«Чужие здесь не ходят»
«Чужие здесь не ходят»
Как это ни печально, но мы должны сознаться, что коммунист, попадая в карательный орган, перестает быть человеком, а превращается в автомат, который приводится в движение механически…
Из письма особистов Кушки
Говорят, Сталин как-то раз сравнил партию с орденом меченосцев. Романтично, конечно, но не соответствует исторической реальности. Партия была структурой достаточно открытой, да и насчет мечей тоже — они все больше словом работали, глоткой…
Но была в СССР другая структура, которая на эту роль подходит куда больше. Согласитесь, последняя строчка припева известной песни очень напоминает рыцарский девиз. Так и видишь щит, по нижнему краю которого идет надпись: «Чистые руки, горячее сердце, холодная голова». А на эмблеме НКВД раннесоветского времени изображен обнаженный меч. «Щит и меч революции» — называли ВЧК, а потом ОГПУ. Так что ощущается, ощущается за этой символикой звон доспехов. Но еще более напоминает рыцарский орден эта структура своей закрытостью. Формула «государство в государстве» банальна, избита… но тем не менее точна. Чекисты всегда очень болезненно относились к любому контролю.
* * *
Так уж получилось, что с самого начала ВЧК мало кому подчинялась и мало кем могла контролироваться. Когда она появилась на свет, прокуратуры еще не существовало. Отчасти действия чекистов контролировали партийные органы — но лишь отчасти. Да и сами коммунисты были… Слой партийцев, которые ведали, что творили, был тонок, как пенка на молоке. А под ним — огромный слой партийных выдвиженцев, отсчитывающих стаж большей частью не ранее 1917 года, молодых, малообразованных, но очень активных и накопивших огромный заряд ненависти. Вооруженных классовым подходом, как они его понимают, не испытывающих никаких нравственных содроганий перед тем, чтобы убить любое количество людей. Таковы тогдашние коммунисты, будущий аппарат управления государством, таковы и тогдашние чекисты — выдвиженцы Гражданской войны.
Так что это еще вопрос — кто и кого контролировал. Чекисты с самого начала ощущали себя гвардией революции.
А гвардеец есть гвардеец при любом строе: он считает себя опорой державы, при желании меняет королей и не любит чьего бы то ни было вмешательства в свои дела.
Когда появилась прокуратура, то первая же попытка поставить органы под ее надзор с самого начала вызвала резкое неприятие не кого-нибудь, а самого Дзержинского.
«Отдача ВЧК под надзор НКЮста, — писал он еще в 1921 году, — умаляет наш авторитет в борьбе с преступлениями, подтверждает все белогвардейские россказни о наших «беззакониях», по существу не достигая никаких результатов надзором одного лица столь большого аппарата. Это акт не надзора, а акт дискредитирования ВЧК и ее органов. …Иметь комиссара [Основной функцией комиссаров в то время был надзор над ответственными лицами. ] Коллегии — Ч. К. не заслужили, так как состоят из членов партии, испытанных в боях и со стажем большим, чем Зав. Губюстами. Ч. К. находятся под надзором партии. Введение комиссара Губюста означает фактически перемену курса против Ч.К, так как Губюсты — это органы формальной справедливости, а Ч.К. органы дисциплинированной партийной боевой дружины.
Ч.К., члены ее Коллегии и сотрудники не могут быть гражданами той же категории, что и белые спецы, — гражданами 2-й категории… принципиально такая постановка контроля для нас как партийных работников, а не специалистов по арестам и расстрелам — внутренне неприемлема» [Правда для служебного пользования. (Из документов личного архива Ф. Дзержинского (1918–1921 гг.). // Неизвестная Россия. М., 1992. Т.1. С. 41–42.].
