Прощай, любимый город

Прощай, любимый город

Пачки писем на столе. Пачки писем на тумбочке. Пачки писем, утрамбованные под моей койкой в четырехместной комнате общежития. Когда меня нет, письма разносятся по всем комнатам. Их с интересом читают, но вскоре на смену этому интересу приходит раздражение и неудобство от моего неспокойного соседства.

На лекции из общежития выхожу рано. Но у входа меня уже ожидают люди. Я иду в своем зелененьком пальтишке с коричневым воротником. Меня не узнают. Ждут появления звезды в черном муаровом платье с белой пушистой муфточкой. Я могу остановиться и послушать: «Говорят, ее в корсет затягивали», «Просто она ничего не ест», «А я неделю не ела, и все на месте», «Ну, наверное, веселая», «Да, говорят, своя в доску»… И я иду дальше. Самым предприимчивым иногда удается уговорить вахтера, и они стучат в нашу комнату в шесть утра. Но я же не одна. Нас четверо. Я испытываю жуткую неловкость и чувство вины.

Прихожу в институт. У входа меня дожидается почтальон. Я получаю большую пачку писем: «Ну, теперь я на вас посмотрела. На почте всем расскажу. А вы что такая бледненькая? Вы, случаем, не больны? Наверное, вас там в кино заставляют ничего не есть?» Я поспешно прячу письма, чтобы не раздражать студентов. Дохожу до раздевалки и вижу, что и там тоже ждут меня. Приглашают встретиться, выступить. Это происходит у всех на глазах. А где спрятаться? Где людей «принимать»?

Если студент снимался в картине, его лишали стипендии. За шесть месяцев съемок к зарплате привыкнуть не успела, но остались приятные воспоминания от хождений по магазинам. Ну-ка, после 26 рублей стипендии да 200 рублей зарплаты, но лучше звучит в старых ценах — две тысячи рублей! Первую зарплату тут же отослала в Харьков — папе и маме на отдых, а со второй пошла в антикварный магазин. Господи, откуда у меня эта страсть? Наверное, заговорили гены родителей моей мамы. Это же только представить: в дорогом антикварном магазине стоит часами двадцатилетняя девушка. В кармане ни гроша, а она млеет, умирает от красивых вещей. Так вот, на вторую зарплату я купила петровскую жирандоль с многочисленными бусинками, висюльками и лампочками. И, счастливая, принесла ее в общежитие. Тогда она стоила лишь 96 рублей, то есть 960. Вместо ситцевых самодельных платьиц у меня появилось несколько хороших вещей, сшитых именно той портнихой-мастером, которая так замечательно исполнила черное платье в фильме.

Взяв свои пожитки и старинную жирандоль, которая будет вечно напоминать о веселой картине, я сняла комнату и стала жить опять же в районе площади Маяковского.

Хозяйка моя, бывшая балерина, родом из Киева, с приятным украинским говорком, оказалась оригинальным и веселым человеком. Условие у нее было одно — соблюдать тишину. Окна ее двухкомнатной квартиры выходили на улицу Горького. Мебель старинная, красного дерева: хрупкие стулья, изящные хрустальные бра, столики на кривых тонюсеньких ножках. Я восхищалась ее талантом сделать жилье таким уютным и индивидуальным. А она очень хвалила мою жирандоль. Постепенно я приобрела ее балетное хозяйство — пачки, перья, блестки и веера. Жили мы с ней весело. И все было бы прекрасно, если бы не случай, за который мне стыдно до сих пор. Из старинных вещей в моей комнате стоял один диванчик. Кровать же и стол были современными. Однажды на кухне моя хозяйка рассказывала мне какую-то очень веселую историю. Мы смеялись, пошли зачем-то в мою комнату — она была чрезвычайно щепетильной женщиной и никогда без стука или разрешения не входила ко мне. И тогда она не вошла в комнату, а только взглянула, не переставая рассказывать. И вдруг замерла на полуслове, ее лицо побледнело, она схватилась за сердце, не в силах выдавить ни звука, и только пальцем указывала мне на диванчик. На спинке диванчика подсыхало аккуратно развешенное мое… ну… как бы тут выразились французы, мое «десу». «Боже мой, какой ужас! Это же палисандровое дерево александровских времен! Ему же сто с лишним лет! Боже мой! Сушить белье на антикварной мебели!!» Все — дружба врозь. А я ведь этого не знала: у нас дома была кровать с железными шариками и пружинный диван с зеркалом и валиками. Потом мы помирились. Но диван все же перенесли к ней в комнату — «от греха подальший».

