Ягодкин перестарался
Ягодкин перестарался
Идеологическими отделами девять лет ведал Петр Нилович Демичев.
В марте 1965 года Брежнев пригласил к себе секретаря ЦК по идеологии Леонида Федоровича Ильичева, принадлежавшего к ближайшему окружению Хрущева, и без обиняков сказал:
— Товарищи ставят вопрос о том, что вам нужно уйти. Вы слишком тесно были связаны с прежним руководством.
Ильичев, выпускник Института красной профессуры, при Сталине работал главным редактором и «Правды», и «Известий». После смерти вождя его назначили в Министерство иностранных дел руководить отделом печати. Любитель красивой жизни, он наслаждался своим заметным положением. Активный по природе, он стал проводить пресс-конференции (что было тогда большой редкостью) для советских и иностранных журналистов. Умением импровизировать и легко общаться он обратил на себя внимание высокого начальства.
В 1958 году Хрущев поручил Ильичеву заведовать отделом пропаганды и агитации ЦК, в 1961-м сделал секретарем ЦК, в 1962-м еще и председателем Идеологической комиссии. В том же году его избрали академиком.
Стремительный и моторный Ильичев нравился Хрущеву больше других медлительных «идеологов». В 1963 году именно Ильичеву Хрущев поручил сделать главный доклад на пленуме ЦК по идеологическим вопросам. Леонид Федорович Ильичев запомнился разносными выступлениями, в которых он, не выбирая выражений, громил писателей и деятелей культуры, отклонившихся от генеральной линии. Человек с такой дурной славой Брежневу не был нужен.
Ильичева назначили заместителем министра иностранных дел, а идеологию поручили спокойному по характеру и умеренному во взглядах Петру Ниловичу Демичеву, который курировал химизацию народного хозяйства, а до этого был первым секретарем Московского горкома. Недоброжелатели неизменно именовали его «химиком», тем более что он окончил Московский химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева.
Демичев был помощником Хрущева, но это ему простили, поскольку осенью 1964 года он решительно выступил против Никиты Сергеевича. После смерти маршала Малиновского Шелепин предлагал назначить Демичева министром обороны: Петр Нилович имеет военный опыт, был на политработе в армии. Но с учетом отношения Брежнева к Шелепину такая рекомендация Демичеву могла только повредить.
Его перевели с химизации народного хозяйства на идеологическое направление, потому что в ЦК он считался образованным человеком. Демичев даже писал диссертацию о европейской философии XIV века в Высшей партийной школе, но работа осталась незавершенной, поскольку секретарю ЦК не пристало защищаться в подведомственном учреждении.
Благообразный, с пышной шевелюрой и в модных очках, Демичев, как шутили в те времена, зло делал только по необходимости. Он был ровен в общении с людьми, мог выступать без бумажки, производил впечатление почти интеллигентного человека.
Его помощником по идеологии в московском горкоме был Виталий Александрович Сырокомский, будущий первый заместитель главного редактора «Литературной газеты», придерживавшийся более чем либеральных взглядов. В ЦК помощником стал Иван Тимофеевич Фролов, будущий академик и главный редактор журнала «Вопросы философии», воевавший с Трофимом Лысенко.
«Я застал еще сравнительно молодого, энергичного, очень доброжелательного и по тем временам прогрессивного человека, — рассказывал Иван Фролов, — стремившегося к обновлению духовной жизни».
Среди подчиненных Демичева в отделах культуры и пропаганды были и люди ограниченные и нетерпимые к любым новым веяниям в литературе и искусстве.
«В отделе культуры, — вспоминал сам Петр Нилович, — кое-кто из скрытых сталинистов поговаривал о неразборчивости в некоторых контактах с творческой интеллигенцией. Но после того как я в моем кабинете проговорил с Солженицыным более трех часов, разговоры прекратились. Обвинить меня в неразборчивости никто не захотел».
Через несколько месяцев после того, как на Демичева возложили обязанности секретаря по идеологии, в июле 1965 года, у него побывал Твардовский. Александр Трифонович, как обычно, пытался получить разрешение на публикацию произведений, которые не пропускала цензура.
Демичев Твардовскому очень понравился. Петр Нилович не возражал против публикации романа Михаила Афнасьевича Булгакова «Театральный роман»:
— Пусть решает редакция. Я не хочу читать рукописи, я люблю читать роман в готовом виде, как обычный человек…
Но опубликовать замечательный роман Булгакова «Новому миру» так и не удалось. Окружающие вскоре заметили, что далеко не все обещания Демичева выполняются. Твардовский ему прямо в лицо сказал:
— Я вам не верю. Вы говорите одно, а потом все получается по-другому.
