Глава 11. ВЕЧЕР ПАМЯТИ
Глава 11. ВЕЧЕР ПАМЯТИ
Наступил 1982 год. В этом году 25 июля исполнится десять лет, как ушёл Енгибаров…
В новогоднюю ночь мне пришла мысль: написать сценарий телефильма «Клоун с осенью в сердце». Я его как бы увидела внутри себя…
И утром 1 января села писать сценарий.
Я подумала, что в этом фильме не должно быть ни одного чужого слова – не Лёниного. Пусть он сам расскажет о себе! Я решила использовать для этого его новеллы и записи из дневников. А ведь ещё есть фильмы, есть записи его номеров… В фильме будут документальные кадры, где Клоун – в манеже, и они будут чередоваться с картинками московской осени, которую он так любил: золотистые бульвары, по которым он спешил в цирк, а поздно вечером уходил пешком домой – по рекам шуршащей, красно-жёлтой листвы, в Марьину Рощу… И вот тут понадобится актёр, похожий на Енгибарова со спины. Он будет идти по осенним бульварам, а закадровый голос будет в это время рассказывать… о жизни, о любви, о несбывшемся… Хорошо бы найти где-нибудь магнитофонные записи енгибаровских выступлений на радио. Ведь я сама слышала, как он великолепно читает свои новеллы!
Написала сценарий довольно быстро. И позвонила Никулину.
– Юрий Владимирович, мне нужна ваша помощь.
– В чём же? – приветливо спросил он.
Я рассказала о сценарии. И попросила вывести меня на кого-нибудь на телевиденье.
И тут его настроение странным образом переменилось. И впервые за одиннадцать лет нашего знакомства он ответил мне сухо и напряжённо.
– Я не буду этим заниматься, – сказал он.
– Но ведь этим летом десять лет, как Лёня ушёл! Надо людям напомнить о нём!
– Извини, Мария, но ничем помочь тебе не могу, – сказал он официально и отчуждённо, как никогда со мной не разговаривал.
Мне осталось только извиниться и положить трубку.
Странно… Ничего не понимаю!
Потом вспомнила: да, мне говорили, когда я ещё в цирке осветителем работала, что Никулин недолюбливает Енгибарова, не воспринимает его клоунады… Но я не придала тогда этому особого значения. Просто они слишком разные в манеже, – сказала я себе, – слишком разные. А в жизни очень даже родственные: оба книгочеи заядлые, оба пишут. В характерах – тоже много общих черт, хотя бы вот эта открытость, доступность в общении, сердечность. Да они как два брата по жизни! – убеждала я себя. Потому что любила и того, и другого.
И вот на тебе!
Но ведь десять лет прошло, как человека нет!! Неужели неприязнь жива до сих пор?…
Напрасно я позвонила ему. Теперь у меня будут кошки скрести на душе…
* * *
Была весна, начало марта, приближался день рождения Енгибарова. Я позвонила в ВТО, в цирк на Цветном, в Дом работников искусств – и с грустью узнала, что нигде ничего не готовится – ни вечера памяти, ни просмотра фильмов, ни фотовыставки – НИЧЕГО! Ни ко дню рождения, ни к дате ухода.
* * *
Тогда я поняла, что нужно что-то делать самой.
У меня был хороший давний знакомый из Каптеревского круга – Александр Александрович Филистеев, или просто – Саша. Он в то время работал главным режиссёром во Дворце культуры и техники на улице Мельникова. (Печально известный после теракта «зал на Дубровке». Но у меня с этим залом связаны одни из самых лучших воспоминаний…)
Незадолго перед этим Филистеев организовал там Вечер памяти Василия Шукшина.
Я поехала к Саше и предложила ему провести в их Дворце ещё один вечер памяти – не менее значительной личности, Леонида Енгибарова. И Саша (спасибо ему огромное!) тут же согласился.
Но принимал окончательное решение всё же не он – а директор Дворца. И не только директор. Ведь Дворец в то время принадлежал 1 ГПЗ (Первому государственному Шарикоподшипниковому заводу) – огромному и богатому предприятию, которое и давало деньги на проведение бесплатных мероприятий. А мы с Сашей сразу решили, что Вечер памяти не должен быть платным. Стало быть, надо уговорить директора Дворца. А тот уже будет просить деньги у руководства завода.
– Поэтому, – сказал Саша, – нашу идею надо преподнести начальству под каким-то идеологическим соусом!
Я сразу поникла:
– Какой тут может быть «соус»?…
– А вот какой! – сказал Саша, потирая от удовольствия руки. – Ты, можно сказать, помогла мне решить одну творческую задачу. Спасибо тебе!
– Ничего не понимаю.
– А вот скажи мне: какой сейчас год? – спросил Саша.
– Ты что, забыл? 1982.
– Правильно! Год 60-летия образования СССР!
– А при чём тут это? – недоумевала я.
– А при том! В планах нашего Дворца – провести вечера, посвящённые каждой из союзных республик – Украине, Казахстану, Эстонии, Грузии… Ну, и так далее. Короче – каждой из пятнадцати республик. Это – пожелание, точнее – инструкция, спущенная из Министерства культуры. Мы просто обязаны это сделать. Ну, сама понимаешь: дружба народов, и т. д. Деньги на это уже выделены, деньги – не проблема. Но это же такая головная боль для меня! Что-то по поводу каждой республики нужно придумывать. Кого-то приглашать, что-то изобретать… Я тут испёкся совершенно! А ты помогла мне решить задачу хотя бы с Арменией! Мы Вечер памяти Леонида Енгибарова проведём как вечер, посвящённый Армении!
– Вообще-то, Енгибаров родился в Москве.
– Ну, и что? Главное, он – народный артист Армянской ССР! Вот это главное. Идём к директору!
Пошли к директору. Саша представил меня директору так:
– Это – человек, который взялся помочь нам подготовить вечер, посвящённый Армении!
И изложил наш план.
Директор оказался интеллигентным, приятным человеком. К тому – поклонником Енгибарова.
– Ну, тогда напишите сценарий Вечера и представьте его нам. Чтобы мы могли его утвердить и включить в календарный план.
* * *
Я написала сценарий «Вечера памяти Леонида Енгибарова».
Саша прочёл, одобрил. Директор Дворца тоже.
И началась подготовка, которая заняла полгода. Даже больше!