Как люди узнают номер телефона? Никому не сообщала, а звонки с утра до ночи. Хозяйка нервничает, к телефону не подходит. А звонки со всех предприятий, филармоний, фабрик, заводов. Звонят журналисты, зрители, поклонники, местком, профком, милиция. Телефон трещал сутками. Я потеряла сон. Перетащила свою кровать ближе к коридору, чтобы тут же схватить трубку и в полусонном состоянии, не соображая, куда, чего, кому, сказать сдавленным голосом: «Да, да, я согласна. Буду обязательно!» Я чувствовала, что теряю разум, силы, память… Так долго не протяну. Нужно куда-то исчезать. А ведь это только-только вышла на экраны веселая комедия. Она еще даже не начала «набирать». А уже по первому кругу проката побила по сборам все известные рекорды. Сколько еще таких кругов у картины будет впереди!

Я выступала по три-четыре раза в день во всех концах Москвы. Вот когда я по-настоящему познакомилась с Москвой. Москва — это не улица Горького и площадь Маяковского. И не как поется в фильме «Свинарка и пастух»: «Сколько в ней площадей, переулков, мостов…» Москва — это от края и до края. И края не видать. И люди, люди, люди… И все разные, разные, разные… Еще ничего не сказала, не запела, лишь улыбнулась — и горячие аплодисменты. Хлопали только за одну улыбку. Дарили цветы, часто в горшочках, ведь это была зима 1957 года. За кулисами, когда много участников — кого-то нет, кто-то опаздывает — про меня порой забывали. На концерт привезли, цветы вручили, а что еще… И, подождав, я с горшочком выходила на улицу в тоненьких чулочках, бежала в метро. А там уже от Маяковской до моего дома метров пятьсот. О такси тогда и мысли не было. Такси было непозволительной роскошью. Вот и еще один горшок украшал комнату моей хозяйки. Я не люблю зелень в горшках. Мне как-то делается сразу грустно. Я вспоминаю папин фикус… «Ой, боже ж мой! Опять с горшком. Одни горшки, нет чтобы деньгами».

…Скорей, скорей наступайте, студенческие каникулы! И экзамены в институте, и ежедневные выступления — не выдерживаю, нет сил. И отказаться нельзя. «Что? Значит, не можете, отказываетесь, значит. Такая молодая, а уже отказываетесь выступать перед народом. Такими вещами не шутят, деточка! Вот мы напишем о вас в газету…» — «Да что вы, я приеду, я согласна. Пересдам зачет в другой раз. Я обязательно буду, что вы, я так люблю людей, выступать…»

В тот вечер я вышла на сцену очень нервная и неспокойная. Откуда, почему такая интонация, угрозы по телефону? Вот в зале сидят милые, добрые, улыбающиеся люди. Я вижу, что никто из них не способен на ту интонацию, что была по телефону…

Вы смотрите на меня с теплотой и неподдельной искренностью. Я вам верю. Я готова на все за это дыхание добра, идущее от вас из зрительного зала. Но далеко-далеко в глубине души из-за незащищенности, уколов и вот такого угрожающего звонка начинает копошиться чувство настороженности.

В тот злополучный день ко мне подошел устроитель концерта, как-то очень сосредоточенно-проверочно посмотрел мне в глаза, пожал руку и протянул благодарственное письмо в голубом конверте. Хозяйка моя была в курсе этого угрожающего звонка. «Ну, в чем там дело?» — «Да ничего вроде, как всегда, все прошло нормально». Я грустно постояла перед ней, и мы молча разошлись по своим комнатам. Всю ночь я готовилась к экзамену, чтобы сдать его не в другой раз, а как положено для всех. Лишь бы не выделяться. Скорее бы к родителям!