Тем не менее Демичев был приличнее своих предшественников и наследников на этом посту.
В 1971 году Майя Плисецкая репетировала новый балет «Анна Каренина». Музыку написал ее муж композитор Родион Щедрин. Руководство Большого театра и Министерство культуры были недовольны постановкой. Посмотрев первый прогон, велели прекратить репетиции.
Плисецкая и Щедрин обратились за помощью к Демичеву.
«Демичев выслушал нас приветливо, — вспоминала Плисецкая. — Мы видим рядом его в первый раз. Вблизи он проще, мягче, чем изображен на своих портретах в руках участников первомайских демонстраций.
Демичев говорит тихо, неторопливо, убаюкивающе. Все на „пиано“, все в одной интонации. Временами голос его так затихает, что разобрать речь нет никакой возможности. Мы напрягаемся, тянем шеи, угадывая временами смысл сказанного только по движению губ.
— Я разделяю ваше беспокойство. Даже если попытка воплощения балетной „Анны Карениной“ будет не очень удачной, министерству следовало бы поддержать вас за смелость. Надо довести дело до конца. Я распоряжусь».
В данном случае Демичев исполнил обещанное, потому что это было в его силах.
Его главная проблема состояла в том, что для идеологического чиновника Петр Нилович был слишком мягок. Это раздражало его начальников. А деятели культуры не любили его за то, что он боялся принимать решения и держать слово. Юрий Любимов называл его то «Химиком», то нежно-презрительно «Ниловной».
Демичев в одном из разговоров укорил Любимова:
— Почему вы такой злой?
— Это только для того, чтобы оттенить вашу доброту, Петр Нилович!
Юрий Петрович Любимов в опубликованных письмах к сыну не скрывал своего презрения к Демичеву:
«Наш идеолог носит дымчатые очки, у него седой перманент с легкой волной и лицо поблескивает ночным кремом, говорит очень тихо, всем приходится вслушиваться; изредка, что-то бормоча, делает вид, что записывает.
Но когда надо, он даже орал и визжал на твоего папу, а однажды папа после тяжелого разговора, где, напрягаясь и вслушиваясь в сурово-тихие наставления, половину не разобрал, что же с ним будет, уходя после аудиенции, уже взявшись за ручку двери, услышал внятный громкий голос Химика:
— Так вот, никаких „Бесов“, никаких Высоцких и никаких Булгаковых.
Видимо, Ниловна рассчитывал, что папа упадет в обморок по ту сторону кабинета. А уж там помощники разберутся, что делать с папой».
Высокопоставленные товарищи по партии считали, что Демичев распустил интеллигенцию и такую должность должен занять более жесткий человек.
В начале 1970-х обратил на себя внимание секретарь Московского горкома по идеологии Владимир Николаевич Ягодкин.
Преподаватель экономического факультета Московского университета, он делал карьеру по партийной линии и был утвержден секретарем парткома МГУ. Владимир Ягодкин стал известен своими жесткими, ретроградными выступлениями. Люди, которые его хорошо знали, говорят, что жесткость и нетерпимость были следствием его нездоровья. Постоянные болезни усугубляли негативное восприятие окружающего мира.
Работая в горкоме, Ягодкин стал кандидатом в члены ЦК, депутатом Верховного Совета РСФСР, почувствовал свою силу. Он покровительствовал сталинистам. Он возмущался любым произведением литературы, где мог заподозрить критику Сталина. Разносил замечательные романы Федора Абрамова о трудной жизни послевоенной деревни, говорил с обидой:
— Там говорится о том, что снято жизнью.
Ягодкин заставил президиум Академии наук отменить решение о назначении Ивана Фролова директором Института философии. Он, конечно, знал, что Фролов — бывший помощник Демичева. Он обвинял в недостатке партийности редколлегию журнала «Вопросы философии», где в начале 1970-х работали крупные ученые. Редколлегию в 1974 году разогнали. Ягодкин грозился вообще закрыть журнал.
Владимир Николаевич выискивал крамолу и бдительно сигнализировал в ЦК. В Москве поползли слухи, что Ягодкин вот-вот сменит на посту Демичева.
Первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» Виталий Сырокомский позвонил Демичеву:
— Петр Нилович, примите по личному вопросу. Демичев не отказал своему бывшему помощнику. Сырокомский рассказал о слухах, объяснил, какой ущерб Ягодкин наносит идеологической работе с интеллигенцией.
— Виталий Александрович, не беспокойтесь, — спокойно ответил Демичев. — Иногда чтобы понять человека, его нужно приподнять. Приподняли — и увидели, что этот человек представляет собой.