Каково, а? Нас, боевой отряд партии, будут контролировать какие-то штафирки из наркомюста, да еще с меньшим партийным стажем? Не бывать! Чекисты очень не хотели расставаться с привилегированным положением партийных боевиков. Пришлось, конечно, однако обида была большой…
В этом документе, как в капле воды… В общем, если без риторики, тут видно все сразу: и что новую власть они рассматривали вовсе не как диктатуру какого-то там пролетариата, а как диктатуру партии, и что подчиняться соглашались только партии, а не государству, а госконтроля над собой знать не желали. Пока ВКП(б) и государство совпадали, все было хорошо — а что будет, если они разделятся? С кем останутся чекисты?
Забегая вперед, скажу: этот вопрос многое проясняет…
…По поводу контроля и надзора они будут препираться все время — впрочем, ничего необычного в этом нет. Все спецслужбы всего мира чужих глаз не любят. Начал это, как мы видели, еще Дзержинский, но и на Берию прокуроры точно так же жаловались, что мало с ними считается. Впрочем, один интересный момент здесь есть, который очень неприятно отозвался впоследствии.
В 1922 году столкнулись между собой нарком юстиции Курский, Прокурор Республики Крыленко и управделами ГПУ Ягода. Речь шла о внесудебных приговорах ГПУ по делам собственных сотрудников. По-простому говоря, первые двое считали, что чекистов, совершивших должностное преступление, следует судить на общих основаниях, а Ягода отстаивал право структуры самой наказывать своих преступников. Конфликт выплеснулся наверх, в форме письма Сталину, последующие десять лет его решали, да так толком и не решили.
Позднее, уже будучи фактическим руководителем ведомства, Генрих Григорьевич сделал свои выводы. В 1931 году, в порядке оздоровления кадров, первым заместителем председателя ОГПУ Менжинского был назначен старый большевик И. А. Акулов, «профсоюзник», до того зам. Наркома РКИ [РКИ — Рабоче-крестьянская инспекция. ] — в общем, «варяг», из партийцев. И вот какую историю рассказал бывший чекист Михаил Шрейдер:
«Характерной для различия позиций, занимаемых Ягодой и Акуловым, была оценка вскрытого мною летом 1932 года дела о массовом хищении спирта на Казанском пороховом заводе (я был тогда начальником экономического отдела ГПУ Татарии). По делу проходило 39 работников ГПУ Татарии. Акулов, поддерживаемый Менжинским, настаивал, чтобы всех участников хищений и взяточников, состоявших на службе в органах, судили по всей строгости на общих основаниях. Ягода же считал, что это будет позором для органов, а потому всех этих преступников надо тихо, без шума снять с работы и отправить служить куда-нибудь на периферию, в частности, в лагеря…» [Шрейдер М. НКВД изнутри. М., 1995.]
Акулова вскоре из органов выдавили, Менжинский умер, и Ягода стал начальником политической полиции СССР. Кого-нибудь еще удивляют описанные в таком количестве мемуаров зверства в лагерях — если в них НКВД ссылал своих преступников?
Но это все, впрочем, «верхушечные» процессы. На местах все было, как и положено, прямее, проще, грубее.
Вот еще один документ эпохи — заявление сотрудников Кушкинского отделения Особого отдела Туркестанского фронта, направленное в ЦК РКП(б) 18 марта 1921 года.
«Мы, коммунисты — сотрудники Кушкинского Отделения Особого Отдела Туркфронта, ставим в известность ЦК РКП о неправильных расстрелах коммунистов, находящихся на службе в Особых Отделах и Чека, которые в последнее время участились в Туркреспублике. Расстреливают сотрудников за разные преступления, и никто из коммунистов, находящихся в этих пролетарских карательных органах, не гарантирован от того, что завтра его не расстреляют, подведя под какую-либо рубрику одного из преступлений… Расстреливая сотрудников и, по-видимому, рассчитывая на оздоровление аппарата карательных органов, люди, стоящие на «верхах», совершенно не хотят понять, что этим они еще больше вносят разложение в среду сотрудников…»
Вдумаемся, что здесь написано. Конец Гражданской войны, право расстрела, кроме самих чекистов, имеют одни лишь ревтрибуналы. А чекистов имеют право приговаривать к смерти лишь коллегии не меньше чем краевых ЧК. При этом авторы письма вовсе не отрицают, что расстреливают «за преступления», они не кричат, что их товарищи погибли безвинно.