Да, мы готовили этот Вечер девять месяцев. Начиная с февраля…
Это оказалось очень непросто – собрать в один день и час в одном месте очень разных людей, которые смогли бы рассказать о Енгибарове что-то интересное и важное. Саша (по своим режиссёрским каналам) «добывал» телефоны знаменитых актёров, с которыми дружил и был знаком Енгибаров, – а я обзванивала этих людей, по полдня простаивая в телефонной будке… Дома у меня телефона по-прежнему не было. Зато были плохо работающие телефонные автоматы на улице, которые работали от двух копеек – но добывание «двушек» было большой проблемой.
Каждому потенциальному участнику Вечера нужно было звонить по многу раз: сначала с вопросом: хочет ли он выступить на Вечере памяти Енгибарова? Может ли? И когда? У меня была тетрадь с бесконечными списками фамилий и дат: кто когда может и когда не может. Трудно было решить: от кого отсчитывать? На кого ориентироваться? А тут близилось лето – пора гастролей и отпусков…
Были и свои планы во Дворце на этот зал.
Короче: всё оказалось очень непросто. Но я была убеждена: Вечер состоится, и эта внутренняя уверенность придавала силы и внушала спокойствие.
* * *
Итак, после бесконечных обзвонов, согласились участвовать в Вечере очень хорошие люди:
– Юрий Никулин, – я ему позвонила первому.
– Ролан Быков, – он согласился сразу же. Но когда я ему предложила вести этот Вечер, Ролан Антонович предложил сначала встретиться с ним в Доме кино. Мы встретились, я показала ему сценарий Вечера, он его тут же прочёл, ему понравилось. Он согласился вести Вечер. Он сказал: «Для Лёни я всё сделаю!» Ещё я ему подарила свою книгу стихов «Лунные цирки». Быков в то время готовился снимать «Чучело», съёмки намечались осенью, в Твери. Ролан Антонович оставил мне свой телефон и просил звонить ему, когда всё будет готово – чтобы он освободил от съёмок день.
– Михаил Козаков, согласился с радостью.
– Василий Лановой, с радостью.
– Белла Ахмадулина, с оговорками. Но скорее да, чем нет.
– Елена Камбурова, с удивлением: «Но мы практически не были с ним знакомы, – сказала она. – Мне и рассказать-то нечего…» – «Вы споёте песни о цирке. Я уверена, они бы ему понравились…» Короче – согласилась.
– Любовь Стриженова. Вообще-то, я зазывала Олега Стриженова, это – самый близкий друг Енгибарова. Но он решительно отказался, сказал, что вообще давно не выступает уже нигде. Но согласилась его жена – Любовь Стриженова, тоже актриса.
– Лидия Савченко, актриса Театра на Таганке.
– Сергей Каштелян, преподаватель пантомимы из Циркового училища, любимый учитель Енгибарова.
– Александр Мирзаян, бард.
– Сергей Крылов, бард.
– Юрий Медведев и Аида Чернова, артисты пантомимы из Тетра на Таганке.
– Борис Бреев с победителями конкурса молодых клоунов имени Енгибарова.
* * *
Очень хотели участвовать в Вечере, но не смогли по причине гастролей, спектаклей и съёмок – Нина Русланова, Слава Полунин и Константин Райкин.
* * *
Ещё надо было узнать, не хочет ли выступить Ядвига. У неё как раз появился телефон.
Звоню ей: говорю про Вечер и о том, что хочу подарить ей книгу. А у неё, оказывается, родилась дочь! Назвали Лизой. Я поздравила её, я была так рада за неё! Но на другом конце провода почувствовала замешательство, а потом – быстрый, тихий монолог Ядвиги:
– Маша, прости, муж не любит, когда мы с тобой общаемся, после этого он устраивает мне сцены ревности, ты для него – напоминание о моей прошлой жизни, он до сих пор ревнует меня к Лёне, и когда мы с тобой общаемся, даже если мы говорим о чём-то другом, ему кажется, что мы всё равно говорим о Лёне… Прости меня.
– Я всё поняла, Яся, прости и ты меня.
– Я тебе благодарна за всё, за твои стихи о Лёне, я многие знаю наизусть, они утешают меня, когда мне плохо…
– Спасибо, Яся. Я тебя люблю. Желаю вам с Лизой счастья.
Я повесила трубку, и у меня было такое ощущение, что я сейчас рассталась с любимой сестрой. Навсегда… (Так оно и было.)
* * *
Ещё когда я работала с Енгибаровским архивом в ЦГАЛИ в прошлом году, я выписала несколько адресов и телефонов из его записной книжки. Среди них был телефон его тёти – Евгении Андриановны Бобарыкиной (младшей сестры его матери). Но до этой весны позвонить ей не решалась. Что сказать, зачем звоню? А тут – подготовка Вечера памяти, есть повод. Звоню Евгении Андриановне… Волнуюсь ужасно. Захочет ли она со мной, незнакомым человеком, общаться?…
Но после первой же моей фразы насчёт Вечера памяти, она сказала:
– А вы не хотите ко мне приехать?
– Конечно, хочу! А когда можно?
– Да хоть сейчас!
Через полчаса я уже входила в её подъезд на Мещанской улице…
Голубоглазая, моложавая, приветливая женщина открыла мне двери. Пригласила в комнату. И тут же стала выкладывать на стол свои сокровища: Лёнины фотографии, его публикации, рукописи… И рассказывать, рассказывать, рассказывать… Она оказалась удивительно открытым и словоохотливым человеком.
– Я очень рада, когда кто-то вспоминает о Лёне и приходит. Я готова всё показать и всё рассказать, что знаю, и что помню…
После смерти Лёниной мамы, Антонины Андриановны, Евгения Андриановна осталась, по сути, главной хранительницей Лёниного наследия. Хотя, по совету друзей, большую часть папок она всё же передала на хранение в ЦГАЛИ.
– Просто мне негде было это всё хранить, – сказала она.
И действительно: она жила с мужем и взрослой дочерью в маленькой двухкомнатной квартирке со смежными комнатами. Два шкафа фактически были забиты Лёниными материалами. Евгения Андриановна была не просто Лёниной тётей, она была его крёстной матерью. Она рассказала, как Лёню крестили в храме Нечаянной Радости, который находился как раз напротив их дома в Марьиной Роще… У них, тёти и её племянника, была не очень большая разница в возрасте, и они всю жизнь были друзьями. Именно она, тётя Женя, преподаватель русского языка и литературы, привила своему племяннику любовь к литературе.
