Глава пятьдесят первая Весна. Ходынка: апрель — май 1896 года

Глава пятьдесят первая Весна. Ходынка: апрель — май 1896 года

Первый скворец появился в Мелихове 1 апреля. Спустя два дня Антон звал к себе Лику: «На Фоминой, надо надеяться, можно будет проехать по нашим дорогам без опасности для жизни». В тот же вечер Павел Егорович пометил в дневнике: «Антоша не ужинал». Четыре дня у Антона продолжался сильный кашель. В письме Потапенко с просьбой вернуть черновики «Чайки» он прибавил: «Нового нет ничего, все по-старому. И скука старая. 3–4 дня поплевал кровью, а теперь ничего, хоть бревна таскать или жениться». Туберкулеза он по-прежнему у себя не находил. Ежова, пришедшего в отчаяние оттого, что его новая жена выказывает те же самые фатальные симптомы, что и первая, Антон успокаивал и, как и самого себя, вводил в обман: «Пока, судя по Вашему письму, ясно только то, что жене Вашей прописан креозот и что у нее был плеврит.?…? У меня самого давно уже кашель и кровохарканье, а вот — пока здравствую, уповая на Бога и на науку, которой в настоящее время поддаются самые серьезные болезни легких. Итак, надо уповать и стараться обойти беду. Самое лучшее, конечно, — поехать бы на кумыс».

При том, что Антон снабжал Ежова рекомендательными письмами к врачам, как раньше помогал деньгами, тот так и не простил ему смерти обеих жен.

И апреле Мелихово начало пробуждаться к жизни. Дворовый пес Белолобый, еще в середине февраля отданный Павлом Егоровичем соседям Семенковичам, прибежал домой, но был возвращен хозяевам. Скворцы обживали скворечни. Евгения Яковлевна писала об этом Мише с Олей: «Скворцы прилетели и пятницу 5-го числа, заняли два новых домика, один против окон столовой, а другой, что ты поставил на дом, чтобы из коридора видела в окно, Антоша и я слушали, как они поют <…> Анюту просватали в Васькино, и уже два бала было, а для нас очень неспокойно и неприятны их кутежи…»³⁴⁷

Поздний приход весны, скворцы, кровохарканье, строптивые крестьяне, бремя забот о школе-новостройке, недавняя встреча с Толстым — все это лилось водой на мельницу писателя Антона Чехова. Преодолев зимний застой, он взялся за большую работу — тот самый «роман», который когда-то был обещан «Ниве». Гонорар в тысячу рублей для Антона был соблазнителен, однако неизбежность цензуры, особо бдившей за популярными журналами, портила ему кровь. Первоначально названная «Моя женитьба» и ставшая затем «Моей жизнью», повесть и какой-то мере дополняла «Дом с мезонином», опубликованный в апрельской книжке «Русской мысли». Повествование в ней также ведется от первого лица, но на этот раз нам предлагается «рассказ провинциала». По мере написания повести ее горизонты все более раздвигались.

«Моя жизнь» — вещь исключительно чеховская; в ней мы найдем и безрадостный провинциальный городишко, и ни к чему не ведущие споры между активистами и квиетистами, и поэтические пейзажи, и диалог глухих между мужчиной и женщиной, и соблазны театральной сцены, и наивную мудрость мужика. В повести идет проверка на прочность интуитивных ценностей в их столкновении с готовой идеологией: ее герой по прозванию «маленькая польза», ведомый инстинктивными представлениями о мироустройстве, выдерживает тяжкие жизненные испытания. Потеряв в жизни все — положение в обществе, состояние, жену, он обретает душевный покой, который не может омрачить даже печальная концовка повести, в которой мы видим его вместе с маленькой племянницей у могилы сестры. Известные толстовские идеи — непротивление злу насилием, опрощение — Чехов испытывает на собственном герое, причем, так сказать, при максимальном напряжении. Толстого Чехов отнюдь не стремится развенчать, но в результате с его идей снимается ханжеский налет. Присказка в духе Толстого, «Тля ест траву, ржа — железо, а лжа — душу», становится поэтизированным нравственным принципом, а не ослепляющим светом истины. «Моя жизнь» — повесть одновременно экзистенциальная и классическая, использующая и толстовские (железная дорога как разрушающий элемент), и тургеневские (живущие находят утешение на кладбище) приемы. На разработку композиции у Чехова ушел почти год — к концу апреля вчерне была написана лишь половина.

