Глава 7. СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА
Глава 7. СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА
На спектакль по Андерсену, который поставил Гедрюс Мацкявичюс, мы ходили вместе с Антошей.
Потом, дома, мой восприимчивый мальчик без конца показывал мне пантомиму… Уже там начал, за кулисами, куда мы зашли, чтобы подарить Людочке Коростелиной цветы. И вообще, пообщаться со всеми. Поглядев на Антона, Толик Бочаров сказал: «Я веду студию для детей. Приводи Антона ко мне. У него большие способности».
Но студия эта была так далеко от нас… На другом конце Москвы! Это – во-первых. А во-вторых, я и сама могу тебя всему этому научить!
И много, много вечеров подряд мы показывали друг другу маленькие спектакли…
* * *
Распотрошили подушки, чтобы вынуть из них колючие перья. Которые кололи тебя во время сна. Полная ванна перьев и пуха!… Ты выискиваешь красивые пёрышки и делаешь чудесные коллажи: из пёрышек, сухих листьев, обрывков разноцветной бумаги… Что-то дорисовываешь фломастером. Чаще всего – неведомые миру иероглифы. Этим ты похож на Каптерева. На картинах Каптерева тоже часто встречаются загадочные письмена…
* * *
Декабрь 1979 года. Антону 3 года 10 месяцев. Начинаю «Антошину тетрадь» № 25!
«Весь декабрь мы просидели на чемоданах. Собирались в Новый год. Собирались лететь на летающих часах. Собирались на Украину. Декабрь прожит в хлопотах, заботах, сборах…
Весь дом завален коробками и коробочками, банками, свёртками, пакетами – это Антон складывает всё необходимое для поездки на Украину. Проснувшись, он тут же озабоченно морщит лоб и, ещё не открыв окончательно глаза, говорит деловитым тоном:
– А ещё нужно взять на Украину… двенадцать пакетов гречневой каши!
Или:
– А ещё нам нужно взять на Украину все наши конструкторы! Я буду делать на Украине летающие часы!
Кроме вещей необходимых, Антон аккуратно складывает в коробки какие-то палки, сучки, обрывки бумаги и бечёвки, обрезки картона и фольги, даже мандариновую кожицу. Поясняет:
– А это всякие ненужные вещи, из которых я буду на Украине клеить картины.
Его увлечение коллажами продолжается. Оказывается, решительно всё может пойти в дело! И то, что можно было бы выбросить в мусор, из этого можно сделать красоту!
– Антоша, ведь ещё шесть месяцев до Украины! Куда ты так торопишься складываться?
– А чтобы было всё. Чтоб ничего не забыть, – отвечает мой хозяйственный, деловой сын.
* * *
Не менее хлопотливыми были сборы в Новый год.
Клеили игрушки, Антон писал письма Ёлке и Деду Морозу с вопросом: долго ли ещё ждать? От нетерпения Антон оборвал все листки с календаря и, начиная с 15 декабря, каждое утро поздравлял меня с Новым годом.
* * *
На прогулке у тебя часто песенное настроение. Идём с тобой по берёзовой аллее, и ты с упоением напеваешь во весь голос:
В этот день
шли вот, шли
вместе гулять
птица, листок,
градусник, цветок.
* * *
Возвращались с прогулки, ты устал, и я взяла тебя на руки. Ты крепко обхватил меня за шею руками и запел:
До дому донеси,
До дому донеси,
До дому донеси,
Широкое такси!
– Это ты про меня – «широкое такси»?
– Ну, мамася, так уж в песне получилось!
* * *
Твоё любимое кресло-качалка. Тёплое, большое, поскрипывающее… Оно настраивало тебя на особый, лирический лад, задавало ритм твоим фантазиям. Ты мог часами качаться в нём, напевая свои стишки… Большое плетёное кресло, оно было твоим волшебным летучим кораблём, на нём ты уносился в неведомые страны…
Песня про Африку
Африканская земля,
Африканские качели,
Африканские слоны.
Африканские качели,
Африканские снежинки,
Африканский Маршак.
Африканская мамася,
Африканская бабуля,
Африканский Антон…
Да, Африку мы с тобой очень любили. Мы часто говорили о ней – о далёкой, жаркой Африке…
– Эх, если бы можно было… то как было бы здорово! Когда-нибудь… увидеть пустыню Сахару, и слонов, и верблюдов!… Если б мы родились не в нашей стране, а в какой-нибудь другой. Вот американцы повсюду ездят, да и другие люди тоже…
– А русским почему нельзя? – спрашиваешь ты.
– Тоже можно. Но – не всем. Если ты специалист какой-нибудь, и тебя посылают туда работать. Ну, или знаменитый путешественник, как Юрий Сенкевич, например.
Ах, милая, недосягаемая Африка!…
И могли ли мы думать тогда, что пройдёт каких-нибудь двадцать лет – и всё, ВСЁ станет возможно!
* * *
Ты сочинял стихи во время наших долгих прогулок, ты напевал их, качаясь на качелях, пел, сидя у окошка автобуса или такси, когда мне приходилось брать тебя с собой в институт или в издательство. Ты сочинял стихи с раннего утра, едва открыв глаза. И вечером, засыпая, убаюкивал себя какой-нибудь странной, загадочной песенкой. Ты пел про всё, что видел, пел свои открытия, свои удивления, пел свою радость…
* * *
Так-так-так,
Так-так-так,
Так-так-так,
Ясный вечер на пятак!