– Во время войны мы в эвакуацию не уезжали, – рассказывала тётя Женя. – А жилось очень голодно. И многие, кто жил на окраине, как мы, сажали огороды. И мы тоже. Я тогда ещё не замужем была, молодая, жила в семье старшей сестры Тони. И вот мы ходили с Лёней на этот огород: пропалывать грядки, окучивать… И пока идём туда по жаре, а идти было далеко, чтобы ребёнок не заскучал, я ему по дороге что-нибудь рассказывала. Особенно Лёня любил «Витязя в тигровой шкуре». Он мог его слушать сто раз подряд! Я заканчиваю, а он тут же просит: «А теперь расскажи сначала!» Так он полюбил поэзию. Потом уже сам, во взрослом возрасте, пристрастился к французской поэзии, к философии… Потом, после войны, я вышла замуж и переехала вот в эту квартиру. Лёня часто, когда приезжал с гастролей, забегал ко мне… Мы всю жизнь с ним дружили. Всегда про всё рассказывал, советовался…
И я представила: он приходил в эту самую квартиру, в которой находилась сейчас я, и сидел за этим самым столом… Фантастика!
– А ещё он приходил ко мне мыться, – рассказывала, смеясь, тётя Женя.
– Мыться?
– Ну, да! В Марьиной Роще удобств ведь не было никаких. Так он приходил ко мне, благо, мы близко достаточно живём. Точнее – жили… Так вот: раздаётся звонок в двери, открываю – за дверью стоит Лёня, босой, башмаки прижимает к груди, спрашивает жалобно: «Баня сегодня работает?» Комик, что с него взять!… – смеётся белозубо тётя Женя.
Она вынимает папки с фотографиями, раскладывает на столе:
– Это Лёня с родителями… На Тоне здесь лица нет, она ещё не оправилась после смерти дочери.
– После смерти дочери?…
– Да. Девочка умерла младенцем…
– Стало быть, у Лёни была сестра?
– Была. Да только недолго.
Меня при этих её словах как будто обожгло сердце: у Лёни была сестра! Так вот оно что!… Вот всё и разъяснилось… Загадка наших с ним отношений. Просто я была ему сестрой…
Ещё тётя Женя рассказала о Лёниных братьях. Оказывается, у него два брата по отцу, но от разных матерей. Старший, Михаил, художник, живёт в Одессе. А средний, Рачик, в Ереване. Режиссёр. Фамилия у него – Капланян, а отчество – Никитович, потому что его усыновил отчим. Но они с Лёней всю жизнь общались. Когда ещё отец был жив, старшие сыновья приезжали в Марьину Рощу. Михаил, увидев, какой Лёня хлипкий и болезненный растёт, сделал для него турник во дворе и научил Лёню обтираться снегом…
…А ещё тётя Женя показала фотографии Лёниной свадьбы. Он такой смешной на них… Совсем молоденький, мальчишка почти, тощий, испуганный, одни глаза на лице. И нос. А женщина, что стояла рядом с ним, казалась и старше, и опытнее. Так, ничего особенного… И что он в ней нашёл?…
– Жену его звали Ада. Но счастья с ней у него не получилось… Они практически и не жили вместе…
– Ну, с женщиной с таким именем, вряд ли могло получится счастье… – сказала я.
– С Адой-то?… Да Бог с ней! А вот это Лёнина дочка, Барбара, которая в Праге… В шестьдесят пятом году родилась. Сейчас ей уже семнадцать, а здесь она ещё малышка, а вот здесь уже постарше…
– Глаза Лёнины… – сказала я.
– Да, такие же грустные. Мать её, Ярмила, очень любила Лёню. Приезжала к нему на могилу. Мы с ней встречались… Чудная женщина, художница, она Лёню прямо боготворила! Она всё делала, чтобы в Праге Лёню не забыли. После 64-го года, когда Лёня победил там на Международном конкурсе клоунов, у чехов прямо помешательство было на Енгибарове. Они говорили: «наш Енгибаров!», «наш пражский парень Енгибаров!». Чехи считали, что это они его открыли. По сути, так оно и было. Зрителями ведь на конкурсе были чехи, и от них, от их реакции, много зависело, кто победит. Потом там создавались фан-клубы Енгибарова, писали о нём много… Это чехи назвали Лёню «клоуном с осенью в сердце», один чешский журналист. Интересно, что и после 68-го года отношение к Лёне в Чехословакии не изменилось. Ну, может, потому что Лёня не совсем русский, всё-таки он армянин, хоть и московского, как говорится, розлива. Но то, что его так помнят, всё-таки во многом заслуга Ярмилы… Вот, не судьба им была быть вместе…
– Неужели это было совсем невозможно – быть вместе?
– Абсолютно! Она после 68-го года в СССР переехать не могла, её бы никто не понял, и как бы после этого относились там, в Чехии, к её родителям?… Лёня в Чехословакию тоже эмигрировать не мог, для него это было немыслимо – уехать, да и мать ни за что бы не оставил… Он её любил больше всех на свете. Жалел очень… У неё ведь никого, кроме Лёни не было. Дочка умерла, муж тоже… Только Лёня остался. Она его любила без памяти. Она ведь и умерла на его могиле… Первые полгода Тоню держали на лекарствах, и она почти всё время спала. А потом… потом её с Ваганькова невозможно было увезти. Она почти каждый день туда ездила. Там, на могиле, у неё инсульт произошёл, оттуда её увезли в больницу, и через несколько дней она умерла… А потом и Ярмила погибла…
– Как погибла?!
– Ехала на машине, был дождь и туман, машину занесло на повороте…
– Какой ужас!… А как же Барбара?