Прозу Чехова питали события наступившего лета, и не в последнюю очередь — многочисленные поездки по железной дороге. Работая по свежим впечатлениям, Антон смог уделять время и такому утомительному занятию, как пересмотр «Чайки» или добывание «Дяди Вани» из-под обломков «Лешего». При всей исповедальности «Моя жизнь» лишена пародийности «Чайки» или «Дома с мезонином». Использованный в повести автобиографический материал на этот раз не несет в себе элементов карикатуры или злой памяти. Конфликт между агрессивным отцом и погруженным в себя сыном, возможно, был для Антона автобиографичен, однако герой повести, вырываясь из-под родительского гнета, не поднимается, но спускается по социальной лестнице. Кое в чем рассказ немилосерден — сестру героя, лишенную актерских способностей, зовут Клеопатра, а эпизод с ее дебютом на сцене, провалившимся по причине беременности, надо полагать, неприятно задел не только Каратыгину, но и Лику Мизинову. Тем не менее читатель проникается к главному герою скорее состраданием, чем желанием посмеяться над ним. Характером Мисаил напоминает Александра Чехова, которого в Таганроге тоже прозвали «маленькой пользой» за то, что тот продавал пойманных птиц. Переданы Мисаилу и его вегетарианство, и пристрастие к алкоголю — как, впрочем, и его пытливый ум и золотые руки.

Пока «Моя жизнь» только писалась, Александр время от времени давал о себе знать, вызывая у Антона то жалость, то раздражение, то насмешку. Сначала его Тоська заболел скарлатиной, и коллеги стали избегать Александра, боясь подцепить инфекцию. Затем Александр поехал корреспондентом на конференцию врачей в Киев, и по дороге его, как и семерых едущих с ним врачей, обчистили до нитки в купе поезда. «Позорно обворован в вагоне с наркозом», — объяснял он брату. В Киеве Александр снова впал в запой.

Мрачные деревенские будни «Моей жизни» списаны с натуры. В конце апреля Павел Егорович пометил в дневнике: «Коровам никакого корму нет в доме. Лошадям дают 2 */2 меры в день овса». В начале мая легче не стало: «Вознесение. <…> По случаю дождя часы в столовой остановились. Табун лошадей был в саду. Хотели протопить печки в комнатах, но дров не оказалось». Антон тоже жаловался Елене Шавровой: «Холодно чертовски. Дует лютый норд-ост. А вина нет, нечего пить». Тройка лошадей, доставлявшая в Мелихово гостей по весеннему бездорожью, становилась небезопасным транспортным средством. Антон в письме предупреждал Машу: «Если Лика поедет, то всю дорогу будет взвизгивать». Перерыва в письмах было достаточно, чтобы роман их приостановился, и хотя Антон, если судить по бесспорным свидетельствам, был близок к тому, чтобы остановить свой выбор на Лике, он снова включился в двойную игру. В его письмах к Елене Шавровой, приехавшей в Москву навестить мать и сестер, вдруг зазвучали нежные ноты. На бумаге, подаренной ему Яворской, он искушал Шаврову — «В самом деле, Вам в Австралию бы проехаться! Со мной!!» — и извинялся, что в Петербурге был с ней «очень недобрым»: «Бумага эта <…>куплена она на Rue de la Paix[348]; пусть же будет она бумагой мира! <…> Пусть сей яркий, резкий цвет исторгнет из Ваших очей слезы прощения. <…> Угадайте-ка: кто подарил мне эту бумагу?»