* * *
Вот бежит автомобиль.
Почта. Мусор. Дождик. Пыль.
* * *
Тебе шёл четвертый год, но ты по-прежнему держал карандаш, как резец: крепко зажав в кулаке. Ты писал печатными буквами, но так уверенно и размашисто, с такой скоростью, что за тобой трудно было угнаться. Кто-то из знакомых сказал, что ты пишешь "яростно". В три года ты почти не делал ошибок. В четыре года пользовался почти всеми знаками препинания, особенно любил тире. Когда тебе не хватало слов, – это тебя не смущало, ты тут же изобретал свои собственные словечки…
* * *
Я раскачиваю качели, на которых ты сидишь, в нетерпении болтая ногами, и твой голосок звенит в зелёном дворике…
– Ты так много песен знаешь! – с уважением говорит девочка постарше, которая сидит на качелях напротив тебя.
– Я сколько угодно песен знаю, – отвечаешь ты без тени хвастовства, просто и искренне.
* * *
А потом пошли и рассказики, и сказки, и всякие фантазии на космические темы…
* * *
«Наверное, 3000 лет тому назад, или больше, вот! больше! 600 тысяч лет назад, но уже это давно прошло, весь космос собрал свои вещи, и тут же сели в свои дома, чтоб солнце их не увидело.
Вот они сделали себе звёздный поезд, и уехали каждый в своём вагоне. Вот вышло солнце. Смотрит. Куда галактики, луна и тысячи звёзд подевались? А остались там одни серые тучи. Куда подевалось всё?»
* * *
«Облака, скажите, сколько вы плывёте? Может быть, вы плывёте сто лет? Отвечайте, люди, сколько мы плывём?
– Уже четыре тысячелетия!»
«Сто любви прошло, и все без печали
(сценарий диафильма)
Однажды, в том доме, который находился на конце нашей галактики, жил человек, который купил любовь. Без печали, за всю жизнь, за сто лет, за сто рублей.
И купил он сто любви, такие мягкие, пушистые…
Ещё книгу 20-страничную – "Инструкция" – как пользоваться этой любовью без печали.
Хорошо, сказал человек, я её буду есть, и мне будет вкусно!
Конец.»
Ты записывал свои стихи и свои странные, удивительные фантазии где попало, и на чём попало…
Я собирала рассеянные по дому тетрадки, блокноты, листочки и складывала их в большой старый чемодан, как в волшебную копилку…
* * *
Весь декабрь Антон писал сценарии диафильмов. Приспособил для этого длинные белые ленты бумаги, которые я купила для заклейки окон. Знакомые шутят, что Антошка уже может зарабатывать себе на жизнь сценариями.
* * *
И в это же время в полном разгаре шла постройка Летающих Часов. В канун Нового года Антон собирался улететь в город Дерефан…
* * *
– Мама, помнишь, у нас был освежитель воздуха? Где он, кончился? Вот тебе новый освежитель. Освежайся, мамочка! Это тебе подарок.
Антон торжественно преподносит мне коробочку из-под монпасье, в которую он положил шишки, кусочки мха и сосновой коры, сухие листья и веточки. Всё это пахнет летом, лесом, теплом…
– Хороший освежитель?
– Прекрасный! Спасибо тебе, сынок.
– Вот и освежайся, когда захочется. Мы в Дерефан его тоже возьмём, а то дерефанцы ещё не научились делать освежители.
Правда, в эпоху изобретения освежителей несколько пострадали наши комнатные цветы. Антон украдкой ощипывал с них листья, давил их «подавилкой», засыпал в банки – «чтобы хорошо пахло». Пахло действительно хорошо, но вскоре я всё же вступилась за нашу оконную зелень. Антон поворчал, но щипать листья перестал.
* * *
У Антона новое увлечение, то есть – дело: начал составлять смазки для часов.
Перемалывает в кофемолке всякую всячину, заливает водой, настаивает, сливает, перемешивает, процеживает, просеивает – все дни в работе. Говорит, что без хорошей смазки Летающие Часы не полетят. Это Антон усвоил после того, как к нам зашёл мой друг Миша Файнерман и починил в очередной раз наши часы с кукушкой. Оказывается, их нужно было всего-навсего смазать! А я почему-то до этого не додумалась.
* * *
Не забыть:
Как десять лет стучала по ночам на пишущей машинке…
Как нас навещал Миша Файнерман: всё чинил и чинил мою машинку…
А потом он уехал жить за город, и поселился в каком-то чуть ли не сарае, а была зима… А в свою квартиру пустил женщину с младенцем (разумеется, бесплатно!), которую выгнали родители – из-за того, что она родила без мужа… И Миша приезжал за Антошиной коляской, из которой мой сынок уже вырос, и мы нагрузили её всем, что у нас было: одёжки, игрушки… И написали им весёлое письмо: маленькому Марку и его маме. Да, почему-то запомнилось, что мальчика звали Марком… Марк, а ты ведь уже совсем взрослый сейчас!
* * *
Кстати, иногда нам тоже перепадали вещички от детей наших друзей. Чаще всего – от Саши, сына Гавра, который старше Антона на три года с хвостиком.
Однажды Гавр вручил нам несколько рубашек и торжественно сообщил, что это рубашки – «от Солженицына».
– Как это?
– Рубашки сыновей Солженицына. Потом их носил сын наших друзей, а потом мой Сашка. Но уже вырос из них. Я подумал: кому бы передать по наследству? Ну, конечно, Антону. Носите на здоровье!
