IX

IX

Год спустя после кончины Лермонтова смерть унесла и Кольцова.

Россия теряла в Кольцове очень крупный литературный талант и во многих отношениях очень оригинальную личность. Сын мещанина, не получивший почти никакого образования, до конца дней своих полуграмотный, этот человек не только сумел завоевать для русского художественного творчества совсем новую область – народной индивидуальной песни, но у него хватило духовной силы, чтобы по-своему пережить и выразить ту трагедию идеалистически настроенного сердца и философствующего ума, которую переживали с таким трудом его интеллигентные современники.

Народная песня Кольцова не стоит в прямой связи со своим временем – она отражает не какой-нибудь данный момент в развитии нашего народного ума и характера, а их общечеловеческие стороны. Личная же песня поэта, песня, в которую он вложил свои думы, – посильный ответ на запросы его поколения, столь много страдавшего в погоне за примирением идеала с действительностью.

Сердцу Кольцова было тесно в том круге чувств, в который замкнули его условия жизни, его мысль рвалась на простор и далеко залетала иногда в своем смелом полете, но нигде не находила себе пристанища и не могла на высоте удержаться.

В статье, которую Белинский предпослал посмертному изданию стихотворений Кольцова, критик признал поэта сыном русского простонародья, певцом, сумевшим тесно слить свою жизнь с народной жизнью, бытописателем, которому удалось, не искажая правды, изобразить художественно крестьянский быт таким, каков он на самом деле. Много времени прошло с тех пор, как Кольцов писал свои песни, и его картина крестьянской жизни была позднее дорисована и дополнена другими самоучками. В их изображении крестьянский быт предстал перед нами в гораздо более мрачных красках, и поэзия Кольцова, в сравнении с песнью его последователей, может теперь показаться не вполне объективной. В ней жизнерадостная сторона оттенена значительно больше, чем сторона грустная. Певец как будто умышленно выискивал светлые картинки и проходил мимо мрачных.

Кольцов хорошо знал народную жизнь – это не подлежит сомнению, но сыном деревни, в тесном смысле этого слова, он не был: он не прожил с крестьянином всей его грустной и трудовой жизни, как прожили ее те из самоучек, которые родились и воспитались в деревне. Наконец, и литературное образование Кольцова исказило несколько его точку зрения на народную жизнь; поэт был воспитан на образцах сентиментальной и романтической литературы, на поэзии Пушкина и его друзей – поэзии возвышенной и спокойной.

Весьма заметное место среди лирических песен Кольцова занимают те песни, в которых поэт говорит о себе самом, о своих помыслах и надеждах, о своих духовных силах и своей жизни. Зависимость от внешних условий жизни, неудовлетворенная потребность духа, сила ума и чувства, гибнущая даром, тяготение какого-то злобного рока над человеком и отсутствие возможности устроить свою судьбу сообразно со своими понятиями и стремлениями – все эти печальные стороны несвободной и образованием не вооруженной жизни ярко проступают наружу в личной лирике Кольцова. Он развивает, в сущности, один мотив о несоответствии умственных и душевных сил человека с его положением, жалобу на то противоречие, в каком стоят законные желания и надежды с суровыми фактами.

«Мне даны от Бога море желаний, а с кузовок души», – писал Кольцов; а между тем этой души хватило на великое дело – на поэтическое воссоздание в образах некоторых сильных сторон народной души. Но этого Кольцову было мало. Роль наивного слагателя песен удовлетворяла его лишь наполовину. В нем жила еще иная потребность, потребность глубокого, философского мышления, жажда самого всеобъемлющего знания.

Трудно, конечно, определить с точностью, что именно заставило Кольцова так увлечься туманными философскими размышлениями. В нем не было настоящей способности к отвлеченному мышлению, но он, тем не менее, очень любил его. Очевидно, что эта работа мысли, хотя и не самостоятельной, давала ему немалое удовлетворение. Стремясь найти разумное объяснение всем явлениям жизни, философская система могла освободить ум Кольцова от унизительной мысли о господстве случая в жизни; она могла обещать ему ответ на тревожившие его нравственные вопросы; философия могла также удовлетворить в известном смысле его мистическому чувству, а также чувству религиозному, которые были сильны в его сердце.