Взаимное подтрунивание продолжилось. Шавровой уже казалось, что роман с дорогим «мэтром» вот-вот станет реальностью. Послав ему рассказ «Бабье лето», она надписала его: «А mon cher maitre в знак глубокого почтения, признательности и других более теплых чувств…»

Между тем Антон и не ведал, что не так уж далеко от него, в имении Ясная Поляна, дочь Толстого Татьяна 19 апреля записала в дневнике сокровенные мысли: «Папа сегодня читал новый рассказ Чехова „Дом с мезонином“. И мне было неприятно, что я чуяла в нем действительность и что героиня его 17-летняя девочка. Вот Чехов — это человек, к которому я могла бы дико привязаться. Мне с первой встречи никогда никто так в душу не проникал. Я ходила в воскресенье к Петровским, чтобы видеть его портрет. А его я видела только два раза в жизни»[349].

Татьяна поделилась переживаниями с матерью. Графиня, забыв о том, что сама родом из семьи врача и теперь жена борца за равноправие сословий, возразила, что Чехов слишком беден и незнатен, чтобы годиться ей в мужья. Татьяна расспрашивала об Антоне общих друзей. «Скажите, он очень избалован? Женщинами?» — пытала она М. Меньшикова[350], а самого Чехова настойчиво зазывала в гости. Однако обескураживающее мнение матери и отсутствие интереса со стороны Антона привели к тому, что она увлеклась женатым человеком, Сухотиным, и впоследствии стала его женой.

Впрочем, плебейское происхождение Чехова беспокоило лишь аристократов. Сам он тяготился отсутствием денег. От Антона зависело не только обширное семейство, но и бедствующие друзья, а также крестьяне. Затеяв строительство школы в Тал еже, он вложил в него 1000 рублей, хотя деньги можно было бы собрать по зажиточным крестьянам и испросить у Серпуховской управы. Суворин выплатил ему аванс под издание пьес и рассказов, однако денежная зависимость от патрона стала для Антона обременительной. Он начал зондировать почву у другого издателя — владельца «Нивы» Адольфа Маркса, не жалевшего для своих авторов прекрасной бумаги и переплетов. Маркс не сказал Чехову, сколько заплатил Фету за собрание стихотворений, и точно так же попросил не разглашать сумму гонорара за повесть «Моя жизнь». Чехов стал склоняться к мысли продать Марксу собрание своих сочинений. К тому времени в Талеже учитель Михайлов взял на себя обязанности прораба, и у Антона немного высвободились руки. Попросив сооружавших крышу плотников не принимать указаний от Павла Егоровича, Антон на два дня уехал в Москву.

К его возвращению дорога по-прежнему была «подлая: грязь, ухабы, наполненные водою». В доме и флигеле теснились гости. Приехали с женами оба младших брата. Погода становилась жаркой. В скворечниках вылупились птенцы, и скворцы перестали петь. К 13 мая на улице было под 30 градусов, и обитателей Мелихова стали одолевать комары. Наконец приехала Лика. Для дочери с бабушкой она сняла дачу в Подольске, на полдороге к Лопасне, и теперь встречи в Мелихове и поездки в Москву и обратно стали делом естественным. Вернувшись в круг друзей дома, Лика приезжала в сопровождении Вани, флейтиста Иваненко и даже почтмейстера. Павел Егорович то и дело суховато называет ее в дневнике «мадмуазель» Мизинова.

Старшего Чехова снова повлекло в московские церкви. В первопрестольной готовились к коронации императора Николая II — спустя три года после его восшествия на престол. В середине мая в Москве состоялось пышное празднество. Не зная друг о друге, Павел Егорович и Суворин (в компании Яворской) выстояли пятичасовую церемонию коронации в кремлевском Успенском соборе. Потом Павел Егорович сразу же вернулся в Мелихово, избежав смертельной давки на Ходынском поле. Желавших получить коронационный подарок — копеечную кружку и булку — собралось за полмиллиона, и около полутора тысяч было задавлено из-за скверного устройства подарочных павильонов. Пережитый людьми ужас усугублялся безразличием властей. Медовый месяц для Николая II имел горькое завершение. Ходынка стала предвестником падения династии Романовых. (В день катастрофы венценосное семейство как ни в чем не бывало отправилось на бал во французское посольство.) Журналист до мозга костей, Суворин много времени провел на Ходынском поле: «Сегодня при раздаче кружек и угощения задавлено, говорят, до 2000 человек. Трупы возили целый день, и народ сопровождал их. Место ухабистое, с ямами. Полиция явилась только в девять часов, а народ стал собираться в два. <…> Было много детей. Их поднимали, и они спасались по головам и плечам. „Никого порядочного не видел. Все рабочие да подрядчики лежат“, — говорил молодой мужчина о задавленных. <…> Что за сволочь это полицейское начальство и это чиновничество, которые ищут только отличиться!»