Рубашки были хэбэшные, в клеточку, одна серо-голубая, другая – жёлтенькая, довольно поношенные, но такие милые. И такие значительные! Я гордилась, что ты носил их. Через эти старенькие рубашки мы – мистическим образом – как будто породнились с великим человеком. Прикоснулись к его жизни…
Я до сих пор их помню, эти рубашки. И с каким трепетом я стирала их…
* * *
Январь 1980 года прошёл в трудах, сборах и разговорах о скором полёте на Летающих Часах. О стране Колончися, где находятся города Ампер, Дерефан и Самболюн, куда мы скоро полетим…
– Полетим в конце декабря 80-го года, – сообщает Антон, – 30 или 32 декабря. Я думаю, я к тому времени успею сделать летающие Часы… Только надо сначала хорошенько подумать, как их сделать, чтобы они полетели…
* * *
Мы старательно изучаем амперский, самболюнский и дерефанские языкы.
– А то амперцы, дерефанцы и самболюнцы не знают нашего языка, и мы не поймём друг друга, – сетует Антон.
Он пишет словари. И то и дело устраивает мне экзамены.
* * *
Пишет диафильмы о путешествиях на Летающих Часах и о разных городах.
Рисует схемы, то есть – маршруты нашего будущего путешествия. На этих схемах, кроме выше упомянутых городов, есть город Январь («Здесь всегда зима»), город Март («Здесь всегда ручейки и сосульки»), город Август («Здесь всегда лето»).
И пока суд да дело, мы путешествуем по этой карте. Антоша о каждом городе и о его жителях знает решительно всё, как будто он сам пожил в каждом из этих городов. Особенно любим им город Дерефан. Любим до такой степени, что о себе Антон говорит иногда: «Я – дерефанец!» До такой степени проникся он дерефанским духом.
– Город Дерефан старый-престарый… Ему две тысячи лет! Раньше там было много домов, а теперь осталось мало. Но всё равно он очень красивый. Очень старый и очень красивый. Там дома деревянные, две тысячи лет назад ещё не умели люди строить каменные дома, и дома уже все в щелях. А щели такие большие, как дупла! И в каждом дупле живёт сова! И по ночам все уукают! А утром они прилетают на балкон и клюют фонтос. Фонтос – это такие ягодки, очень вкусные. Они растут на дереве фонтосе. А ещё есть кусты фонтосные. И деревья, и кусты, и цветы фонтос! И на них такие ягоды – очень вкусные и полезные – и для людей, и для птиц. И смазки из них можно делать. Всё, что угодно! Как захочешь, так и используешь этот фонтос.
– У дерефанцев всегда пожары! – сообщает Антон.
– Что же, они с огнём не умеют обращаться?
– Умеют. Только они варят элэмбас, смазку для часов. А элэмбас надо варить 24 часа. Вот они ставят элэмбас на огонь, а сами ложатся спать. Просыпаются – а уже всё сгорело! И так очень много домов в Дерефане сгорело… Было сто тысяч, а осталось четыре тысячи… – огорченно говорит Антон.
* * *
– А у амперцев ничего нет, – говорит Антон, – Ни работы, ни рецензий, ни денег… Поэтому амперцы всегда спят.
– Бедные амперцы, – говорю я. – Но хоть сны-то им снятся?
– И сны не снятся.
– Ну нет, – говорю, – это никуда не годится. Разве это жизнь?
– Плохая жизнь, – соглашается Антон.
– Пусть амперцам снятся весёлые, хорошие сны, раз у них больше ничего нет.
– Пусть, – сжалился над несчастными Антон. – Мы, когда к ним полетим, повезём им много всего – чтобы у них было.
* * *
– В этих городах живут бабушки. Бабушкам по сто лет. Они стоят на крышах – и смотрят на огонь…
– На огонь?
– Да. У них на крышах горят костры, и там сжигают фонтос – чтобы он был сухой. Получается сухой фонтос и цветная вода. А потом из этих цветных вод дерефанцы и самболюнцы строят себе дома, а то у них много домов поломалось. А бабушкам не только по сто лет. Им и по тысячу лет, и по сто тысяч лет – сколько угодно! В Дерефане нет поликлиники, нет врачей и нет никаких лекарств!
– Как же дерефанцы лечатся, если заболеют?
– Они едят сухой фонтос – и сразу выздоравливают. Он очень полезный.
* * *
Вечером, на прогулке. В свете фонарей медленно кружится снег… как будто кордебалет в белых пачках на тёмной сцене, в свете софитов…
– Давай пойдём туда, где кончаются все города! – предложил Антон.
– Давай, – с радостью согласилась я.
– Там ничего нет – ни улиц, ни городов… Только одна высокая-превысокая башня. Зелёная трава – и вода… А в воде – оранжевые водоросли…
– Идём, идём, я очень хочу туда!
Мы дошли до нашей бухты, засыпанной снегом, постояли на её берегу – где кончаются все города…
Потом повернули обратно к дому. Весь обратный путь Антон рассказывал мне про это чудесное место, где только вода и трава…
– Шли дожди – и образовалась огромная бухта. Все дома утонули. И люди стали теперь – как рыбы… И в воде растут такие водоросли – цветок элэмбас…
* * *
Строит что-то из кубиков.