– Осталась с бабушкой и дедушкой, родителями Ярмилы. Но мать Ярмилы такого горя долго не вынесла, тоже умерла. Так что Барбара осталась со стареньким дедушкой… Я ей пишу, связь поддерживаем, всё-таки Лёнина дочка, а моя внучатая племянница… родной человечек. Хочу, когда ей восемнадцать исполнится, чтобы она приехала, сходим с ней на могилу к её отцу…
– Бедная девочка! Ещё ребёнок, а уже столько потерь в жизни…
Я смотрела на фотографию грустной девочки и чувствовала, что люблю её, далёкую и незнакомую… мне казалось, что я чувствую её боль…
– Да, трудная у неё жизнь, – вздохнула тётя Женя. – Кому-то всё даётся, а у кого-то всё отнимается… И никто не объяснит, почему это так… Вот почему Лёня ушёл так рано? Разве ему пора было уходить?… У него столько планов невыполненных осталось!… А кто-то живёт долго, коптит землю, сам не зная, зачем…
– Это верно…
– А ещё у меня хранится Лёнин костюм. Один из его костюмов, в которых он выступал…
Тётя Женя открыла второй шкаф и вынула оттуда чёрные брюки на одной лямочке и жёлтую полосатую футболку…
…Я уходила с Мещанской, очарованная этой милой женщиной, переполненная впечатлениями до краёв… Мы договорились, что в скором времени я приду вновь, и тётя Женя даст мне прослушать магнитофонные записи, где Лёня сам читает свои новеллы…
И вообще, тётя Женя вызвалась помогать мне в подготовке Вечера, чем только сможет. Кстати, она мне дала телефон Лёниного биографа – Рудольфа Славского, советовала позвонить ему, и обязательно позвать на Вечер.
А я подарила Евгении Андриановне свою книгу «Лунные цирки», в двух экземплярах: ей лично и кому она захочет подарить.
* * *
Я позвонила Славскому на следующий же день. Оказалось, что он живёт в пяти минутах от моего дома. Он пригласил меня зайти.
Зашла. Мне открыл пожилой человек невысокого роста с настороженным взглядом.
Маленькая квартирка, забитая битком книгами, афишами, папками… Славский, оказывается, тоже был когда-то клоуном. А потом стал искусствоведом, историком и теоретиком цирка. Уже много лет он работал над биографией Енгибарова.
Странно, но такого взаимного расположения, как с Евгенией Андриановной, у нас с ним не произошло. Со стороны Рудольфа Евгеньевича я с первых же минут почувствовала напряжённость и настороженность. Потом поняла: он воспринял меня, как конкурентку. Он, видимо, считал себя единственным знатоком творчества Енгибарова, и вдруг приходит девчонка (я ему годилась во внучки), которая тоже что-то знает и тоже хочет что-то сказать о Енгибарове. Он решил, что я посягаю на его территорию. Хотя территория здесь огромная, поистине бескрайняя, и всем хватит места! Изучать, любить, думать, восхищаться…
* * *
Когда позвонила в очередной раз Евгении Андриановне, она сообщила, что в Москву приехал в командировку брат Лёни – Рачия Капланян, что она подарила ему второй экземпляр «Лунных цирков», и он хотел бы меня увидеть. Она дала мне его телефон.
Я позвонила, не откладывая. Он пригласил приехать. И я отправилась к нему в гостиницу в центре Москвы, где он остановился. Прихватив с собой сценарий телефильма «Клоун с осенью в сердце».
Как же они оказались похожи, два брата! Я думала, что Лёня больше похож на свою маму, чем на отца. Каково же было моё изумление, когда я увидела Рачика! Матери-то у них разные. На своего отца ни тот, ни другой не были похожи. У отца лицо – как будто вырезано из морщинистого дерева, а у обоих братьев – общая мягкость черт, мягкая линия губ и взгляд карий, тёплый…
Рачия Никитович обрадовался мне. Расцеловал, как родственницу. И сказал, что я написала замечательную книгу о Лёне. Я уточнила, что книга не только о Лёне, что там много героев и адресатов, на что он сказал:
– Всё равно это книга о Лёне!
И протянул мне «Лунные цирки» с требованием сделать дарственную надпись.
Я надписала книгу. И сказала, что у меня есть для него ещё кое-что.
– И что это?
– Сценарий телефильма о Лёне.
– Это интересно. Покажите.
Я протянула ему сценарий. Он пробежал глазами первые страницы…
– Интересно… любопытно…
– Главное то, что здесь нет ни одного чужого слова – только Лёнины слова. Я использовала его новеллы, его дневники. Он сам рассказывает о себе. Собственно, нужен только один актёр, похожий на Лёню со спины. И голос чтобы был похож. Хотя это не так важно – похожесть. Главное, чтобы он почувствовал Лёню изнутри, чтобы срезонировал на него… Будут звучать новеллы, и будут кадры с его выступлениями. Получится замечательный фильм. Главное, чтобы не было никаких «воспоминателей», которые больше говорят о себе.
– Ты права… Но понимаешь, я ведь не снимаю кино, я – театральный режиссёр.
– Я знаю.
– Но я могу, если ты не возражаешь, взять сценарий с собой в Ереван и там поискать режиссёра.
– Не возражаю.
– Это ничего, что я перешёл на «ты»? Ну, не могу я тебе говорить «вы»! Прочёл твою книгу, и ты сразу стала мне родным человеком.
– Ничего-ничего, пожалуйста!
– Кстати, сейчас один мой ученик должен зайти, мой любимый ученик. Познакомлю вас.
Тут раздался стук в дверь.
– А вот и он!
Двери открылись, и вошёл высокий мужчина.
– О, Миша, дорогой! – радостно воскликнул Рачия Никитович, и они обнялись. – Миша, познакомься, это Маша, она написала замечательную книгу о моём брате Лёне. Маша, это – Миша!
Он мог бы его и не представлять, потому что не узнать этого человека было невозможно: это был известнейший актёр театра и кино Михаил Ульянов! Первый раз я увидела его давным-давно, в фильме «Битва в пути». А потом было много, очень много фильмов с его участием, но больше всего я любила фильмы «Бег» и «Братья Карамазовы». Ульянов совершенно гениально сыграл Митю Карамазова. Вот это была роль его масштаба, его размаха!… А генерал Чарнота в «Беге» – может быть, моё самое сильное потрясение от кино. Ничего не могу поставить рядом с этим образом…
Они представляли собой забавную пару: Ульянов был головы на полторы выше Рачика, и с высоты своего роста взирал на маленького Рачика с почтением и обожанием. А Рачик – снизу вверх – с покровительственной любовью.
Тут зазвонил телефон, и Рачик вышел в другую комнату. Проводив его взглядом, Ульянов сказал:
– Этот человек так много дал мне, так многому меня научил! Когда он приезжает в Москву, это для меня праздник. Всё бросаю и бегу к нему, чтобы пообщаться хотя бы полчаса… А вы, вправду, написали о Лёне книгу?