Я собирала для папы письма, Почетные грамоты за выступления на заводах и предприятиях. Он ведь даже не представляет, сколько ему везу интересного. Вот будет ему радость! И вдруг: в голубом конверте вместо благодарственного письма лежат деньги. Куда звонить, кому? Как называется то место, где я была? Меня привезли и увезли. «Наконец-то догадалась. Да вы что? У меня до вас жила певица. Так она ни одного выступления бесплатно. Это же кровный труд. Веселье и развлечения идут в зал. А у меня от них два инфаркта. Я в сорок лет уже была инвалидом. Вы думаете, как мы с мужем эту кооперативную квартиру зарабатывали? Ездили по Северу с концертами. И я танцевала в холод и мороз в тоненьком трико. И что? Квартира стоит, а здоровье где? Его не купишь. Я думаю, этот дяденька сам и звонил Вам. Вы ему нужны были для сборов, а потому и отблагодарил Вас. Идите и потратьте деньги, получите удовольствие, Вы ведь так молоды, идите», — и хозяйка квартиры почему-то заплакала. Наверное, она вспомнила себя в молодости, в успехе: «Вы знаете, я шла по улице, и за мной несся шлейф „Мицуки“… Вы, конечно, этого запаха не можете знать… Я, Людмилочка, была жуткая красотка!»

Странный этот дядька. Зачем было угрожать? Сказал бы, мол, заплачу за труд, и дело с концом. Ах, какие ядовитые люди встречаются…

Мама вынула меня из поезда еле живую. Она нюхом почувствовала «тревожный сигнал ажиотажа вокруг фильма». Поэтому о моем приезде в Харьков никто не знал. Несколько дней дома я только ела и спала, ела и спала. До меня долетали заботливые перешептывания моих родителей: «Ты корми дочурку получий, як следуить быть. А то як схватить туберкулез! Тогда нам с тобой крышка. Як же ето выходить, Лель? Ребенык еле живой. Можа, хто ее обидев?? Ты подлезь до ней, выведай, ты ж ето вмеишь». — «Не говори, Марк, ерунды. Ты же видишь: ну что мы с тобой такое? Но даже нам стало неспокойно. Со всех сторон нас рассматривают, не знаешь, как себя вести…» — «А с чего ето тебе неспокойно? Ты гордися, як я. Неспокойно…» Папа долго ничего не понимал. А мама сразу оградила меня от рассматривании и праздного любопытства. После фильма у меня появилась куча родственников — ив Харькове, и по стране, о существовании которых наша семья и не подозревала. И папа серьезно разбирал поколения и родственные ответвления своей фамилии, но концы с концами не сходились. Все молодые люди моего возраста, как оказалось, учились со мной в одной школе и даже сидели чуть ли не за одной партой. А я окончила женскую среднюю школу, и появление мальчиков на выпускных вечерах было явлением исключительным и — не скрою — «волнительным».

Слух о моем появлении в Харькове просочился и пополз по всему городу. И началось все то же самое, что и в Москве. Но за неимением телефона люди отовсюду шли прямо к нам домой, без предупреждений. И наш двухэтажный обветшалый домик (не знавший ремонта с дореволюционных лет — только однажды к 1 Мая стены его окатили мелом) — наш домик и наша маленькая полуподвальная квартирка превратились в штаб-квартиру, куда приходили и приезжали, откуда уходили и уезжали, где знакомились и договаривались. Папа был весел и счастлив. Сбылась его мечта: «Дочурку увесь мир будить знать! Ну, ще пока увесь мир не знаить, зато наша страна знаить уся. А наша страна, щитай, одна шестая часть усей Земли — так лектор говорив».