– Это – город. Подземельск. Тут живут люди подземёльцы, они разговаривают на подземёльском языке. А ещё есть Нанебный город. Там живут нанебцы и разговаривают на нанебном языке. Но этот город уже сломался. И нанебцы строят себе новый город. Но уже не на небе. На небе – плохо, с неба все дома падают…
– Милый мой фантазёр! Что бы я делала, если бы тебя у меня не было?
– Искала бы! Во всех городах, во всех улицах…
* * *
Гуляли в сквере за «Невой». Вспомнили нашу осеннюю игру, когда Антошка прятался – и мы его искали за каждым деревом, за каждым кустом.
Антон объявил:
– Начинаем передачу: «Где Антоша?»
А снег глубокий и рыхлый, Антон тут же потерял калошу. Хохочет:
– Теперь уже передача не «Где Антоша?», а «Где калоша?»
* * *
Эти калоши нас совершенно замучили – без конца их теряем.
Вечер. Переходим улицу. Я оглядываюсь по сторонам.
– Ты что смотришь? – спрашивает Антон.
– Смотрю, нет ли машины?
– Ты лучше смотри: нет ли калошины? – смеётся Антон. – Калошу-то опять потеряли!
* * *
Разломал очередной барабан, снял с него обруч и катает по комнате. Говорит:
– Это колесо – жевуземчик! К кому оно прикатится – тот кого-то любит.
Колесо прикатилось ко мне. Антон ликует:
– Значит, ты меня любишь! Всё правильно.
* * *
Очень ласковый. Всё время лезет целоваться и без конца говорит о своей любви, порой – не по-детски сложно:
– Мама, я – твой отдых любви. Во мне – вся твоя любвя. А в моём отдыхе – вся твоя любвя.
* * *
Со смехом накидывается на меня:
– Дай я тебя так расцелую, что тебе сразу будет девяносто лет!
* * *
– Хочешь, я подарю тебе своё обнимание?
И – накидывается на меня с объятиями. Кричит и хохочет:
– Раздавление мамы! Вторая серия!…
* * *
Несколько дней назад написал мне на разных языках объяснения в любви – на русском, французском, украинском, самболюнском, амперском, испанском и английском (с моей помощью), дерефанском и ещё на каких-то, мне неведомых языках…
И положил все эти записки мне под подушку.
– Чтобы сны тебе хорошие снились!
А сегодня устроил ревизию. Поднял подушку. И с самым деловым видом:
– А где мои любишки?
И принялся пересчитывать…
* * *
В пятницу вечером. Задумчиво глядя в тёмное окно:
– Пятница испятнилась…
* * *
На улице, глядя вслед бродячей собаке, со вздохом:
– Собака иссобачилась…
– Что это значит?
– Это значит: привыкла быть собакой.
И тут же выдал целую дюжину аналогичных примеров:
– Мама измамилась – привыкла быть мамой. Верёвка изверёвилась – привыкла быть верёвкой. Кастрюля искастрюлилась, часы исчасились…
* * *
– Антошка, не болтай, а пей молоко.
– А то оно зашкуреется и замикробится, – добавляет он, хихикая.
* * *
После нашего очередного препирательства из-за еды (не хочет ничего, кроме гречневой каши!).
Спрашивает лукаво:
– А клей склеивает жевузем?…
* * *
28 января, утром, проснувшись:
– Мама, мне уже четыре года?
– Ещё нет. В 12 часов дня будет ровно четыре года.
– Ровно – как эта палка?
* * *
– Я тебя обниму до целого раздавления!
– Антошка, ты же меня не целуешь, а клюёшь!
– Сейчас я тебя расклюю до последнего организма!
* * *
На день рождения Антона пришло много гостей: наша подруга Оля Тишлер, Борис Глебович Штейн и мои друзья из Литконсультации.
А ещё пришёл Каптерев! Антон его очень ждал, очень хотел увидеть Большого Художника. А день выдался такой метельный!… И я волновалась: сможет ли Валерий Всеволодович доехать до нас в такую непогоду? Всё-таки ему уже восемьдесят лет!
Звонок в дверь. Антошка бежит открывать…
На пороге – весь в снегу Каптерев! И – с огромной дыней в авоське!… Жёлтая дыня в дырявой авоське вся залеплена снегом…
(Это он ещё на рынок за ней ездил в такую метель!)
Ликованию Антона не было предела. «Дядя художник», «дядя Валерий» затмил для него всех остальных гостей. Он не отлипал от Каптерева весь вечер. Усадил его на тахту и стал выкладывать ему на колени свои рисунки и коллажи. И Каптерев очень внимательно и серьёзно смотрел его работы, о каждой говорил что-то. Ему особо понравились те работы, где Антон использует разные материалы: пёрышки, кусочки ткани, фольги, сухие растения… Он сказал, что когда-то тоже любил делать коллажи. О, как Антон гордился его похвалой! Этим – на равных – общением.
А какая сладкая была дыня!…
А за окнами, весь вечер, продолжала мести метель…
* * *
Утром 1 февраля.
– Январь прифевралился…
* * *
Я живу одновременно в двух мирах. Один мир – это наш с Антошей мир, полный света, тепла, игр и фантазий, нежности и понимания… Другой мир – это внешний мир: магазинные очереди, прокуренные издательства… И я хожу туда-сюда, туда-сюда…
Не знаю, как бы я выжила, если бы у меня не было НАШЕГО МИРА, наполненного твоим щебетом, озарённого твоим смехом… Нашей любовью друг к другу.
Спасибо тебе, мой мальчик, за то, что ты есть!
