Дочка

Дочка

Переезд обошелся в значительную сумму Маяковскому, у которого к тому же в этом году возникли серьезные проблемы с фининспектором. Налоговая служба хотела взимать с него налог по принципу налогообложения для мелких предпринимателей и ремесленников, и поскольку Маяковский не вел бухгалтерию, ему пришлось подробно расписывать расходы — дорожные, канцелярские, оплату услуг машинисток и прочее — и предъявлять их в своих жалобах. Жалобы были также изложены в поэтической форме — стихотворением «Разговор с фининспектором о поэзии», где автор доказывает, что, в отличие от остальных людей, поэт «всегда / должник вселенной, / платящий / на горе / проценты / и пени». В конце концов Маяковскому зачли пятьдесят процентов на «производственные расходы» (и содержание матери), и в итоге налогооблагаемая сумма от совокупного дохода за 6 месяцев — 9935 рублей — составила 4968 рублей.

Лили и Луэлла. Фото Александра Родченко.

При том, что Маяковский тратил значительные суммы и на себя и на других, у него было крайне легкомысленное отношение к деньгам. Он был щедрым и расточительным, мог не задумываясь делать огромные ставки, играя в карты или бильярд. «Нью-Йорк таймс» назвала его «одним из самых богатых поэтов» в России. Но сколько он в действительности зарабатывал? Заявления Маяковского в налоговую службу позволяют создать приблизительное представление о его доходах. По его утверждениям, доход за четвертый квартал 1925 года составил 9935 рублей, а за первый квартал 1926 года — на 3 тысячи рублей больше обычного, что превысило средний уровень, поскольку за этот период он продал Госиздату права на Собрание сочинений. Обычный доход за полугодие составлял, таким образом, около 6 тысяч рублей, то есть 12 тысяч в год. Сравним эту сумму с годовым заработком промышленного рабочего, составлявшим примерно 900 рублей. Маяковский, следовательно, зарабатывал почти в тринадцать раз больше. Еще один ориентир для сравнения — стоимость путешествия из Нью-Йорка в Гавр в то время составляла 400 рублей.

Если Маяковский потратил на обустройство нового жилья значительные средства, то Лили потратила на ремонт все силы, и вскоре после переезда она уехала на несколько недель отдыхать на Черное море. Когда она вернулась, на юг уехал Маяковский, у которого были намечены выступления в Крыму; он покинул Москву 19 июня. В Ялте он получил письмо от Лили с описанием того, как проходят дни: «по понедельникам у нас собираются сливки литературной, художественной, политической и финансовой Москвы», «по воскресеньям — ездим на бега — шикарно!», «в остальные дни Ося бывает у женщин (Оксана, Женя)»; сама же она навещает «верхи», среди прочих Альтера в дачном поселке Серебряный Бор. «Только ты не завидуй, Волосит!» — призывает она Маяковского.

По правилам Лили, каждый из трех членов «семьи» имел право на свободные любовные связи при условии, что это не мешает их совместной жизни. Осип все больше общался с Женей, Лили, возможно, по-прежнему поддерживала отношения с Краснощековым, который осенью 1925 года вернулся из крымского санатория, а летом 1926-го занял должность экономиста-консультанта по финансовым вопросам в Главном хлопковом комитете Наркомзема. В том же году из США приехали его жена с сыном, однако надежды на воссоединение семьи не оправдались — спустя всего лишь полтора месяца они снова отбыли в Нью-Йорк, где Гертруда получила работу в Амторге. В связи с новой должностью Краснощекову предоставили квартиру в Москве, куда он переехал вместе с дочкой Луэллой.