Через три дня Суворин, захваченный ходынскими событиями, снова приехал в Москву, встречался с очевидцами катастрофы и чиновниками, имевшими к ней отношение. Тридцатого мая он в третий раз появился в Москве, условившись о встрече с Чеховым в гостинице «Дрезден». Антон весь день экзаменовал детей в талежской школе и с Сувориным увиделся лишь поздно вечером. Следующий день будет один из самых страшных в жизни Чехова, человека, которому довелось видеть ад сахалинских тюрем. Теперь его взору предстал жуткий исход ходынского смертоубийства. В дневнике он оставил лаконичную запись: «1 июня был на Ваганьковском кладбище и видел там могилы погибших на Ходынке». В суворинском дневнике это событие представлено более рельефно:

«На Ваганьковском кладбище был с Чеховым неделю спустя после катастрофы. Еще пахло на могилах. Кресты в ряд, как солдаты во фрунте, большей частью шестиконечные, сосновые. Рылась длинная яма, и гробы туда ставились друг около друга. Нищий говорил, что будто гробы ставились друг на друга, в три ряда. Кресты в расстоянии друг от друга аршина на два. Карандашные надписи, кто похоронен, иногда с обозначением: „Жития его было 15 лет 6 месяцев“ или „Жития его было 55 лет“. „Господи, прими дух его с миром“, „Пострадавшие на Ходынском поле“ <…> „Путь твой скорбный всех мучений в час нежданный наступил, и от всей заботы горя Господь тебя освободил“».

На следующий день Антон уехал в Мелихово, а Суворин отправился в имение Максатиха, свою летнюю резиденцию на Волге. Еще две недели во сне его преследовали мертвецы. Антон об увиденном почти не говорил, но Ходынка стала для него потрясением. Услышав о трагических событиях, он несколько дней не подходил к письменному столу и работу над «Моей жизнью» продолжил лишь после 6 июня, а побывав с Сувориным на братской могиле, неделю не писал писем.

Ходынка захлестнула Антону память — он совсем позабыл о Лике. Та послала ему в Москву сердитую записку, недовольная тем, что 30 мая он проехал мимо Подольска и не взял ее с собой в гостиницу «Дрезден»: «Очень любезно с Вашей стороны, Антон Павлович, прислать карточку и дать знать, что Вы проехали мимо! <…> То, что Вы остановились у Суворина в номере, совершенно неинтересно, так как не могу же я зайти к незнакомому для меня человеку!» Антон ответил, что этого письма он не получал (хотя в конце года оно было аккуратно помещено в архив), и уговаривал ее приехать в гости «так, чтобы вместе поехать в Москву 15-16-го и пообедать там». Лика сменила гнев на милость и согласилась встретиться с ним в московском поезде. Но они опять разминулись, и она снова засыпала его упреками. От Антона последовало еще одно приглашение в Москву, хотя он ясно дал понять, что едет туда на прием к глазному врачу. Неудобное расписание поездов, как и распутица на дорогах, оказалось достаточно серьезным поводом к тому, чтобы взаимные симпатии снова перешли в упреки и насмешки.

На подтрунивания Антона Лика реагировала раздраженно, и тот в утешение ей перенес на день поездку в Москву и договорился о встрече за завтраком у Гольцева в «Русской мысли». Теперь Виктору Гольцеву суждено было сыграть ту же роль в отношениях Антона и Лики, что и Потапенко. Как и Елена Шаврова для Чехова, он стал для Лики запасным вариантом. Следующее письмо Антона к Лике содержит многозначительную ремарку, вполне подходящую к его отношениям с обеими женщинами: «Я свои дела не умею завязывать и развязывать, как не умею завязывать галстук». Впрочем, завязки и развязки романов давались Чехову непросто не только в жизни, но и в литературе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.