и кроме того, Успенскому наплевать на то, с какой степенью комфорта разворовывается лагерный сахар, и Аведисяна я выцарапаю.

Я могу таким же образом вытянуть раздатчика из столовой ИТР и многих других лиц. Даже предубежденный читатель поймет, что в ларьковом сахаре я недостатка терпеть не буду, что ИТР-овских щей я буду хлебать, сколько в меня влезет. И в своем курорте я на всякий случай, например, срыв побега из-за болезни, мало ли, что может быть, я забронировал два десятка мест, необходимых мне исключительно для блата.

Но я не буду беспокоить ни Дорошенко, ни Поккална, ни Аведисяна с его сахаром. Все это мне не нужно. Это – случай гипотетический и, так сказать, не состоявшийся. О случаях, которые состоялись и которые дали нам по компасу, по паре сапог, по плащу, по пропуску и, главное, карту, я не могу говорить по причинам вполне понятным. Но они развивались по канонам гипотетического случая с Аведисяном. Ибо не только кухонному раздатчику, но любому ВОХРовцу и оперативнику перспектива полутора месяцев курорта гораздо приятнее того же срока, проведенного в каких-нибудь засадах, заставах и обходах по топям, болотам и комарам.

А вот вам случай не гипотетический.

Я прохожу по коридору отделения и слышу грохочущий мат Поккална и жалкий лепет оправдания из уст т. Левина, моего начальника колонны. Мне ничего не нужно у Поккална, но мне нужно произвести должное впечатление на Левина. Поэтому я вхожу в кабинет Поккална, конечно без доклада и без очереди, бережно обхожу вытянувшегося в струнку Левина, плотно усаживаюсь в кресло у стола Поккална, закидываю ногу за ногу и осматриваю Левина сочувственно покровительственным взглядом: и как это тебя, братец, так угораздило…

Теперь несколько разъяснений.

Я живу в бараке номер 15, и надо мной в бараке существует начальство – статистик, староста барака и двое дневальных, не говоря о выборном начальстве, вроде, например, уполномоченного по борьбе с прогулами, тройки по борьбе с побегами, тройки по соревнованию и ударничеству и прочее. Я между всем этим начальством, как лист, крутимый бурей. Дневальный, например, может поинтересоваться: почему я, уезжая в двухдневную командировку, уношу особой двухпудовый рюкзак и даже поковыряться в нем. Вы понимаете, какие будут последствия, если он поковыряется! Тройка по борьбе с побегами может в любой момент учинить мне обыск. Староста барака может погнать меня на какое-либо особо неудобное дежурство, на какой-нибудь субботник по чистке отхожих мест, может подложить мне всяческую свинью по административной линии. Начальник колонны может погнать на общие работы, может пересадить меня в какой-нибудь особо дырявый и уголовный барак, перевести куда-нибудь моего сына, зачислить меня в филоны или в антиобщественные и антисоветский элементы и вообще проложить мне прямую дорожку на Лесную Речку. Над начальником колонны стоит начальник Урча, который с начальником колонны может сделать больше, чем начальник колонны со мной, а обо мне уж и говорить нечего… Я возношусь мысленно выше и вижу монументальную фигуру начальника лагпункта, который и меня и Левина просто в порошок стереть может. Еще дальше – начальник отделения, при имени которого прилипает язык к горлу лагерника… Говоря короче, начальство до начальника колонны – это крупные неприятности, до начальника лагпункта – это возможность погребения заживо в каком-нибудь морсплаве, Лесной Речке, Поповом острове, девятнадцатом квартал. Начальник отделения – это уже право жизни и смерти. Это уже право на расстрел.

И все это начальство мне нужно обойти и обставить. И это при том условии, что по линии чисто административной я был у ног не только Поккална, но и Левина, а по линии блата – черт меня разберет. Я через головы всего этого сногсшибательного начальства имею хождение непосредственно к самому Успенскому, одно имя которого вгоняет в пот начальника лагпункта. И разве начальник лагпункта, начальник Урча, начальник колонны могут предусмотреть, что я там брякну насчет воровства, пьянства, начальственных процентных сборов с лагерных проституток, приписки мертвых душ к лагерным столовкам и много, очень много другого?

И вот, я сижу, болтая ногой, покуривая папиросу и глядя на то, как на лбу Левина уже выступили капельки пота. Поккалн спохватывается, что мат ведь официально не одобрен, слегка осекается и говорит мне, как бы извиняясь:

– Ну вот, видите, тов. Солоневич, что с этим народом поделаешь?

Я сочувственно пожимаю плечами.

– Ну, конечно, тов. Поккалн. Что поделаешь? Вопрос кадров. Мы все этим болеем.

– Ступайте вон, – говорит Поккалн Левину.

Левин пробкой вылетает в коридор и, вылетев, не дважды и не трижды возблагодарил Аллаха за то, что ни вчера, ни позавчера, ни даже третьего дня он не подложил мне никакой свиньи. Ибо если бы такая свинья была подложена, то и я не сказал бы Поккалну вот так, как сейчас:

– Что поделаешь… Вопрос кадров.

А сказал бы:

– Что же вы хотите, тов. Поккалн. У них в кабинке перманентное воровство и ежедневное пьянство.

Само собой разумеется, что и об этом воровстве и об этом пьянстве Поккалн знает так же точно, как знаю и я. Поккалн, может быть и хотел бы что-нибудь сделать, но как ему справиться, если ворует вся администрация и в лагере и на воле. Посадишь в Шизо одного, другой на его месте будет воровать точно так же: система. Поэтому Поккалн глядит сквозь пальцы. Но если бы при Поккалне сказал бы о воровстве вслух, то о том же воровстве я мог бы сказать и Успенскому, так, между прочим. И тогда полетит не только Левин, но и Поккалн. Ибо в функции Успенского входит нагонять страх. И значит, в случае подложенной мною свиньи вылетел бы тов. Левин; но уже не в коридор, а в Шизо, под суд, на Лесную Речку, в гниение заживо. Ибо я в числе прочих моих качеств живой свидетель, имеющий доступ к самому Успенскому.

И придя домой и собрав собутыльников и соучастников своих, скажет им тов. Левин, не может не сказать в интересах общей безопасности:

– Обходите вы этого очкастого за 25 верст с правой стороны. Черт его знает, какой у него там блат и у Поккална и у Успенского.

И буду я благоденствовать и не полезет никто ни в карманы мои, ни в рюкзак мой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.