Ягодкин сам себя погубил. Он постоянно ставил в пример Центральному комитету идеологическую работу Московского горкома, чем нажил себе неприятелей. Получалось, что он один принципиальный работник, а в аппарате ЦК — ревизионисты.
Он так неустанно выискивал врагов, что вызвал недовольство высшего руководства, которому вовсе не хотелось, чтобы врагов было так много. Быть слишком большим ревнителем марксизма-ленинизма и обвинять других в ревизионизме тоже было опасно.
Иван Лаптев, работавший тогда в «Коммунисте», рассказывал историю о том, как в 1969 году заместитель главного редактора журнала Владимир Владимирович Платковский, выступая с лекцией об идеологической борьбе, сказал, что в нашей партии существует ревизионизм, и назвал имена четырех философов.
Шум был большой. Дошло до горкома партии. Первому секретарю МГК Виктору Васильевичу Гришину доложили, что Платковский опровергает Брежнева. Генеральный секретарь только что заявил, что все фракционные течения внутри партии окончательно изжиты…
Делом занималась комиссия партийного контроля при МГК КПСС. На бюро горкома пришел сам Гришин.
«Невысокого роста, узкоплечий, — вспоминал Лаптев. — Когда сел на председательское место, видно, что сутулый. Голова непропорционально крупная, волосы прилизанные, располагаются прядями, создавая впечатление неопрятности. Нахмурен, как черная туча, просто веет холодом».
Платковскому даже не дали оправдаться. Гришин его резко оборвал:
— Кто дал вам право сеять раздор в партии, подрывать авторитет Центрального комитета?
Платковский умоляюще говорил:
— Товарищ Гришин, товариш Гришин… А тот продолжал металлическим голосом:
— Вы хотите сказать, что ленинский Центральный комитет, что Леонид Ильич недостаточно, не глубоко анализируют состояние партии? Что мы переоцениваем ее монолитность?
Он взял запись выступления Платковского и со всей силы припечатал ее к столу. Платковский получил выговор и был отправлен на пенсию…
Примерно так же первый секретарь ЦК компартии Украины Щербицкий избавился и от своего чересчур активного «идеолога» — Валентина Ефимовича Маланчука, досаждавшего еще Шелесту. Украинский секретарь проявил большее рвение, чем от него ожидали. Он завел в республике собственные черные списки, вызывал работников идеологических отделов и говорил:
— Такого-то без моего разрешения не публиковать. Запрет был наложен на творчество известного писателя Виктора Платоновича Некрасова, автора повести «В окопах Сталинграда», из которой, можно сказать, вышла вся военная литература… Киевлянин Некрасов, независимый по натуре человек, изучал историю Белого движения на Украине, требовал создания мемориала в Бабьем Яре, где немцы расстреляли киевских евреев, протестовал против ввода войск в Чехословакию. Сначала его обвиняли в украинском национализме, потом в сионизме. Его исключили из партии, у него проводили обыски… В конце концов Некрасова выдавили из страны, он эмигрировал.
В список Маланчука попали и другие известные украинские писатели. Но у них нашлись друзья и защитники, которые уведомили Щербицкого, что Маланчук компрометирует руководителя республики в глазах украинской интеллигенции. Владимир Васильевич был сложной фигурой.
Олесь Гончар записал в дневнике о Щербицком, которому поначалу симпатизировал:
«А потом, потом… Что-то иезуитское, двоедушное стал я замечать в нем. Сегодня в разговоре высмеивает уничтожителя Ватченко, а завтра делает его председателем Верховного Совета… Защищенный Брежневым, он мог бы оказать сопротивление даже Суслову, когда тот навязал в секретари Маланчука, этого патологического ненавистника украинской культуры. Наоборот, именно В. В. дал волю разгуляться маланчуковщине бесконтрольно… Это он изгнал украинский язык из пленумов ЦК…
А в общем В. В. -тоже трагическая фигура. Каждый из украинских лидеров, оказавшись на вершине, должен был выбирать: будет работать он на Украину или на Москву. И, конечно, каждый (разве что за исключением Скрипника) выбирал последнюю. Кто проявил бы непослушание, не продержался бы у руля и трех дней. В. В. это понимает. К тому же у него, очевидно, не было со школы украинского воспитания…»
Владимиру Васильевичу Щербицкому не понравилось, что Маланчук пытается играть в свою игру. Валентин Ефимович завел друзей в аппарате ЦК КПСС и информировал столичных чиновников о тайнах украинской политики. Щербицкому донесли, что Маланчук, не поставив его в известность, отправил в Москву в Политиздат монографию по национальному вопросу. В ней речь шла и об Украине, причем Маланчук обнаружил в республике крамолу. Монографию Валентин Маланчук на всякий случай намеревался издать под псевдонимом. Щербицкий послал в столицу своего помощника — проверить слухи относительно монографии. Заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Владимир Николаевич Севрук подтвердил, что монография находится в Политиздате и что в ЦК смущены: партийные работники такого ранга под псевдонимом пишут только по особому решению. Щербицкий увидел в этом подкоп под себя, назвал Маланчука «двурушником» и, заручившись согласием Брежнева, в апреле 1979 года сместил чересчур рьяного идеолога…
В Грузии с поста республиканского секретаря ЦК по идеологии убрали упоминавшегося уже Стуруа за излишнее рвение. Его сделали директором Института истории партии при ЦК Грузии. Стуруа вскоре написал кандидатскую диссертацию о том, как партия «создавала и развивала» грузинскую советскую художественную литературу, и докторскую — о работе партийных контрольных органов в 1920–1930-е годы…
А в Москве борьба вокруг Ягодкина продолжалась.