– Это книга стихов. Она почти вся о цирке, и здесь много стихов, посвящённых Енгибарову. Но так как именно Енгибаров открыл для меня цирк, то можно сказать, что вся книга посвящена Лёне. Рачия Никитович так это и воспринял.
– Необычное название, – сказал Ульянов. – «Лунные цирки»… Можно подумать, что книга о космосе.
– Всё верно. Цирк – это явление космическое.
Он листал мою книгу, задерживаясь на каких-то страницах, шевелил губами, а я смотрела на него, удивляясь, как его экранный образ отличается от того, каким я видела его сейчас. На экране это, обычно, мужественный и даже грубоватый человек, с такой могучей энергетикой, хлещущей через край… А в жизни он оказался мягким, домашним, тёплым. Просто находиться с ним в одной комнате было уютно и спокойно. Чувствовалось, что это очень сильный, несуетный и добрый человек.
Через минуту Рачик вернулся, и стал расспрашивать Мишу о его дочке, и Ульянов говорил о ней с такой нежностью и трепетом, что мне даже немножко завидно стало. Ну, не завидно, а просто подумалось: «Везёт же девчонке иметь такого любящего отца!» Они так друг к другу и обращались: «ты, Миша» и «вы, Рачия Никитич», хотя мне показалось, что Рачик не на много старше Ульянова. Потом мы пили чай, и я рассказала о готовящемся Вечере памяти. И они оба пообещали прийти, при условии, что один в это время будет в Москве, а у другого в этот вечер не будет спектакля. Вспомнили, как хоронили Лёню, какое было жаркое, удушливое лето тогда в Москве… А Рачик рассказал о похоронах Эдит Пиаф, на которых он присутствовал. Она завещала, чтобы на её похоронах пели и танцевали, и когда по улицам несли гроб, то впереди процессии шёл кордебалет, и балерины танцевали канкан…
Я ехала домой и думала об Эдит Пиаф и о Лёне Енгибарове… И о том, что Вечер памяти надо организовать так, чтобы это не было что-то печально-пессимистическое, а чтобы все радовались. Радовались тому, что был такой Великий Клоун. Был – и есть. Ведь то, что он сделал и написал, осталось с нами, в нас… Значит, он продолжает жить. В каждом из нас…
* * *
Да, я оставила Рачику Никитовичу свой сценарий, а он мне дал свой ереванский телефон. Даже два. К сожалению, я свой телефон дать не могла, так как у меня его по-прежнему не было. Рачик сказал, чтобы я звонила без всякого стеснения, и домой, и прямо в театр…
* * *
Неожиданно ко мне приехала девушка. По имени Зина. Она заканчивала ГИТИС и писала дипломную работу о творчестве Енгибарова. Несколько дней тому вышла на Евгению Андриановну, и та, рассказав и показав ей всё, что могла, дала впридачу мой адрес. Сказав, что я написала повесть о Енгибарове. (Я дала Евгении Андриановне прочесть, и ей повесть очень понравилась. Только тётя Женя слегка огорчилась, что в повести я назвала Лёню другим именем).
И вот, приезжает девушка Зина и просит, чтобы я позволила ей прочесть повесть.
– У меня только один машинописный экземпляр, – говорю я. – Я не могу его вам дать.
(Компьютеров в то время ещё не существовало).
– А позвольте, я прямо у вас прочту.
– Но… здесь же не пять страниц, а побольше.
А был уже поздний вечер.
– Дело в том, – сказала, волнуясь, Зина, – что завтра я уезжаю домой, в Челябинск, у меня уже билет куплен. И до осени в Москву не приеду. А мне надо диплом заканчивать. Мне очень, очень важно прочесть вашу повесть! Можно, я посижу ночь на кухне и почитаю? За ночь-то я прочту?
– За ночь прочтёте.
Как я могла ей отказать?
Мы с Антоном пошли спать, а она осталась на кухне читать…
Утром она горячо благодарила меня, сказала, что нашла в повести очень важные для себя вещи – там, где я описываю его клоунады, объясняю их глубинную суть и провожу параллели с Чеховым и Гоголем. Про Чехова и Гоголя у меня было подробно: о том, что учителей и предшественников Енгибарова нужно искать не в манеже, а в русской литературе. Это Зину особенно заинтересовало.
Зина уехала. А через пару месяцев пришло от неё письмо. Она писала, что с большой радостью использовала в своей дипломной работе мои мысли по поводу Чехова, Гоголя и так далее. Ещё она сообщала, что собирается в скором времени опубликовать свою работу. Заканчивалось письмо очень трогательно. Зина писала: «Когда вы прочтёте в моей книге про Чехова и Гоголя, про эти интереснейшие параллели с творчеством Енгибарова, знайте, что это – ваше!»
Так меня в первый раз обокрали…
Ну, вот, она опубликует свою книгу с моими мыслями и находками, а что делать мне? Моя-то книга ещё не опубликована! И если я её всё-таки напечатаю, что можно будет подумать, что это именно я украла эти мысли у Зины!!
Что же делать? Быть впредь не такой доверчивой, наверное…
А сейчас я поняла, что все страницы, которые «слизала» у меня Зина, я должна из своей книги вычеркнуть.
Когда я рассказала тёте Жене эту историю, она очень огорчилась.
– Кто б мог подумать? – сокрушалась она. – Такая тихая, скромная девочка… Разве она не понимает, что это – воровство? Интеллектуальное воровство! А ты не хочешь ей написать?
– Я думаю, что это напрасно… Я лучше напишу новое начало повести. Может, оно ещё лучше будет!
* * *
Полгода пробивалась на Шаболовку за фильмами.
Сначала нам наотрез отказали в выдаче фильмом для показа на Вечере. Дело в том, что Юрий Белов, который был режиссёром у Енгибарова, уехал несколько лет назад в Америку, и поэтому некоторые Енгибаровские фильмы ушли в спецхран. Такой был в те годы мерзкий закон. Человека уже нет десять лет в живых, но он расплачивается за то, что кто-то там уехал в Америку… Бред!!! Итак, фильмы взять нельзя (не положено!) Но мне очень хочется. Надо! Необходимо! Без этого не может состояться Вечер! Нужно ведь, чтобы люди увидели Клоуна!
Саша Филистеев упорно дозванивался до самых высоких киноначальников… Ему отказывали, но он звонил опять. И он-таки выбил это разрешение! И вручил мне заветную бумагу, с которой я поехала на Шаболовку (где меня уже несколько раз до этого отшивали!).