А сколько удовольствия получал мой папа, читая письма! Он их распределял на три группы, три категории: «Ответить», «Не отвечать», «Подумать». Надписи он делал на конвертах жирным красным карандашом.

«Ыть ты, якая приятная девычка! Тоже целить ув артистки. Хай вдеть с богум.» — «Ответить».

«Людочка, я, конечно, понимаю, что я Вам нужен, как архиерею гармонь. Мне 26 лет, но я еще учусь и хочу иметь образование. Кстати о гармони. Пришлите мне пять тысяч рублей на баян. Что Вам стоит? Вы же теперь миллионерша.»

— Лель, як же ето? Значить, в нашей дочурки целый миллион? А мы ей сами ув Москву деньги на комнату высылаем. — «Подумать!».

С подобной же просьбой ко мне обращались женщины, чтобы сшить себе такое платье, как у меня в фильме, или чтобы я выслала свое: «Мне так хочется такое же платье, я очень похожа на вас!»

— Лель, ничегинька не понимаю.

— Марк, котик, милый. Люди популярность прямо приравнивают к заработкам. Ты же проходил политэкономию… Ну, прости, не сердись, это я пошутила…

— Лель, а як же дочурке теперь дальший? А если больший не дадуть ще одну «Карнавальную ночь»?

— Марк, котик, будем высылать, как и высылали.

— Да ето я увсегда пожалуйста, з дорогою душою для моего кровнага ребенка…

Как-то утром, рано, раздался стук в дверь. Мы с папой притихли, а мама пошла на разведку.

— А здесь живет артистка? Нам бы хотелось на нее посмотреть.

— А кто вы?

— Это не важно. У нас большой спор возник.

— Я вас слушаю.

— Говорят, что ей сорок лет, что ее в кино просто так сделали.

— Я ее мать. Мне тридцать девять. Как же моей дочери может быть сорок?

— Во молодец мама! Як им врезаить. Пойду посмотрю, што за бабы.

Выяснилось, что кто-то приехал из Москвы и там, на студии, из достоверных источников сообщили, что мне, на самом деле, сорок лет, и много еще чего. Папа пригласил их в дом. Усадил за стол. И глазом приказал маме подать им завтрак. Поставил на стол бутылку водки и несколько бутылок пива. Себе приготовил минеральную «Березовскую». А потом к столу пригласил меня:

— А вот и моя дочурка, киноактриса.

Женщины заерзали, заулыбались. Они казались мне уже старыми, им обеим было лет по тридцать. Я им вежливо отвечала на какие-то вопросы, косилась на маму, мама на папу. А он наливая женщинам водку, советуя запивать ее пивом, произносил «за честь, за дружбу». Потом вынес баян и громко, на весь двор, заиграл. Женщины развеселились и под хмельком запели: «Зачем тебя я, милый мой, узнала…» Мама переменилась, и ста-ла подыгрывать папе. А он вдруг резко прекратил «завтрак».

— Значит, бабы, вот якое дело. Вы щас на пару выглушили поллитру и три поллитры пива. Он якеи морды красные стали. А вот моя дочурка. Она ж еще ребенык. Эх вы! Идите немедленно с глаз долов! И усем скажите, хай не несуть напраслины. А то у меня, бабы, — и он через стол протянул свой кулак, — пять братов свинцом налиты, смертю пахнуть!

— Да мы что… мы ничего… Это не мы…

— И чтобы ни звуку!

— Ну, Марк, котик, если мы так будем всех встречать, нам с тобой и трех зарплат не хватит.

— Да я лучий у трубу вылечу, а дочурку ув обиду не дам!