В Завидове в декабре 1975 года во время работы над очередным партийным документом в присутствии Брежнева зашла речь о Ягодкине. Леонид Ильич, вспоминал Черняев, будучи в минорном настроении сетовал на то, что его не понимают коллеги. Александров-Агентов заметил:
— А что вы хотите, если во главе московской идеологии стоит Ягодкин…
— Мне о нем говорили, — сказал Брежнев. — Но Гришин, который его не очень раньше жаловал, теперь стал его защищать. Это, говорит, когда Ягодкин секретарем парткома МГУ был, он говорил, что ему, видите ли, не нравится Брежнев. А в МГК он вроде хороший стал. Нужна мне его любовь!
Сидевшие за столом воспринимали Ягодкина однозначно — «черносотенец и сталинист, организатор разгрома в институтах экономики и философии». Тут все и заговорили:
— Как же так, Леонид Ильич? Ведь он наносит вред партии. Все от него стонут. А тут он еще двуспальную передовую в «Новом мире» опубликовал — если ее внимательно прочитать, ясно, что она против линии XXIV съезда в области культуры. И Ленина там нагло переврал. Немыслимо такого человека и после XXV съезда оставлять…
Брежнев слушал, слушал, поглядывая то на одного, то на другого, и сказал:
— Ладно, вернусь в Москву, поговорю с Гришиным.
В это время приехал первый заместитель заведующего международным отделом ЦК Вадим Валентинович Загладин. Он привез записку о разговоре с одним из руководителей Итальянской компартии. Тот будто бы сказал Загладину:
— Вы утверждаете, что у вас нет оппозиции. Да у вас внутри партии оппозиция! Вы посмотрите статью Ягодкина в «Новом мире». Разве она совпадает с линией XXIV съезда?
За завтраком Александров-Агентов шепнул Загладину:
— Вадим, сейчас самый момент. Положите перед Леонидом Ильичом записку.
Загладин подошел к Брежневу, объяснил, с чем приехал, и попросил прочитать.
Брежнев читал долго и внимательно. Положил записку в карман и обернулся к Загладину:
— Мы тут уже обсуждали этого человека. Приеду в Москву, обязательно поговорю с Гришиным.
Надо понимать, разговор состоялся.
28 декабря 1975 года Черняев присутствовал при беседе своего шефа Бориса Пономарева с Гришиным.
— Нет, нет, Виктор Васильевич дело не в недоверии — убеждал Гришина Пономарев. — Но, знаете, нехорошо, если у вас был такой разговор о Ягодкине, и после этого он открывает в Колонном зале важное политическое мероприятие… Вы, конечно, извините, что мы доставляем вам лишние беспокойство, но лучше, если вечер откроет Греков, второй секретарь.
Пельше и Пономарев должны были на следующий день выступать в Колонном зале Дома союзов на торжественном вечере, посвященном столетию Вильгельма Пика. Открыть вечер было вначале поручено Ягодкину. Но после разговора Брежнева с Гришиным от его услуг отказались.
Суслов немедленно избавился от Ягодкина. Его убрали из горкома, назначили заместителем министра высшего и среднего специального образования по кадрам. Политическая карьера рьяного идеолога закончилась. В 1977 году Ягодкина отправили на пенсию под предлогом слабого здоровья. «Не то чтобы Суслов был либеральнее Ягодкина, — говорил Наиль Биккенин, много лет проработавший в отделе пропаганды ЦК, — но он был умнее и опытнее».
А вот Демичева сочли слишком мягким и либеральным для идеологической работы. После смерти Фурцевой Брежнев осенью 1974 года переместил Петра Ниловича на пост министра культуры. Причем совершенно неожиданно — его ближайшие подчиненные узнали об этом из программы «Время».