О, эта бумага имеет невиданную силу! Меня тут же пропускают на проходной.
Я иду к дальнему корпусу, который охраняется строгим военным. Взглянув в бумагу, он пропускает меня внутрь и вежливо объясняет, как пройти в искомый кабинет. Там – мне должны выдать ещё одну бумагу – разрешение на получение бобин с фильмами на 30 октября. Дата Вечера уже назначена.
И вот я иду по тихим и безлюдным коридорам спецхранилища запрещённых фильмов…
Подхожу к искомой двери… Стучу. Слышу женский голос: «Войдите!»
Захожу. Вижу молодую белокурую женщину, и – начинаю смеяться… смех бьёт меня, как истерика… В первую минуту я ничего не могу сказать, – мне просто плохо от смеха! А она смотрит на меня удивлённо и ничего не может понять.
– Здравствуйте! Вот не ожидала вас тут встретить, – наконец, произнесла я.
– Здравствуйте, – говорит она, продолжая сильно удивляться.
Она – соседка с десятого этажа. Мы живём с ней в одном доме уже семь лет!! И довольно часто встречаемся в лифте и всегда приветливо здороваемся друг с другом. Хотя так и не познакомились за эти годы и ничего не знаем друг о друге. Вот к ней-то я и прорывалась столько месяцев!! Вот она-то и должна мне дать разрешение взять такого-то числа Енгибаровские фильмы…
Нарочно не придумаешь. Только в жизни такое бывает!
* * *
…Никогда не забыть ту осень 1982 года, заваленную мокрой листвой, залитую дождями… И как пошёл ранний снег… А я из вечера в вечер, уложив Антона спать, бегала в ближайшую телефонную будку… В холодную, тёмную, запотевшую от дождей… Брала с собой маленький карманный фонарик, чтобы освещать страницы в своей телефонной книжке и диск телефона… Который, к тому же, вечно заедал. Автомат глотал драгоценные «двушки». И приходилось блуждать во тьме, под дождём со снегом, в поисках работающего автомата… Потому что созванивания с будущими участниками продолжались все эти месяцы, и я всё подгоняла и подгоняла к одной какой-то дате возможности многих, очень занятых, людей…
Почему я звонила по ночам? А когда же ещё?… Утром актёры спят, потом у них репетиции, потом – спектакли… И только после полуночи, когда актёрский трудовой день позади, с ними можно о чём-то говорить…
* * *
И в эту же осень у Антона приключилась история с пальцем, который он сильно повредил проволокой. И ему делали операцию. И мы целый месяц ездили с сынулей в Филатовскую больницу, на осмотры и лечение. И столько было переживаний, Господи! Из-за всего. Жила просто на пределе всех сил – моральных и физических. И дома возились с этим бедным пальцем: парили его, мазали, перевязывали. И в свою поликлинику бегали на разную физиотерапию…
А тут ещё типография задерживала, никак не могла напечатать пригласительные билеты на Вечер и афишу… Нервы мои сдавали, и я кричала по телефону на Сашу Филистеева, что это он виноват, не может на них надавить, чтобы они, типографы, выполнили своё обещание…
А ведь надо было ещё успеть распространить эти сотни пригласительных билетов! И чтобы кто-то на них пришёл… У меня уже был один печальный опыт организации поэтического вечера с пригласительными билетами. Правда, это было восемь лет назад, но запомнилось навсегда. На тот вечер пришли только два моих друга и два человека с улицы. И всё! Неужели и в этот раз может быть такое?! Я холодела при этой мысли…
Саша успокаивал меня, говорил, что большая часть пригласительных уйдёт на завод, в ближайшие школы и институты. Что-то разнесём по окрестным организациям, что-то распространим сами среди своих друзей и знакомых. Но я всё равно жутко психовала.
Столько было переживаний в ту осень, столько нервотрёпки!
Но вот странное дело… Когда я вспоминаю ту сумасшедшую, холодную, слякотную осень, я каждый раз испытываю прилив счастья… Я вспоминаю чудесного филатовского доктора, который вылечил моего мальчика. И мы подружились с этим доктором на всю жизнь… Я вспоминаю чудесную тётю Женю… Вспоминаю эти свои стояния в холодных телефонных будках в ночном дворе… Хлещет ливень, и мимо будки плывут реки тёмно-жёлтой листвы…
А ещё я вспоминаю, как мой шестилетний сынок помогал мне в это трудное время. Как он стойко переносил всю эту, мучительную для него, историю с пальцем. Как он не терял бодрости духа и чувства юмора. Как он отпускал меня, когда было надо, отпускал надолго – потому что необходимо было ездить повсюду: и на Шаболовку, множество раз, и на встречи с разными людьми, которых я хотела пригласить на Вечер, и во Дворец культуры приходилось ездить, утрясать разные вопросы. А это – больше часа только в одну сторону… Сынок, мой маленький большой друг, говорил:
– Езжай и не волнуйся. Поем и буду играть. Ну, ещё коллекцию насекомых надо привести в порядок, и все наши летние гербарии… Почитаю, телек посмотрю, музыку послушаю. Езжай, езжай! Мне есть чем заняться. Скучать не буду.
Скучал ли он без меня на самом деле, я не узнаю никогда. Потому что он ни за что бы мне в этом не признался, чтобы не огорчать меня. Спасибо тебе, мой родной! Я очень люблю тебя. Ты – настоящий друг.
* * *
Итак, Вечер был назначен на 30 октября 1982 года.
И, когда уже всё было готово (напечатаны большой портрет Енгибарова, и афиша, и пригласительные билеты, и все-все-все сказали: да, мы в этот день и час можем), я, как было уговорено, стала звонить Ролану Быкову по оставленному им телефону…
Тщетно! Дозвониться было невозможно. Или я попадала не туда, или мне не хотели его подзывать: мало ли, может, какая-нибудь навязчивая поклонница обрывает телефон?
Тогда я решила поехать в Тверь. Я знала название гостиницы, где он жил со своей съёмочной группой.
Почему-то в этот день ударил сильный мороз. Вообще, была очень ранняя зима в том году, не успела пожелтеть листва, как всё засыпало снегом… А в то утро ещё и мороз!