* * *
Вечер. Работаю на кухне, а тебе всё не спится, зовёшь меня.
Захожу к тебе, зажигаю торшер… И ты тут же выдаёшь стишок:
– Прилетела совушка на торшер.
Зажигает крыльями огонёк…
Это про тебя, мамася, стишок! Ты догадалась?
– Конечно, родной. Чудесный стишок! Спасибо тебе.
* * *
Взяла в библиотеке «Элементарную астрономию» Струве и других американских авторов. Так как моих знаний оказалось недостаточно, чтобы ответить на все твои астрономические вопросы. Ночью прочитываю по главе, а утром, на прогулке, рассказываю тебе.
– Ты понимаешь? – с сомнением спрашиваю тебя иногда.
– Я всё понимаю, мамочка! Ты рассказывай, рассказывай! А зачем ты мне опять про атмосферу? Я уже про атмосферу знаю, ты мне вчера рассказывала.
– Чтобы ты лучше запомнил.
– А я и так хорошо помню. Про другое теперь расскажи, мне так интересно, так интересно!
Очень быстро запомнил все планеты, восторженно слушаешь про различные затмения, про то, что планеты вращаются с разной скоростью. Особенно тебя поразил Меркурий, который вокруг своей оси и вокруг Солнца оборачивается приблизительно за одно и то же время – пятьдесят восемь суток.
– Какая интересная жизнь у этих людей, которые на Меркурии живут! Пятьдесят восемь дней прошло – и опять Новый год!
А узнав, что полгода на Меркурии ночь, ты искренне пожалел его жителей.
– Это надо же… полгода спать! Ведь же им скучно так долго спать!
Ты уверен, что на всех планетах кто-нибудь живёт, и мои поправки по этому вопросу пропускаешь мимо ушей.
* * *
Твой крёстный Серёжа Романов когда-то волновался: не забуду ли я тебе рассказать о Божественном устройстве мира? Но я интуитивно чувствовала, что знания ребёнку нельзя навязывать. Надо дождаться, когда ребёнок сам спросит. И я терпеливо ждала твоих вопросов на эту непростую тему…
И вот однажды, когда мы гуляли по тёмным зимним дворикам, наслаждаясь ярким звёздным небом над головой, ты спросил:
– Мама, а откуда это всё взялось – звёзды, планеты, Луна?…
– Это дело рук Творца. Это Он создал наш мир.
– Творец?…
– Да. Ещё его называют Богом. Он сотворил весь наш мир.
Ты глубоко задумался…
* * *
Хотя самый первый вопрос был всё-таки раньше, ещё осенью. После чтения Пушкина. Тебе очень понравился этот отрывок:
Ветер, ветер, ты могуч!
Ты гоняешь стаи туч!
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе…
Не боишься никого,
Кроме Бога одного!
Мы пошли гулять, был сильный ветер, он гнал чёрные тучи по низкому небу, листва над головами шумела громко, как море, как водопад, и ты громко, с восторгом, выкрикивал в «лицо ветру» эти строки…
И вдруг – замолчал. И глянул на меня изумлённо:
– Мама, а что такое «кроме Бога одного»?
Вот он и прозвучал твой первый вопрос о главном.
А потом уже был второй вопрос – о звёздах…
* * *
А спустя какое-то время настало время и для следующих вопросов…
Гуляли как-то в районе Парка культуры, и ты был потрясён красотой храма Николы в Хамовниках.
– Какой дом красивый!… – воскликнул ты.
– Этот дом называется храм.
– Что такое «храм»?
– Храм – это такое особое место, где люди молятся Богу.
– Что значит молятся?
– Разговаривают с Богом.
– А туда можно войти?
Был субботний вечер, храм был открыт, как раз начиналась всенощная.
– Да, можно войти, – сказала я.
– Я хочу, – сказал ты.
Мы вошли в полутёмный храм, освещённый светом лампадок и свечей… Народу было совсем немного. Все тут же обратили на нас внимание.
– Ой, какой хороший мальчик в Божий храм пришёл! – сказала одна старушка и погладила тебя по головке. – Ну, прямо ангел…
Я купила свечи, поставила перед Крестом и Богородицей.
– Я тоже хочу поставить свечечку, – сказал ты.
Приподняла тебя к высокому подсвечнику, и ты с большим старанием затеплил перед ликом Богородицы свою первую свечечку…
…А потом, уже дома, ты осторожно спросил меня:
– А почему в храме стоял такой большой крест? И на кресте человек… Это что означает, мама?
Вот и настало время рассказать тебе евангельскую историю…
* * *
Но это будет немного попозже.
А тогда, в четыре года, ты будешь страстно влюблён в звёздное небо…
Твоя страна Самболюния сразу расширилась до границ нашей Солнечной системы… Город Мунт оказался на Меркурии, Дерефан – на Венере, Ампер – на Марсе…
Ты свободно разгуливаешь с планеты на планету – как у себя дома – словно Маленький Принц…
* * *
Антон взрослеет…
Вот я иду в поликлинику на лечение (затянулась моя простуда), а он остаётся один во дворе – катается с ледяных гор на картонке. В поликлинике очередь, я прихожу только через час. Антоша радостно кидается мне навстречу – румяный, весёлый, весь в снегу… Утыкается мне в колени.
– Ну, как ты здесь, малыш?
– Хорошо! – докладывает он. – На мусорку не ходил, на дорогу не ходил, никого не обижал, картонку у девочек не отнимал.