Демичев пытался отказаться от назначения. Пришел к Брежневу. Леонид Ильич принял его в присутствии своего охранника и даже не предложил сесть. Твердо сказал:
— Доводы считаю неубедительными. Вопрос сейчас будет решаться на политбюро.
Петр Нилович ушел расстроенный.
Но лично против Демичева Леонид Ильич ничего не имел, поэтому сохранил за ним кандидатство в политбюро.
Новым идеологическим секретарем сделали главного редактора «Правды» Михаила Васильевича Зимянина.
Первоначально на этот пост намечали назначить другого человека — тогдашнего председателя Государственного комитета по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Бориса Ивановича Стукалина. В марте 1976 года, во время работы XXV съезда партии, заведующий общим отделом ЦК Черненко передал Стукалину, что нужно зайти к Суслову.
Михаил Андреевич, как всегда с непроницаемым лицом, произнес:
— Мы будем предлагать избрать вас на съезде членом ЦК, а затем на пленуме — секретарем Центрального комитета по пропаганде. Что вы на это скажете?
Его лицо на мгновение осветилось улыбкой, что выражало крайнюю степень расположения к собеседнику. Стукалин пишет в своих воспоминаниях, что искренне отказался от высокого поста и предложил вместо себя Зимянина.
— Хорошо. Мы подумаем и еще раз вернемся к этому разговору, — ответил Суслов.
На следующий день во время перерыва на съезде Стукалина соединили с Михаилом Андреевичем.
— Мы тут посоветовались и решили согласиться с вами. О нашем разговоре — молчок! Понятно?
Михаила Васильевича Зимянина считали либералом и прогрессистом. Ни тем ни другим он не был. Просто живая газетная работа не располагала к идеологической свирепости. Редактор «Правды» был в ту пору больше известен своей страстью к шахматной игре.
Однажды только что назначенного в «Правду» заместителем главного редактора по вопросам теории Виктора Григорьевича Афанасьева остановил помощник Зимянина:
— Вы играете в шахматы?
— Играю, и довольно сносно, — ответил Афанасьев.
— Не говорите главному, что вы шахматист, иначе он вас шахматами замучает, — шепотом посоветовал помощник.
«Зимянин действительно оказался заядлым шахматистом, — писал Афанасьев, — он мог играть после рабочего дня хоть до самого утра. Играл слабовато, проигрыш переживал болезненно, быстро „заводился“ и сражался до тех пор, пока не выигрывал. И только после победы спокойно уезжал домой».
Один из сотрудников аппарата ЦК вспоминал Зимянина:
«В то время вполне милый, даже забавный человек, любитель двух французских фраз, которыми, видимо, и ограничивались его познания в этом языке: „Entre nous soit dit“ (между нами говоря) и „En globe“ (в целом)».
Михаил Васильевич Зимянин, бывший партизан, сделал после войны карьеру в родной Белоруссии. В 1946 году стал вторым секретарем Гомельского обкома, затем министром просвещения. В 1947 году его утвердили секретарем, потом вторым секретарем ЦК компартии Белоруссии.
«У Зимянина была феноменальная память, цепкий взгляд, — вспоминал хорошо знавший его генерал госбезопасности Эдуард Болеславович Нордман. — Перед ним за многие годы прошли сотни людей. Но и через год, и через пять, и через десять он мог по памяти восстановить все анкетные данные человека, если эта анкета когда-то уже лежала у него на столе.
Ему достаточно было в течение пяти минут просмотреть газетную страницу, и он уже мог обсуждать все, о чем там говорилось».
Весной 1950 года первым секретарем Белоруссии стал Николай Семенович Патоличев, который до этого работал в Ростове-на-Дону.
— Белорусские товарищи не назвали из своей среды кандидата на пост первого секретаря ЦК республики, — сказал ему Сталин. — Мы хотели бы рекомендовать вас на эту работу.
Отношения Патоличева с Зимяниным не сложились. В результате в 1953 году Михаила Васильевича перевели в Москву и сделали членом коллегии Министерства иностранных дел. И тут на него обратил внимание Лаврентий Павлович Берия.
После смерти Сталина Берия сделал ставку на национальные республики, союзные и автономные. Он считал, что им должно быть предоставлено больше прав — прежде всего в продвижении местных кадров. Республики были недовольны тем, что на роль всяких начальников им присылали людей с другого конца необъятной страны, которые не знали ни местных условий, ни языка — и не хотели знать! — но вели себя по-хозяйски.