Рано утром (оставив Антона у мамы), я стояла на платформе в Химках в ожидании электрички. Электрички не было. Её не было час, и два, и три, и четыре… Где-то произошла авария. Позвонила маме из телефона-автомата, попросила не волноваться, сказала, что всё равно мне нужно сегодня попасть в Тверь, а когда вернусь – не знаю…
Толпа на платформе была такая, как во время войны, когда народ бежал в эвакуацию. Все люди были навьючены тяжеленными сумками и мешками. Это ведь было время «продуктовых электричек» – когда весь российский народ тащил продукты из Москвы…
…Когда электричка, наконец, подошла к платформе, её брали с боем, с остервенением… Меня занесло внутрь человеческой волной и прижало к стенке тамбура. Так и ехала до самой Твери. Вообще, электричка до Твери (в то время – город Калинин) идёт два часа. Но из-за сбоя в движении поездов, она ехала страшно медленно, часто останавливаясь и пропуская другие поезда. Короче: мы тащились в эту самую Тверь шесть часов!! Приехали в полной тьме, около десяти часов вечера. Я в Твери до того ни разу не была.
Как я искала во тьме безлюдного, незнакомого города гостиницу – это отдельный рассказ…
Ну, нашла-таки. Прошу дежурную пропустить меня в номер к Ролану Быкову. Она выкатила на меня глаза от изумления.
– Да никуда я вас не пущу, гражданка! – чуть ли не заорала она.
Ну, понятное дело: ночь на дворе, а тут какая-то сумасшедшая просится пустить её к знаменитому режиссёру. Гнать таких в шею!
Не помню, сколько времени я её убеждала, что я не сумасшедшая, не поклонница, а приехала из Москвы по делу. Наконец, она стала сдавать свои бронебойные позиции. И согласилась позвонить ему в номер и спросить, знает ли он меня, и можно ли меня к нему пустить…
Знает! Можно! Пустили!
Хотя была уже почти ночь, но в его номере было полно людей из съёмочной группы, и все с жаром обсуждали завтрашний съёмочный день… Ролан Антонович огорчился, узнав, как я добиралась, и как долго меня не пускали внизу. Его жена, Елена Санаева, милая и такая спокойная, с немного грустными и усталыми глазами, она тут же дала мне чашку горячего чая и какие-то бутерброды. Потом меня расспросили о Вечере, на каком всё этапе. И узнав, что всё уже готово, и кто будет выступать, Ролан Антонович неожиданно спросил меня:
– А свои стихи, посвященные Лёне, вы будете читать?
– Ой, нет, что вы!
– Как «нет»?
– Я вообще не читаю стихов.
Тогда он твёрдо посмотрел мне в глаза и твёрдым голосом сказал:
– Вечер, посвящённый Лёне Енгибарову, без ваших стихов состояться НЕ МОЖЕТ.
Он как будто закодировал меня в ту минуту на выступление.
– Хорошо, я подумаю, – сказала я в полном смятении.
– А здесь и думать нечего, – сказал он. И повторил: – Запомните: вечер, посвящённый Лёне Енгибарову, без ваших стихов состояться НЕ МОЖЕТ! Вы обещаете мне, что будете читать?
– Обещаю… – голос меня едва слушался. – А вы-то приедете?
– Я хочу, – сказал он. – Лёня для меня – это святое. Но – всё зависит от Никулина. Если Юра приедет сниматься в этот день, я уехать со съёмок не смогу… Ему трудно вырываться на съёмки, и я от него очень завишу. А тут ещё эта чёртова зима! Я хотел снимать золотую осень! Жёлтые листья! А не чёрные, засыпанные снегом… Всё ужасно… всё летит кувырком… С каждым днём погода всё хуже! Дни короткие, тёмные, мы почти ничего не успеваем за день… И если Юрка скажет, что приедет в этот день, я его буду снимать. Простите, что я, может быть, подвожу вас, это ужасно, я обещал, я очень хотел!! Я искренне хотел, вы мне верите?!
– Верю.
Он чуть не плакал.
– Но ведь Никулин тоже выступает на Вечере, – сказала я. – Вряд ли он приедет в этот день.
– Нет, он не будет выступать на Вечере.
– Он мне обещал, мы договорились.
– Вам он обещал, потому что не хотел вас огорчать, он мне так и сказал. А мне признался, что идти на Вечер не хочет.
– Почему?
– Ну, не знаю! Не хочет – и всё! Он так и сказал: «Лучше я к тебе приеду сниматься в этот день».
– Как это всё странно…
– Но я вот что подумал… Если мы рано закончим в тот день, я сяду на машину и успею на Вечер…
– Ну, что ты говоришь, Ролан! – сказала обеспокоено его жена. – Это же как надо гнать машину! Чтобы успеть.
– Но я обещал! Думаю, успеть можно…
– Может, лучше не надо рисковать? – сказала я.
А у самой в мозгу страшные вопросы: а кто же тогда будет вести Вечер? И Никулина не будет… И кто ещё в самый последний момент откажется? Может, вообще никто не придёт?!.
– Я приеду! – твёрдо сказал Ролан Антонович. – Чего бы это мне ни стоило!
– А теперь – спать! – сказала Елена Всеволодовна.
– Ну, я поехала, – сказала я.
– Куда это вы собрались ехать ночью? – изумилась Елена Всеволодовна.
– В Москву, домой.
– И не думайте! Вы переночуете в гостинице, а утром поедете.
– Но внизу я видела объявление, что свободных мест нет…
– А вы переночуете в моём номере. Идёмте!
– А вы как же?
– Обо мне не волнуйтесь.
Она провела меня в свой номер, где она жила со своим сыном, Пашей Санаевым, темноглазым, худеньким мальчиком двенадцати лет.
– Маша сегодня поспит здесь, на моей кровати, – сказал Елена сыну.
– Хорошо, – сказал он, ничуть не удивившись. Вот истинное киношное дитя!
Когда Елена вышла, пожелав нам поскорее лечь спать, Паша оживился и заговорщицки спросил меня:
– А вы любите химические опыты? – его глаза горели.
Мне было стыдно признаться, что я ненавижу химию. И я вежливо сказала:
– Да, это интересно.
– Хотите, покажу?
Ну, что я могла сказать ребёнку? Что не хочу?
– Хочу!
– Идёмте!
Мы вошли в ванную комнату, он что-то нахимичил в стакане, выключил свет – и жидкость стала источать искры и сильный, малоприятный запах, если не сказать – вонь.
– Правда, здорово?!
Лицо мальчика, освещённое слабым искрящимся светом, лучилось восторгом…
– Здорово! – сказала я.