Интерес к философии был для Кольцова интересом живым – потребностью его духа, вытекавшей также из простонародного склада его ума, в котором, как известно, слиты и смешаны и религиозные, и суеверно-мистические, и философские элементы.

И пусть теоретическая постановка вопросов доставляла большую трудность Кольцову – на его поэзии с философским содержанием – на его «Думах» – это не отразилось. Если вопросы, в них поставленные, не решены, если они иногда очень туманно выражены, то все-таки в «Думах» есть своеобразная красота настроения и образов. Как лирик Кольцов вернее сумел схватить впечатление, которое производит нерушимый вопрос бытия на душу человека, чем философскую глубину самого вопроса. Можно признать некоторые из его «Дум» неудачными, но в общем они составляют очень оригинальную попытку, и в нашей литературе им нет параллели.

Содержание «Дум» самое разнообразное – они касаются вопросов космологических, исторических и психологических и очень часто сбиваются на религиозную тему. Когда поэт чувствует, что вопрос превышает его силы (а это случается почти с каждым вопросом), он прибегает к молитве и ищет успокоения в религии —

Смелый ум с мольбою

Мчится к Провиденью:

«Ты поведай мыслям

Тайну сих созданий!»

Шлют ответ, вновь тайный,

Чудеса природы,

Тишиной и бурей

Мысли изумляя.

Что же совершится

В будущем с природой?

О! гори, лампада,

Ярче пред Распятьем!

Тяжелы мне думы,

Сладостна молитва!

[ «Великая тайна»]

Человеческому уму, как бы сильны и могущественны ни были его порывы, доверять нельзя: он не в силах проникнуть в тайны вселенной. Провидение владеет ими, и ум наш не перешагнет за границу мира – он всегда наобум мешает небылицу с былью («Неразгаданная истина»).

Но Кольцов не всегда так осторожен в оценке силы человеческого ума. Мешая сам небылицу с былью, он стремится истолковать вечные недоступные тайны вселенной. Он изображает нам весь процесс мировой жизни как царство Божьей воли, где в переливах жизни нет бессильной и бездушной смерти («Божий мир»). Он убежден, что весь мир есть проявление одной вечной мысли:

Повсюду мысль одна – одна идея;

Она живет и в пепле, и в пожаре;

Она и там – в огне, в раскатах грома;

В сокрытой тьме бездонной глубины;

И там, в безмолвии лесов дремучих;

В прозрачном и плавучем царстве вод глубоких;

В их зеркале и шумной битве волн;

И в тишине безмолвного кладбища;

На высях гор безлюдных и пустынных,

В печальном завывании бурь и ветра;

В глубоком сне недвижимого камня;

В дыхании былинки молчаливой;

В полете к облаку орлиных крылий,

В судьбе народов, царств, ума и чувства… Всюду

Она одна – царица бытия!

[ «Царство мысли»]

На свое собственное творчество поэт смотрит также как на одно из проявлений этой великой мысли, и он пишет:

Не может быть, чтобы мои идеи

Влиянья не имели на природу.

Волнение страстей, волнение ума,

Волнение чувств народа —

Все той же проявление мысли.

[ «Дума двенадцатая»]

Человек – вот центр всей природы, ее обнаружение, в котором она всего лучше самопознает себя: человек бывает и своеволен и неразумен, но ему дан светоч ума и даны добрые стремления и неразрывно с ними связанная красота —

Все творенья в Божьем мире

Так прекрасны, хороши!

Но прекрасней человека

Ничего нет на земле!

То себя он ненавидит,

То собой он дорожит,

То полюбит, то разлюбит;

За миг жизни век дрожит…

Даст желаньям ли свободу —

Землю кровью напоит;

Буйной воле даст ли волю,

Под ним море закипит.