Что же творили чекисты в Туркестане, если собственному начальству пришлось их расстреливать едва ли не в массовом порядке?
«Если бы те, которые так легко подписывают смертные приговоры, посмотрели поближе на жизнь сотрудников и видели, что они босы, голы, голодны… что они происходят из рабочих и крестьян, имеют все недостатки, оставленные им в наследство царизмом, а главным образом буржуазную идеологию…»
Брали взятки, грабили местное население?
«Но если мы возьмем каждого коммуниста-чекиста или особиста и рассмотрим все его физические, психологические строения, то мы увидим, что у него есть желудок, который регулярно дает себя знать…»
Спекуляция продуктами, воровство при обысках?
«…у него есть другие наклонности, которые являются наследием прошлого и которые изжить почти невозможно…»
Изнасилования? Хотя за них, кажется, не расстреливали… Тогда что? В то время смертная казнь, в общем-то, применялась за весьма ограниченный набор преступлений, таких, как грабежи, бандитизм, торговля наркотиками, крупная спекуляция.
За что — этот вопрос отчасти проясняется в другом письме. Нарком внутренних дел УССР Манцев 20 июня 1922 года пишет Дзержинскому:
«…Хочу обратить внимание на тяжелое положение органов ГПУ и сотрудников по Украине. Я думаю, что это общий вопрос и в России положение едва ли лучше. Денежное вознаграждение, которое уплачивается сотруднику, мизерное, так же как продовольственный паек. Сотрудник, особенно семейный, может существовать, только продавая на рынке все, что имеет. Имеет он очень мало. И потому находится в состоянии перманентного голодания… Я лично получаю письма от сотрудниц, в которых они пишут, что принуждены заниматься проституцией, чтобы не умереть с голода. Арестованы и расстреляны за налеты и грабежи десятки, если не сотни сотрудников, и во всех случаях установлено, что идут на разбой из-за систематической голодовки. Бегство из ЧК повальное. Особенно угрожающе стоит дело с уменьшением числа коммунистов среди сотрудников. Если раньше мы имели 60 % коммунистов, то теперь с трудом насчитываем 15 %. Очень часты, если не повседневны, случаи выхода из партии на почве голода и необеспеченности материального существования. И уходят не худшие, а в большинстве пролетарии…»
Стало быть, борцы с преступностью сбивались в банды и тоже становились преступниками, по примеру тех, с кем боролись. Теперь ясно, в чем дело: за бандитизм тогда стреляли без сантиментов, иначе жить вообще было бы невозможно. Но почему, в таком случае, бандитов расстреливать можно, а чекистов нельзя?
А таков классовый подход! Туркестанские чекисты не просят, чтобы им прибавили жалованье, увеличили пайки. Нет, они говорят совсем о другом.
«Мы не протестуем против расстрелов, но высказываем свои взгляды о применении таковых к рабочим и крестьянам. Расстреливать нужно: буржуазию, спецов-интеллигентов, бандитов и идейных контрреволюционеров… Расстрелы для буржуазии и товарищеское исправление для рабочих и крестьян. Вот на чем должны быть основаны наши карательные органы».
А ведь речь идет не о политических, а обо всех преступлениях, в том числе и уголовных. И такой подход наверняка существовал не только в Кушке. Кстати, ведь и Манцев считает, что пролетарий, который, не выдержав лишений, уходит из ЧК, лучше «классово чуждого», который в ней остается.