И тут распахнулась дверь, резко зажёгся свет, в ванную вбежала мама Елена с криком:
– Пашка, ты опять за своё?! А я слышу – вонище в коридоре! Ты же мне обещал… Ты скоро подожжёшь гостиницу! Вот увидишь, что этим кончится!
– Мама, да я только хотел… Я же совсем чуть-чуть…
– Спать, спать, немедленно спать! Завтра в восемь утра приходит автобус, и едем на съёмки. Надо же хоть немного поспать!
Она опять пожелала нам спокойной ночи и, уходя, погасила в номере свет.
Мы улеглись. Комнату освещала полная, огромная луна, глядящая в наше окно, не прикрытое ни шторами, ни деревьями. Мы как будто плыли по лунному озеру…
– А хотите музыку? – шёпотом спросил Паша.
– Хочу! Только потихоньку, чтобы мама не услышала.
– Я совсем потихоньку. Вы кого больше любите (и он назвал несколько английских имён).
Мне пришлось признаться, что я никого не слышала и не знаю.
– Тогда я поставлю вот это, – он назвал имя, или группу, но я уже ни за что не вспомню.
Щёлкнула клавиша магнитофона – и комната наполнилась дивными звуками… я не знаю, что это было, но это было так хорошо, так волшебно… Прекрасная музыка, чистые голоса, непонятные слова и колыхание лунного света…
– Вам нравится?
– Очень! – искренне сказала я. – Ничего подобного никогда не слышала!
(Мне бы очень хотелось когда-нибудь встретиться с Павлом Санаевым, который уже давно взрослый человек, писатель и режиссёр, и спросить его, что мы слушали с ним той лунной ночью, в октябре, в Твери, в 1982 году? Мне бы так хотелось ещё раз услышать эту музыку!…)
Под музыку, мы тихонько общались, я рассказала ему, почему я здесь оказалась, рассказала о готовящемся Вечере, как долго я его готовила, и как мне грустно думать, что Ролан Антоныч может не приехать.
– Если Ролан сказал, что приедет, значит – приедет! – твёрдо сказал Паша.
Я так и уснула под эту дивную музыку, и мне снились лёгкие, счастливые сны…
Рано утром мама Елена разбудила нас, мы быстро попили чаю, и они всей гурьбой, с кучей детей-подростков направились к автобусу, чтобы ехать на съёмочную площадку и продолжать снимать своё «Чучело». А я отправилась на вокзал, и на душе у меня было тепло и нежно…
* * *
30 октября 1982 года был сильный туман и гололёд…
Накануне Саша Филистеев узнал, что Никулин едет утром на съёмки. Он перехватил его и взял у него интервью. И Юрий Владимирович нашёл тёплые и задушевные слова, чтобы рассказать о Енгибарове. (Так и осталось для меня загадкой, почему он не захотел прийти на Вечер? Но спасибо ему за это интервью!)
Весь день, не рассеиваясь, стоял морозный туман, и дороги были покрыты тонкой, коварной плёнкой льда…
И я весь день молилась: «Господи! Хотя бы он не поехал по этому гололёду, в этом тумане! Господи, не позволь ему этого! Господи, никакой Вечер не стоит того, чтобы за него платили жизнью!»
Когда шла к Дворцу, боялась двух вещей: 1) придёт тьма зрителей, а из выступающих – никого! И на сцене будет пусто… 2) Придут все выступающие, а из зрителей – никого! И в зале будет пусто…
Эти два страха (и ещё тревога за Быкова) накалили мои нервы до предела. А ведь мне ещё надо будет читать стихи! Я ведь обещала… О ужас!…
* * *
Я приехала за два часа до начала. Мне ещё надо было с кинооператором быстро просмотреть фильмы, выбрать нужные кадры и вставить их в сценарий. Экземпляр сценария был вручён оператору, и я умоляла его ничего не перепутать: в нужный момент погасить в зале свет и пустить сначала этот эпизод из этого фильма, потом другой эпизод из другого фильма… И так далее. Парень был молодой и сообразительный. Обещал не подвести. Вечер – в двух отделениях. Кадры из фильмов должны демонстрироваться в начале и в конце каждого отделения – именно те кадры, где Енгибаров выступает в манеже, или на сцене.
* * *
Слава Богу, слава Богу! Артисты пришли все!… А некоторые даже с родственниками. Михаил Козаков пришёл с женой, а с Беллой Ахмадулиной приехали обе дочки и муж – Борис Мессерер.
А народу в зале было так много, что люди сидели в проходах на ступеньках… Зал был не просто полон – он был переполнен! Почему так получилось? Да потому, что мы с Филистеевым напечатали и распространили билетов больше, чем было мест в зале. На всякий случай! По опыту зная, что по пригласительным билетам приходит, обычно, не так уж много народу. Но пришли, видимо, все! И ещё привели с собой друзей и знакомых. Меня, как организатора Вечера, то и дело вызывали к главному входу, где билетёрши не знали, что делать с напирающей толпой… На свой страх и риск я попросила пропускать всех желающих.
Не было только ведущего – Ролана Быкова. («Слава Богу! – подумала я. – Не стал рисковать…»).
Пора начинать. Но кто будет вести Вечер? Спрашиваю Вальку Гнеушева:
– Может, ты?
– Да ты что! – замахал он руками. – Кто я такой, чтобы вести Вечер?! А сама не хочешь?
– Я?! Ты что – смеёшься?!
В артистической уже были все участники Вечера: Ахмадуллина, Камбурова, Лановой, Бреев со своими ребятами – молодыми клоунами, Савченко и Стриженова, Мирзаян и Крылов, Каштелян и Козаков…
Я собралась с духом и подошла к Козакову.
– Михал Михалыч! Ролан Быков не смог приехать… Что делать? Вы не смогли бы провести Вечер?
Он думал не больше одной минуты. Я видела, как он весь внутренне сконцентрировался.
– Сценарий есть?
– Вот, – протянула я ему.
Он быстро пробежал его глазами…
– Вы – автор?
– Я.
– Хорошо. Я проведу. Только сядете рядом со мной, будете подсказывать, когда мне надо будет говорить. Идёмте!
И мы все пошли на сцену…
Присутствовали с телекамерами и снимали Вечер:
– Армянское телевиденье. Я позвонила в Армянское представительство и позвала их на Вечер, а они позвали Армянское телевиденье.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.