(Молодец, выполнил все мои наказы!)
– Молодец, – хвалю я сына. – Ты у меня совсем взрослый и самостоятельный. Я очень довольна тобой.
– А ты почему так долго? – интересуется он.
– Очередь была большая, малыш.
– Ну, как тебе – легче теперь?
– Легче.
– Давай я тебя поцелую, ещё меньше будет болеть!
* * *
Целую неделю ходила я на лечение – и Антоша с большим удовольствием оставался один на горке. Иногда там было много ребятишек, а порой – вовсе никого. Но Антон с неизменным упоением катался и не забывал о моих наказах. За эту неделю он очень повзрослел, почувствовал вкус к самостоятельности и радость полной свободы хотя бы на полчаса.
* * *
Появился у нас в доме приятель – Олег, чуть постарше Антона. Но мало они подружили – отдали Олежку в детсад. А Антон очень потянулся к этому мальчику, только и разговоров было, что об Олеге. Даже во дворе, на снегу, Антон без конца писал его имя… Это было очень трогательно.
* * *
Ходил гулять без меня – с Олегом и его бабушкой – чудной Марией Леопольдовной.
Вернулся с прогулки сияющий.
– Хорошо погулял, Антоша? – спрашиваю.
– Так хорошо, так хорошо погулял, что теперь ещё больше тебя люблю!
* * *
Несколько раз ходил в гости к Олегу. Но там вёл себя странно и неожиданно для меня. Несмотря на то, что он был в гостях, он стремился верховодить в играх, не давал Олегу проявить инициативу, и без конца кричал на него:
– Нельзя! Нельзя! Не надо так! Я сам! Не мешай!
Даже непонятно, из чьего это лексикона: дома-то мы всё с ним делаем вместе, и никогда я не скажу ему: «Я сама, не мешай!» Вот уж непонятно, откуда что берётся…
Даже когда стали убирать игрушки и складывать их в коробку, и тут Антон не подпустил Олега, всё хотел делать сам. Сидел на ковре и с педантичной аккуратностью укладывал игрушки в коробку. Но стоило только Олегу тоже что-то положить в коробку, Антон так и заходился от возмущения, даже лицо у него краснело от гнева:
– Ты неправильно делаешь! Так нельзя! Не мешай мне! Я сам!
Не жалея своего труда, он вываливал всё из коробки – и всё начинал с начала… На мои уговоры не обращал никакого внимания. Вываливание из коробки повторялось раза три-четыре. Наконец, Антон выдохся.
– Всё. Устал, – сказал он и, вялый, безразличный, отвернулся от коробки.
Заканчивали уборку Олег с бабушкой, (не позволив мне в этом поучаствовать).
Этот маленький опыт общения показал мне, что у Антона нет никаких навыков общения с детьми. И нельзя на него сердиться за это, так как это не его недостаток, но наша с ним беда – итог замкнутой жизни. Я сама уже разучилась общаться с людьми…
* * *
Февраль несётся на белых метельных крыльях… Антон не успевает обрывать листки с календаря. Удивляется и то и дело приговаривает:
– Такой короткой зимы ещё никогда не было!…
Совсем как старичок рассуждает: как будто этих зим у него за плечами – считать – не перечитать…
* * *
Этой зимой мой тёплый, ласковый сынок стал задиристым. А началось всё с такого случая.
Тут же, на горке, ещё в январе, катался Антон с одним мальчиком лет семи. Они познакомились и явно понравились друг другу. Нашли две палки и поднимаются на гору, держа каждый палку, о чём-то разговаривают. И вдруг Антон, ни с того, ни с сего, вцепился в Димину палку и стал изо всех выдёргивать.
– У тебя же есть палка! Точно такая же!
– Нет! Отдай, отдай! Это – моя!
– Но у тебя же есть!
И тогда Антон отшвырнул свою палку и свободной рукой так сильно толкнул Диму, что тот упал, выпустив палку из рук, и ошарашено уставился на Антона:
– Ты что? Ты что? – повторял он и не мог сообразить, как же ему отнестись к тому, что его победил карапуз, на голову ниже его.
Я наблюдала всё это с вершины горы, и мне очень хотелось, чтобы Димка дал Антону по шее (так, легонько), и отобрал бы свою палку – и чтобы справедливость восторжествовала.
Но – всё произошло иначе. По шее Димка Антону не дал, палку свою не отобрал. Он… зауважал Антошку! Ещё около получаса мы гуляли, и Димка не отходил от Антона, приглашал его к себе в гости, показал, где живёт, сказал, чтобы мы приходили в любой день. Вот чудеса!
И надо же было такому случиться! У Антона после этого случая в голове всё перевернулось. Он увидел: силой можно добиться всего! И тебя же за это будут уважать и приглашать в гости! Мои разговоры с ним на эту тему его пока не переубедили.
С тех пор он и стал ко всем задираться, Вот съезжает с горы девочка лет трёх на картонке. Антон выхватывает из-под неё картонку, и на моё требование вернуть картонку Ире, отвечает:
– Она мне отдала!
– Не отдала, а ты её отобрал, – уточняю я. – Она младше, она – девочка, а ты обидел её. Верни Ире её картонку.
Антон смотрит на меня нахальными глазам и с улыбочкой отвечает:
– Была её, а теперь стала моя! – и… бежит за кусты и быстро-быстро зарывает картонку в снег!