8 июня 1953 года Берия отправил в президиум ЦК письмо о национальном составе аппарата МВД Белоруссии. Он писал, что в аппарате министерства и местных органах на руководящих постах белорусы практически отсутствуют: «Примерно такое же положение с использованием белорусских кадров имеет место в республиканских, областных и районных партийных и советских организациях».
Лаврентий Павлович обратил внимание на то, что в республике в институтах преподавание ведется только на русском языке, хотя в 1930-е годы учили и на белорусском. Попутно он отметил бедственное положение крестьян: в западных областях в колхозах люди очень мало получают за трудодни…
Берия предложил немедленно принять решения о выдвижении национальных кадров, о том, что ведущие республиканские работники должны знать национальный язык и на нем вести делопроизводство.
Своей властью он сменил в Минске министра внутренних дел и его заместителей. Поменять партийное начальство должен был президиум ЦК. Но кандидатуру на роль первого секретаря Лаврентий Павлович подыскал сам: русского Патоличева сменит белорус Зимянин, который понравился Берии.
12 июня президиум ЦК КПСС принял постановление «Вопросы Белорусской ССР». Первым секретарем ЦК компартии Белоруссии рекомендовали избрать Зимянина.
15 июня Берия принял Зимянина и напутствовал его перед возвращением в Минск.
Патоличеву позвонил Хрущев и сказал, что его освобождают от должности «за нарушение ленинской национальной политики». Но Патоличеву невероятно повезло.
Пленум ЦК компартии Белоруссии, на котором первого секретаря обвиняли в неправильном подборе и расстановке кадров, крупных ошибках в управлении народным хозяйством, собрался только 25 июня 1953 года, накануне ареста Берии, о чем ни Патоличев, ни другие участники пленума в Минске конечно же не подозревали.
Приехавший на родину Зимянин обрушился с жесткой критикой на первого секретаря, которого должен был сменить. В ответ Патоличев заявил:
— Я сюда приехал по указанию Центрального Комитета, по его указанию и уезжаю.
На следующий день пленум продолжился. Но пока в Минске критиковали первого секретаря, в Москве арестовали Берию. Патоличева вызвали к телефону. Звонили Маленков и Хрущев. Они сказали, что Берия арестован, попросили пока держать это в секрете, но сообщили главное:
— Если пленум ЦК компартии Белоруссии попросит ЦК КПСС, решение о вашем отзыве может быть отменено.
И те же люди, которые только что собирались снять своего первого секретаря, немедленно проголосовали за то, чтобы он остался на своем посту.
А Зимянину пришлось опять уехать из республики, да еще и объясняться относительно своих отношений с Берией. Его вновь определили в Министерство иностранных дел. В 1956 году его отправили послом во Вьетнам, через четыре года перевели в Чехословакию. В 1965 году Михаила Васильевича назначили заместителем министра иностранных дел. Но тут понадобился главный редактор «Правды».
Главную партийную газеты возглавлял академик Алексей Матвеевич Румянцев. До того — шеф-редактор межпартийного журнала «Проблемы мира и социализма», издававшегося в Праге. По всеобщим отзывам, Румянцев был антисталинистом, поощрявшим дух свободы и творчества.
Его быстро перевели в Академию наук и вспомнили об опытном идеологическом работнике Зимянине. Михаил Васильевич сразу занял жесткую линию.
Ко дню космонавтики Твардовский написал стихотворение о Гагарине, отдал его в «Правду». Когда приехал вычитать гранку, редактора отдела на месте не оказалось. С Твардовским встретился сам Зимянин:
— Стихи очень искренние, трогающие, не говорю уже о мастерстве — я преклоняюсь. Но с политической стороны… Недостаточно чувства патриотизма, не сказано даже, что это партия послала его в космос. Стихи, извините меня, беспартийные…
Пораженный таким отзывом, Твардовский резко сказал:
— Хорошо, снимите их…
Зимянину такая прямота была неприятна:
— Что же вы сразу с позиции обиды? Я вам по-товарищески, а вы…
— Не с позиции обиды, — пояснил разгневанный Твардовский, — а с позиции достоинства серьезного автора, которому говорят детские вещи. Если вы не усматриваете в этом стихотворении патриотического чувства, то, повторяю, не затрудняйтесь, снимите.
— Вот вы как, — произнес Зимянин.
— Да, я старше вас возрастом, а в литературном деле — опытом.
— С позиции обиды… — Главный редактор «Правды» никак не мог найти нужных слов.
— Да никакой обиды. Вы меня вовсе не обидели, вы себя обидели.
— Что же вы меня шпыняете такими словами? — обиделся Зимянин.
— Каким «словами»? Снимите стихи. Тем более что я над ними еще работал и внес значительные поправки.
— Хорошо.
Зимянин снял из номера стихи Твардовского, хотя тогда любая советская газета считала за честь публиковать любимого народом поэта.