Разумеется, Маяковский ревновал, хотя Лили призывала его не делать этого. Но в середине июля, когда он получил ее письмо, его жизнь обогатило — и усложнило — событие, отодвинувшее подобные переживания на второй план. 15 июня Элли Джонс в Нью-Йорке родила дочь, которую окрестили Хелен Патриция и называли Элли, как и мать. Новость не была неожиданной, поскольку Маяковский знал или подозревал о беременности Элли. Вероятно, слова в отправленной ей новогодней телеграмме намекали именно на это: «ПИШИ ВСЕ. ВСЕ. С НОВЫМ ГОДОМ». Но Элли не писала из страха, что информацию перехватит советская цензура. Когда же 6 мая она наконец известила его о предстоящих родах и попросила поддержать ее материально, она сделала это в общих выражениях, не указывая, на что конкретно необходимы деньги: «Через три недели необходимо заплатить $600 в госпиталь. Если можете, пришлите по этому адресу <…>. Думаю, что понимаете мое молчание. Если умру — allright — если нет, увидимся». Маяковский ответил телеграммой, в которой сообщал, что «объективные обстоятельства» не позволяют ему выслать деньги, как бы он этого ни хотел.

Несмотря на то что следовало соблюдать предельную осторожность, Маяковский связался с Элли, как только узнал, что стал отцом. Его письмо не сохранилось, но сохранился ее ответ. «Так обрадовалась Вашему письмо, мой друг! Почему, почему не писали раньше? — с упреком спрашивала она 20 июля. — Я еще очень слаба. Еле брожу. Писать много не могу. Не хочу расстраиваться, вспоминая кошмарную для меня весну. Ведь я жива. Скоро буду здоровой. Простите, что расстроила Вас глупой запиской». Она долго ждала писем от него, пишет она далее, но, может быть, они так и остались в ящике письменного стола? «Ах, Владимир, неужели не помните про любимую лапу. Смешной! Как-нибудь бы нам обеим [sic] сходить к Freud».

Реакция Маяковского на это событие лаконично отражена в одной из его записных книжек 1926 года: он написал слово «дочка» на пустой странице. Из писем Элли к нему ясно, что он планировал поездку в Нью-Йорк: «Если окончательно решите приехать — телеграфируйте». Помочь с визой, как и в прошлый раз, должен был Чарльз Рехт.

Но Маяковский так и не поехал. «Объективные обстоятельства», препятствовавшие перевести деньги в США, были еще более «объективными» в плане его собственных возможностей передвижения. Чем бы он мотивировал подобную поездку, к тому же срочную? Настоящую причину нельзя было сообщить ни советским властям, ни американским, ни даже друзьям. Пройдет почти два года, прежде чем Маяковский увидит дочь (законным отцом которой считался Джордж Джонс).

Тем временем он давал выход отцовским чувствам, сочиняя стихи для детей, и к этому занятию, по собственным словам, относился «с особым увлечением». Вскоре после рождения дочери он написал киносценарий «Дети», о голодающей семье американских шахтеров, в которой мать звали Элли Джонс, а дочь Ирмой — возможно, он еще не знал настоящего имени девочки. Сценарий полон штампов о бесчеловечности капитализма, но в эпизоде с приглашением Ирмы в Советский Союз на встречу с пионерами слышен голос не идеолога, а отца, мечтающего увидеть своего ребенка.

Глубину тоски Маяковского, лишенного возможности общаться с ребенком, показывает эпизод, случившийся в Праге годом позже. Когда годовалый сын фольклориста Петра Богатырева вбежал в комнату, Маяковский закричал: «Уберите его!» Роман Якобсон, описывая сцену, истолковал эту вспышку как доказательство того, что Маяковский не любит детей и считает их «продолжением нынешнего быта». Но Якобсон не знал, что у Маяковского в США есть дочь и что крик на самом деле мог быть криком отчаяния.

Лили знала, что у Маяковского был роман с Элли, но когда она получила известие о том, что он стал отцом? В конце июля она приехала в Крым, где получила работу помощника режиссера на съемках фильма «Евреи на земле», в котором рассказывалось о попытке создать еврейские сельскохозяйственные колонии в Крыму, по сценарию Виктора Шкловского. После съемок она провела с Маяковским четырнадцать дней в пансионате «Чаир». Возможно, именно тогда она и узнала о рождении девочки.

Лили и Маяковский на курорте Чаир в Крыму в августе 1926 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.