Ну, картонку мы, конечно, вернули, в конце концов.. Но я поняла, что Антон не понимает разницы между «моё», «чужое» и «общее». Так как дома у нас нет моего и чужого, то и на улице всё, что хочется – всё должно быть моё, причём, немедленно и навсегда.
* * *
Видимо, пришла пора и тебе идти в детсад… Вместе со своим другом Олежкой. Пора учиться жить в коллективе.
Ты и сам уже просишься туда – «к детишкам». Когда мы гуляем иногда вечером во дворе детского сада, ты огорчённо спрашиваешь:
– А куда все детишки подевались? Ведь же скучно, когда никого нет.
Решили, что в детский сад ты пойдёшь осенью, после поездки на Украину.
* * *
18 апреля 1980 года. Сегодня был роскошный снегопад!…
А у нас в доме распустились тополиные ветки и остро пахнет весной…»
* * *
Забавно: теперь, когда всё позади – нервотрёпка зачётов и экзаменов, – теперь я скучаю по своему институту, и очень тянет в этот маленький зелёный дворик, с маленьким Герценом, с шевелящимися тенями на старом тротуаре, с голубями у крыльца… И больше всего тянет на семинар к Долматовскому.
Вторник, утро, приехала, стою на крылечке. Дежурная сказала, что Евгения Ароновича ещё нет. Но вот залетает во двор красный шустрый «жигулёнок», хлопает дверца, выскакивает Долматовский, кожаная куртка нараспашку, седая, как всегда растрёпанная шевелюра, вроде – пожилой, но такой лёгкий, быстрый, улыбается мне ещё издали:
– О, кого я вижу! Привет!
– Здравствуйте. Вот, соскучилась, приехала, – говорю я.
– И отлично, что приехала! На семинаре посидишь у меня?
– С удовольствием!
– А с кем сына оставила?
– С бабушкой. У меня бабушка сейчас гостит.
– А у тебя есть бабушка?
– И ещё какая! Ей скоро восемьдесят, но она обожает путешествовать. Приезжает ко мне из Днепропетровска.
– Твоя бабушка – героиня. Так ей и передай. Ну, пойдём!
Долматовский с гордостью (или мне так показалось?) представил меня своим студентам-первокурсникам. Сказал, что у меня уже много публикаций и готовится книга в «Советском писателе». Его семинаристы смотрели на меня с уважением.
Потом, после семинара, показывала ему фотографии Антона: Антон в лесу, в венке из трав, Антон на берегу бухты, Антон, читающий книгу, Антон рисующий, Антон, строящий свой город…
– Прекрасный малыш! И великолепные снимки! Это кто делал?
– Я.
– Послушай, да ты же настоящий профессионал! А чем снимаешь? Какой у тебя фотоаппарат?
– Самый дешёвый и самый простой – «Смена».
– Шутишь?
– Нет.
– А хочешь, я тебя в какой-нибудь журнал устрою фотографом, или в газету?
– Ой, не надо!
– Но почему?
– У меня не получится.
– Брось, всё у тебя получится. Ты просто не сможешь делать это плохо.
– Я так хорошо снимаю только Антона. Потому что я его люблю. А без любви у меня ничего не получится. Представить себе не могу, что вот, меня посылают фотографировать каких-то тётек и дядек…
Он захохотал.
– Ладно! Фотографируй своего любимого Антона. А ты вроде ещё что-то хотела показать? Что у тебя там в папке?
– Стихи Антона.
– Антона? А он сочиняет?
– С двух лет. Как заговорил, так и пошли стихи.
– А ты его сильно редактируешь?
– Ни слова! Ни слова не исправила!
– Любопытно, о чём пишет подрастающее поколение. Сейчас посмотреть, или оставишь почитать?
– Оставлю почитать. Чтобы не наспех.
Потом он подбросил меня на своём красном «жигулёнке» до метро «Парк культуры», и пока ехали, опять говорил о своей младшей дочери, о том, как трудно было налаживать с ней контакт, потому что, пока была маленькая, мать её не хотела, чтобы он общался с дочкой.
– Ты своему Антону не запрещала бы видеться с отцом. Понимаешь, ты не должна за сына это решать. Пусть он сам решит, нужен ему этот человек или нет…
– Не могу себе представить, что он заходит в наш дом… Да и потом: он вовсе не рвётся видеться с Антоном!
– Ну, я тебе на будущее даю совет, добрый стариковский совет: если он захочет увидеть Антона – не препятствуй.
– Ладно, я подумаю…
– Подумай. И звони. Не забывай старика.