Заместитель Зимянина по «Правде» Борис Стукалин называет его человеком «кристальной чистоты». По его словам, однажды поздно вечером, ожидая из типографии сигнальный экземпляр газеты, чтобы подписать его в печать, Зимянин сказал:
— Вот что, Борис, давай условимся — пока нам доверено работать здесь, будем держаться до конца. Если «Правда» дрогнет, прогнется под давлением политиканов-временщиков, подхалимов и карьеристов или сама не устоит перед соблазном угодить высокому начальству, плотина будет прорвана и все вернется на круги своя, да еще в самом худшем варианте. Будем служить не лицам, а делу — пусть это станет нашим девизом, если хочешь, клятвой, хотя, как ты знаешь, не люблю громких слов.
Стукалин вспоминал, что в 1966 году правдист Сергей Борзенко написал статью, в которой воспевал военные подвиги Брежнева. Но команды восхвалять генсека еще не было.
А еще Андрей Платонов когда-то говорил, что не всякое угодливое слово нравится властям. Надо, чтобы это лакейское слово было сказано вовремя. Не годится, если оно произнесено с опозданием, и оно часто вызывает гнев, если высказано до срока, — власти терпеть не могут забегальщиков.
Борис Стукалин отредактировал материал, сократив описание брежневских подвигов. Показал правку Зимянину. Тот одобрил. Но, по словам Стукалина, главному редактору «Правды» позвонил крайне раздраженный помощник Брежнева Виктор Голиков:
— Михаил Васильевич, нам непонятно ваше отношение к Леониду Ильичу. Газета ведет какую-то странную линию. Вам, может быть, не нравится генеральный секретарь?
Однако, верятно, Борис Стукалин преувеличивает храбрость Зимянина. Или тот быстро перестроился.
«Секретарь ЦК КПСС Зимянин, которого я сменил на посту главного редактора „Правды“, — писал Виктор Афанасьев, — как-то упрекнул меня, что в трех передовых статьях газеты не упомянута фамилия Брежнева. Я, конечно же, обещал исправиться».
Виктор Афанасьев, похоже, был более самостоятельным человеком, чем его предшественник. Один из правдистов вспоминал, как осенью 1979 года на утренней редколлегии главный редактор сказал:
— Да, вот еще что. Мы все, конечно, забыли, а Брежнев помнит. Позвонил сегодня: дескать, уже пятнадцать лет руководит партией и страной. Слушайте, может, действительно откликнемся какой-нибудь заметкой?
Речь шла о пятнадцатилетии пребывания Леонида Ильича Брежнева у власти…
«Правда» была очень влиятельной в ту пору. Отдел сельского хозяйства ЦК, вспоминал работавший тогда в газете Александр Иванович Волков, адресовал секретариату ЦК жалобу на выступления газеты по экономическим вопросам. Причем выражалось недовольство самой линией газеты в освещении сельскохозяйственной тематики. Жалобу поддержал член политбюро и секретарь ЦК Федор Кулаков. Редакция чувствовала себя уверенно и отправила в ЦК аргументированный ответ. На Старой площади не стали устраивать разбор. Фактически это была победа газеты.
Когда Зимянина избрали секретарем ЦК, Александр Бовин, поздравляя, выразил надежду, что неприятных сюрпризов по идеологической части не будет.
— Выше головы не прыгнешь! — обреченно ответил Зимянин.
«Да он, по-моему, и не прыгал, — писал Бовин. — Наоборот. Стал ходить пригнувшись…»
В нем проявились малосимпатичные качества, которые не были заметны на редакторском посту.
Однажды Георгий Смирнов, руководивший тогда отделом пропаганды, заговорил с Зимяниным о том, что диссиденты, самиздат почему-то оказались монополией Пятого управления КГБ. Диссидентов сажают, высылают за границу, отправляют в психушки. Но идеи можно одолеть только идеями, а партийные организации остались в стороне.
Зимянин возмутился самой постановкой вопроса:
— Ты что же, из партии хочешь дискуссионный клуб устроить?
С комсомольских времен Зимянин был в хороших отношениях с председателем КГБ Андроповым. Александр Яковлев как-то зашел к секретарю ЦК Зимянину. Во время разговора раздался звонок Андропова. Михаил Васильевич сделал знак гостю молчать. Все его ответы Андропову сводились к одному слову:
— Есть!
После разговора он облегченно вздохнул:
— Ты не говори, что присутствовал при разговоре.
Яковлев пытался о чем-то расспросить, но беседа не получилась. Гость встал, чтобы попрощаться, Зимянин пошел его проводить. Дошел до коридора и там буркнул:
— Ты извини, стены тоже имеют уши.