Но изменится стремленье,

Озарится светом ум —

И своей он красотою

Все на свете помрачит…

[ «Человек»]

Два начала враждуют в человеке – начало духовное и телесное:

В глыбу

Земляную

Сила неба

Жизнь вложила,

И живет в ней

Как царица!

С колыбели

До могилы

Дух с землей

Ведут брани:

Земь не хочет

Быть рабою —

И нет мочи

Скинуть бремя;

Духу ж неба

Невозможно

С этой глыбой

Породниться…

[ «Вопрос»]

И две жизни есть в мире; одна – светла и горит, как солнце; в ее очах небесный тихий день, святая мысль и чувство. Это – жизнь земного духа, она долга, как Божья вечность. Другая же жизнь темна; в ее очах земная грусть и ночь, и не звучит в ней свободная речь; это – жизнь земного праха, и она кратка, как блеск звезды падучей («Две жизни»).

И счастлив тот, кто может жить этой жизнью духа. Ею живет и поэт – властелин-художник; его душа вмещает в себе целую природу:

Проникнуты чувством,

Согреты любовью

Из нее все силы

В образах выходят…

Властелин-художник

Создает картину —

Великую драму,

Историю царства.

В них дух вечной жизни,

Сам себя сознавши,

В видах бесконечных

Себя проявляет;

И живет столетья,

Ум наш поражая,

Над бездушной смертью

Вечно торжествуя.

[ «Поэт»]

Таковы в общих чертах мысли и настроение этих «Дум». Мысли, конечно, принадлежат не Кольцову. В них нетрудно узнать некоторые из натурфилософских, исторических и эстетических положений Шеллинга и Гегеля, с которыми Кольцов ознакомился в кружке Белинского. Кольцову в данном случае принадлежит только оправа, в которую эти мысли вставлены. И она имеет свою художественную ценность.

Название «певец народной жизни», «поэт-прасол», как обыкновенно называют Кольцова, не характеризует всей его поэтической деятельности. Народная песня входит в нее как составная главная часть, но не менее оригинальна и его философская лирика. Она связывает Кольцова с его эпохой и делает его участником того умственного движения, того критического отношения к жизни, которое так явственно сказывалось тогда в наиболее интеллигентных классах нашего общества.

Эта широта горизонта у простого человека заставила критиков уже давно смотреть на Кольцова не только как на наивного певца народной жизни, а как на соучастника в великом движении русского идеализма, который стремился философски осмыслить действительность и регулировать ее течение своими нравственными принципами.

Мы знаем, какого труда стоила выработка этого миросозерцания людям с гораздо большей умственной силой, чем наш скромный мещанин. Довольно того, что стремление к этому таинственному и неопределенному идеалу руководило им в жизни, что, будучи певцом возможного и будущего, – он, как выразился один критик, оставался в то же время и певцом действительности, печальной, полной страданий действительности, которая сама себе довлеть не могла и требовала поправки и оправдания в иной, лучшей жизни, условия которой, быть может, не были вполне ясны поэту, но которую он предугадывал своим сердцем.

Поэзия Кольцова, при всем смирении, которое так заметно и в его народной песне, и в личной лирике, и в его «Думах», – была, в сущности, исповедью очень тревожной души, неудовлетворенной и искавшей выхода из своего умственного плена и враждебно настроенной против той действительности, которая стесняла ее свободное развитие.

Недаром Белинский под конец жизни, в 1846 году, в период открытой ссоры с русской действительностью, так тепло и восторженно говорил о своем покойном друге и, вспоминая его, восхвалял страшную силу русского человека в страдании.

Но если как человек Кольцов и волновался, то это волнение духа на его лирике почти не отразилось. Поэт скрыл от нас свои мучительные расчеты с туманными мыслями высшего порядка и с возмущенным нравственным чувством – он дал нам только конечный вывод, к которому пришел после раздумья. Вывод был примиренный и даже совсем мирный, поскольку он отражал отказ поэта от дальнейшего спора с жизнью.

Что-то родственное с последними словами купца Калашникова слышится в этой первой песне, с какой русский простолюдин выступил в интеллигентном кругу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.