Он так весело говорил о себе: «старик». А сколько ж ему было тогда? Да всего только 64 года! Но я заметила: люди, прошедшие войну, ощущали себя долго, долго живущими… Ну, да: ведь он родился ещё до революции! И была гражданская война. А потом долгое и трудное время между двумя войнами – вроде, мирное, но всё равно – война: чёрные воронки по ночам… А потом Отечественная война, и он прошёл её всю,. от звонка до звонка… Он написал страшную и горькую книгу о войне «Зелёная брама». Так что он не играл, когда говорил о себе: старик. Он мог бы себя чувствовать просто-таки древним человеком. И при этом в нём была удивительная лёгкость на подъём. Он говорил: звони. Но когда ни позвонишь ему, он почти всегда в отъезде. Он летал по всему миру. Он ненавидел войну и считал главным делом своей жизни борьбу за мир. Так это тогда называлось – борьба за мир. Хотя кто-то и говорил, усмехаясь, что за мир бороться не надо, надо просто жить в мире, но…
К сожалению, приходится. В этой жизни за всё, решительно за всё приходится бороться: за мир, за нормальное отношение к детям, за экологию, за жизнь дикой природы, за снега Антарктиды, за зубров, за пенсии, за добрую память, за чистую воду, за любовь, за веру… Почему-то в этом мире ничего без борьбы не даётся и не происходит. И святые отшельники говорили, что жизнь – это постоянная борьба. С грехом, с искушениями… А война – самый страшный грех. Она калечит даже тех, кто с виду остался цел… Многие из моих близких, и из тех, с кем я в те годы общалась, были ушиблены войной, навсегда уязвлены ею. Например, мои мама и бабушка. Долматовский и Исаев. Они всем сердцем ненавидели войну, но при этом не могли из неё выйти, распрощаться с ней. Они без конца вспоминали войну, они говорили о войне, писали о войне, они как будто продолжали жить на войне…
Так вот, Евгений Долматовский боролся за мир. В то время, как наша обезумевшая военная промышленность пекла, как песочные куличи, бомбы, – в это же самое время такие вот, может быть, наивные люди, как этот седой голубоглазый поэт, написавший когда-то, давным-давно, чудную песню, которую я полюбила с ранних своих лет – про «любимый город, который может спать спокойно», – вот такие чудаки носились по свету, читали свои антифашистские стихи, произносили страстные антивоенные речи, адресованные всем владыкам мира (читай: самодурам мира), от которых зависело: быть этому миру – или не быть, или всё пойдёт прахом в один ужасный момент…
* * *
И вот, отдав Долматовскому стихи своего четырехлетнего сына, я выждала недельку и позвонила ему. Вечер, весна, запотевшая телефонная будка. К уху прижата прохладная телефонная трубка, в ней – длинные гудки… Очень волнуюсь.
– А, это ты? Привет! Я всё прочёл. Я в восторге!…- трубка теплеет от его голоса. – Я несколько раз перечитал всю подборку. Теперь у меня есть моя настольная книга!
И тут он переходит на шёпот:
– Послушай, а ты знаешь, что твой сын – гений?
– Знаю, – отвечаю я тоже шёпотом.
Смешно! Мы на разных концах Москвы, он – в своём кабинете на Фрунзенской набережной, я – в тёмной телефонной будке на пустынной улочке недалеко от Химкинского водохранилища, – и мы шепчемся! Как будто нас могут услышать враги или недоброжелатели.
– Послушай, не показывай своего гениального сына НИКОМУ. Никаким журналистам! Они его испортят. Сейчас любят писать о вундеркиндах, создают вокруг них шумиху, нездоровый ажиотаж – и калечат детям жизнь…
– Успокойтесь, Евгений Аронович. Я и не собиралась его никому показывать. Только вам дала почитать… Просто интересно было, что вы скажете. Но ведь вы не журналист, вы – родной нам человек.
– Спасибо за доверие. А сказать бы я хотел тебе многое… У Антона прекрасное чувство слова, врождённое. И очень своеобразный взгляд на мир. И никаких штампов, никакого подражания маршакам-чуковским, что у детей невольно бывает в этом возрасте. Окружающие восхищаются, а дитя просто пересказывает на свой лад «уронили Мишку на пол», но вместо «мишку» говорит «книжку» – и мама-папа в восторге. У Антона ничего подобного нет. Совершенно оригинальный автор.
Я тебя скоро начну обнимать –
И ты услышишь,
Как птицы поют…
Это же на уровне японской поэзии! Или:
На столе стоят цветы –
Для красоты!
Какой лаконизм! Или вот:
Копыто –
Не умыто!
Да это шедевр минимализма! Главное – Антон абсолютно свободен от каких-либо влияний. Хотя чувствуется начитанность – богатый словарный запас, не боится играть со словом, свободно обращается и с рифмованным стихом, и с верлибром. Какая самобытная личность этот твой Антон! Привет ему от меня большой! Моему любимому мальчику. Скажи, что дядя Женя в восторге от его стихов. Хотелось бы поглядеть на него, познакомиться поближе. Думал позвать вас в гости, но у меня внучка болеет тяжело, так что дома ужасное настроение у всех…
– А на семинар к вам можно прийти с Антоном?
– Почту за честь! Только не заскучает ли?…
– Ну, если заскучает, тогда уйдём потихоньку, мучить его не буду.
Вечер, весна, запотевшая телефонная будка…
* * *
Не забыть: как ходили с Антошей на семинар к Долматовскому.
– Мой самый юный студент! – с гордостью сказал Евгений Аронович.
Антон просидел весь двухчасовой семинар и сказал, что ему было интересно.
(А когда ходили на оперу «Золотой петушок», быстро заскучал и уснул. И так сладко спал, посапывая…)
Да, ему было интересно на литературном семинаре, он слушал внимательно и не просился уйти.
(А когда ходили в цирк, запросился домой ещё в первом отделении!)
Такой вот необычный у меня мальчик. Я таких больше не встречала.
* * *
Ночами, год за годом, месяц за месяцем, я исписывала тетрадь за тетрадью, пытаясь запечатлеть на бумаге волшебные мгновения нашей жизни, твои фантазии, твои фразы, словечки, твои стихи, твои вопросы, твою милую интонацию, твой чудесный говорок…
Я и не подозревала тогда, что в глубинах этих тетрадей рождаются мои будущие книги. Что мои будущие книги созревают в этих тетрадях – как семена в тёплой пашне…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.