Боялся, видно, что Яковлев заговорит на какую-нибудь опасную тему.
В марте 1981 года Зимянина включили в состав делегации, отправившейся в Софию на съезд болгарской компартии. Возглавлял делегацию член политбюро и первый секретарь ЦК компартии Украины Владимир Щербицкий.
«Зимянин, человек холерического темперамента и ужасный матерщинник, — вспоминал помощник Щербицкого, — был вообще-то незлобливым человеком, открытым и простым. Но сама мысль о том, что он представляет руководство Советского Союза, сверхдержавы, превращала его в сноба и шовиниста.
По любому случаю, к месту и не к месту, он высказывал свои безапелляционные суждения. Наблюдая за ним, вспомнил ту истину, что малые ростом люди зачастую стремятся компенсировать это непомерными амбициями».
Если Демичев в минуту раздражения с шепота переходил на полный голос, то Зимянин легко переходил на начальственный рык.
Когда Юрия Любимова совсем уж допекли, он обратился к Константину Устиновичу Черненко, который по всем отзывам был человеком доброжелательным.
Любимов позвонил ему по «вертушке», стоявшей в кабинете академика Петра Леонидовича Капицы.
— Не может быть! — удивился Черненко рассказу Любимова о том, как его преследуют. — Ну и ну, вот, оказывается, до чего мы дожили.
— Неужели я вам буду неправду говорить? — говорил Любимов. — Извините, что я вас побеспокоил. Просто я больше не могу так работать.
— Перезвоните мне через несколько дней, — сказал Черненко, — а я разберусь.
Но в следующий раз Черненко, которого, видимо, накрутили, был уже не так любезен:
— Почему вы ко мне обращаетесь? У вас есть свой секретарь ЦК по пропаганде, товарищ Зимянин, он такой же секретарь ЦК, как и я. Обратитесь к товарищу Зимянину, он этим занимается.
— Вы знаете, с ним очень трудно: он не слушает, — пояснил Любимов. — Он громким голосом очень быстро читает большую нотацию, и на этом разговор заканчивается. Бесполезно…
— Я вам повторяю: позвоните товарищу Зимянину, — закончил разговор Черненко.
Дальнейшее Юрий Любимов описал в своей мемуарной книге:
«Я позвонил, и сорок минут на меня орал советский Геббельс, так его называют в наших кругах, я же называл „недоделанный Абрамов“ — говорок у них был похож, народный такой, с наскоком на собеседника, но Федор-то по сравнению с этим — Сократ, не меньше…»
— Мы вам покажем! — возбужденно говорил Михаил Васильевич. — Вы что это беспокоите членов политбюро, до какой наглости вы дошли!
То есть Черненко действительно попросил Зимянина разобраться. Вот тот и разбирался:
— Все ваше окружение антисоветское!
— Ну, раз все антисоветчики, один вы советчик, то посоветуйте хоть что-нибудь.
— Ах, вы еще это, шутить, я вам дошучусь!
Про Высоцкого:
— А этот спившийся подонок (прямо как Жданов про Зощенко), — ну подумаешь, имел какой-то талантишко, да и тот пропил, несколько песенок сочинил и возомнил.
— Он умер, — напомнил Любимов, — нехорошо так о покойном, зачем так кричать, товарищ секретарь, а при ваших чинах это даже неприлично.
— Вы у меня договоритесь!
— Ну, зачем же так? — Любимов сохранял хладнокровие. — Некрасиво таким голосом кричать на товарища по партии, мы ведь с вами в одной партии.
— Вы домахаетесь своим партийным билетом, мы у вас его отберем!
Любимов положил трубку.
Михаил Васильевич Зимянин охотно позволял себе то, что запрещал остальным. Сотрудник Девятого управления КГБ поведал, как он сопровождал Зимянина в Бразилию.
Вечером Михаил Васильевич предложил:
— Давай в кино сходим.
— Поздновато.
— Ничего.
— Хорошо, я вызову охрану.
— Не надо.
Сотрудник девятки заранее выяснил интересы Михаила Васильевича и уже знал, какие кинотеатры есть в районе отеля.
— Фильм эротический, — предупредил он.
Секретарь ЦК по идеологии засмеялся:
— Это тоже надо знать.
В конце фильма охранник, заранее выяснив, во сколько заканчивается сеанс, предупредил:
— Через пять минут фильм закончится, пойдемте.
Это чтобы никто не увидел, что главный советский идеолог из всех видов искусств выбрал порнографию. Охранник сказал, что ему фильм не понравился. Зимянин ответил со знанием дела:
— Обычный фильм из этого рода продукции.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.