Еще Макаренко сформулировал горькую истину касательно низкооплачиваемых государственных служащих: «сорок сорокарублевых педагогов могут разложить любой коллектив». То же самое мы видим на примере этих двух писем. Голод, мизерная зарплата, люди бегут из органов. Однако важно не кто бежит, важно — кто остается. Остаются либо идейные, те, кому все нипочем, либо последние, говоря современным языком, «лузеры», то есть неудачники, которым некуда больше податься. Либо… либо те, кто умеет использовать работу и власть над людьми для решения личных проблем. И не только налетчики, но и взяточники, и воры, и мастера «липовых» дел.
О том, как влияет работа в «органах» на вчера еще хорошего парня, тоже пишут особисты из Кушки.
«Если мы посмотрим на коммунистов, находящихся в пролетарских карательных органах, то мы увидим, что они… благодаря однообразной, черствой, механической работе, которая только заключается в искании преступников и в уничтожении, постепенно против своей воли становятся индивидами, живущими обособленной жизнью. В них развиваются дурные наклонности, как высокомерие, честолюбие, жестокость, черствый эгоизм и т. д., и они постепенно, для себя незаметно, откалываются от нашей партийной семьи, образовывая свою особенную касту, которая страшно напоминает касту прежних жандармов. Партийные организации на них смотрят, как на прежнюю охранку, с боязнью и презрением… Являясь бронированным кулаком партии, этот же кулак бьет по голове партии…»
И наконец, именно кушкинцы написали фразу, вынесенную в эпиграф этой главки: «Как это ни печально, но мы должны сознаться, что коммунист, попадая в карательный орган, перестает быть человеком, а превращается в автомат, который приводится в движение механически…»
Дзержинский, к которому попало это письмо, в ужас не пришел. Никаких «супермер» он тоже не придумал. В своей резолюции лишь написал, что «к тем из рабочих, которые совершили преступление случайно, только потому, что жили в слишком тяжелых условиях… применять высшую меру надо с чрезвычайной осторожностью». (То есть, по сути, дал индульгенцию — само собой, любой пойманный бандит будет кричать, что грабил от голода и дома дети плачут, даже если это не так.) ЧК он предложил врачевать более частой сменой состава и «сближением» с партией. Идеалист с Лубянки даже не заметил, что сам рубит сук, на котором сидит: при постоянной ротации кадров как можно говорить хоть о каком-то профессионализме? Или это качество, в чекистской работе не обязательное? А всем прочим впору содрогнуться от его идеи, по сути, наладить обучение милым чекистским привычкам. Поработал год в ВЧК — иди потрудись еще где-нибудь. Научился сам — научи товарищей…
Был в НКВД такой Ефим Евдокимов, которого потом из «органов», в порядке очередной склоки, тоже выдавили, и он перешел на работу в партийный аппарат. В 1937 году Евдокимов был первым секретарем Азово-Черноморского крайкома. Так вот: этот не самый большой в стране край по приказу 00447 по первой же разнарядке потребовал расстрела 5 тысяч человек — столько же, сколько печальной памяти Западно-Сибирский крайком и Московский обком. Потом Евдокимов стал первым секретарем Ростовского обкома и в дальнейшем расстрелял еще 3500 человек, в то время когда на остальной территории края расстрелов уже не было. То есть все 8500 человек, погибших в крае, были на его… совесть у него едва ли присутствовала… в общем, все эти люди числились за ним.
* * *
Это — то, с чего начиналась советская политическая полиция в те времена, когда формировалось лицо конторы. Люди, работавшие в ней тогда — они ведь никуда не делись. Те, кому работа была не по нраву, уходили, а те, кому она нравилась, продолжали работать в «органах», постепенно росли по службе. Естественно, их качества оставались при них, поскольку искоренением всех этих милых привычек никто толком не занимался. Если мы посмотрим послужной список чекистской «верхушки» к 1937 году, там полно выдвиженцев Гражданской войны — необразованных, жестоких, не знающих и не желающих знать никаких законов и не признающих над собой никакого контроля. И с этим «лицом» органы вступили в «тридцать седьмой год».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.