Как хорошо дома — защита. С папой, с мамой ничего не страшно…

Папа нас уговорил, и в харьковской филармонии были объявлены мои выступления. В первом отделении работали артисты местной филармонии, а во втором выступали мы — вдвоем с известной харьковской пианисткой Анной Фраймович. Мама была со мной за кулисами на охране, а папа сидел в первом ряду рядом с моим педагогом по пению из музыкальной школы. Она, забыв, что я сейчас не на уроке, все время шевелила губами и дирижировала. Тут же находились наши соседи, работники Дворца пионеров, мои одноклассницы со своими родителями. Зал был переполнен. Люди сидели и на приставных стульях, и стояли… Дирекция филармонии потирала руки. План был выполнен на квартал вперед. В грим-уборной даже цветы и фруктовая вода. Выступать перед своими — дело неблагодарное. Все меня знают с детства. Когда перемены происходят на глазах в течение времени, они мало фиксируются вниманием. Все-таки за три года учебы в институте я многому научилась. И теперь я и для своих была новой. Потому что ровно через две-три песни наша харьковская непростая публика, если бы было что-то не так, дала бы мне это понять. Я передавала людям в зал чувство родственное, интимное. Вот мой родной Харьков, мои дорогие харьковчане. Я здесь родилась и выросла рядом с вами. Здесь, на Сумской, я видела первые жертвы войны. Здесь, в кинотеатре, я смотрела первые в жизни кинофильмы. Здесь проходили немцы. Здесь, в зале филармонии, я слушала известных музыкантов и певцов из Москвы. Здесь я девочкой пела на отчетных городских концертах музыкальной школы. И вот теперь я выросла. Сбылась моя мечта. Я стала актрисой. И сейчас «я дарю вам песню эту»! Ну, пожалуйста, «помиритесь те, кто в ссоре». И пусть никогда «хорошее настроение не покинет больше вас»! Мои дорогие харьковчане! Они меня не отпускали. А я уже спела все пятнадцать песен, которые были у меня в репертуаре. Я так и сказала: «Больше не подготовила. Мне говорили, что надо десять-двенадцать песен, а у меня — аж, пятнадцать! А вы приходите завтра». В зале засмеялись и зааплодировали. Пришлось три раза подряд спеть песни из веселой музыкальной кинокомедии. После концерта люди не расходились. Они выстроились вдоль лестницы с обеих сторон. И мы шли сквозь живой коридор людей. Папа вел меня под руку. Люди благодарили, жали руку, говорили очень приятные слова. Я подписывала свою фамилию и протягивала открытку папе. Он с удовольствием быстро ставил свой отработанный автограф. Папа кланялся направо, налево, иногда с кем-то здоровался, иногда информировал: «Я отец актрисы». Вот, папочка, любименький, я тебя не подвела, ты мною гордишься.

Когда его не стало, мы с мамой везде — на нотах, на книгах, даже на Машиных учебниках и тетрадях — встречали его роспись. Он везде оставлял свой знаменитый автограф и подписывал сбоку: «Отец актрисы».

На улице была свалка. Нас разрывали на части. Папе пришлось поработать локтями и даже пустить в ход совсем неуместные в такой момент идиоматические выражения. А что делать? Надо спасать дочурку! «Во люди! Ах ты ж мамыньки родные, человека не видали. Рвуть напропалую. Во ужас!»

«Марк, а ты представь теперь, как ей там одной в Москве, а?» — «Зато усех на лупаты положила. Ето ж лучий, чем ув углу сидеть, як квочка. Актриса ето актриса. Хай рвуть. Хужий, когда не рвуть…»

Больше в Харькове я не выступала никогда. В самые тяжелые дни, когда мне были нужны поддержка, сочувствие, мой родной город как-то отчужденно молчал. Но об этом впереди. Оставались редкие нити, которые со временем обрывались. А когда родители переехали в Москву, прервались почти совсем. Проезжая на юг, рано утром, когда меня никто не видит и город еще спит, я обязательно останавливаюсь и брожу по своим родным местам. Теперь сменились поколения, и меня признали те, кто посмеивался над «выскочкой» из Харькова. Давно нет никаких обид. Но уже все стало неузнаваемым, все застроилось новым. И то, старое, снесено. Нет уже того моего города, который я так помню и люблю. Пусть он останется для меня тем, что спасал и грел меня в самые прекрасные и страшные детские годы. Мой родной, неповторимый город, город моего взрослого детства, прощай!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.