III

III

Поэт, всею жизнью которого управляли меланхолия, экзальтированная фантазия и беспощадный ум, не мог не устать и не озлобиться. Нервность Лермонтова должна была временами искажать в нем правильный и хладнокровный взгляд на вещи, должна была побуждать его торопиться со своими выводами, так как всякий раз, когда поэту удавалось бросить такой поспешный вывод на бумагу, в лице того или другого героя, ему самому становилось легче, и он на некоторое время успокаивался.

Если несимпатичность многих героев Лермонтова находит себе объяснение и оправдание в природной организации самого поэта, то такое же объяснение найдут себе и несимпатичные стороны его собственного характера. Мы должны снисходительно взглянуть на некоторые некрасивые внешние проявления этого сильного духа. Природа, наделяя человека особенно чуткой нервной восприимчивостью и слишком острым умом, отнимает у него иногда, за счет этих даров, некоторые мягкие стороны характера, как бы боясь, чтобы эта мягкость не парализовала главной духовной силы такого человека – его строгости к себе и к другим, его вечной неудовлетворенности, его неустанного стремления.

Лермонтов не был мягкой натурой – он, как Байрон, принадлежал к числу натур строгих, иногда суровых, и с виду даже жестких.

Он, говорят нам, иногда бывал не в меру самолюбив, любил играть роль, был скрытен, злостен и резок в обращении с людьми, насмешлив, падок на интриги, а главное, не любил людей. Отвечая на эти обвинения, не забудем, прежде всего, что сведения о характере Лермонтова и о его личности очень скудны и отрывочны; они не определяют нам, в какой степени характер поэта был испорчен всеми этими недостатками, и делают поэтому рассуждения на такую тему очень шаткими. Если предположить даже, что за исключением последнего недостатка, а именно нелюбви поэта к людям, все остальные недостатки, действительно, ярко проступали в характере и в поведении Лермонтова, то мы все-таки должны оправдать их. Они частые спутники многих резко выдающихся личностей, личностей властных, сознающих свое преимущество над другими и – главное – поставленных среди массы, которая этого преимущества ни понять, ни признать не хочет.

Что же касается нелюбви поэта к людям, то это взводимое на него обвинение противоречит всей его жизни как поэта и мыслителя.

Лермонтов никогда не был проповедником какой-либо положительной истины, глашатаем каких-либо ясных и установившихся убеждений, так как сам не имел их. Естественно, что у него не было и того восторженного и уверенного тона, каким всегда отличается речь убежденного человека. Он не распинался перед людьми за свои мысли, не вербовал никого в пользу какого-нибудь учения, даже не говорил с людьми доверчиво, от чистого сердца, так как не было еще истины, за которую он мог бы пожертвовать жизнью, не было предмета, о котором он мог бы доверчиво и открыто беседовать. Единственным предметом его бесед с другими был его собственный душевный разлад, и надобно было иметь много откровенного доверия к людям, чтобы на их глазах так беспощадно казнить собственное сердце, как это делал Лермонтов. Субъективизм Лермонтова в его поэзии, постоянный возврат к своему собственному «я» признается иногда за красноречивое доказательство его гордости и эгоизма. Но не есть ли эта строгая и правдивая исповедь поэта прямое доказательство обратного – его симпатии к людям? И не потому ли мы так любим Лермонтова, что видим в нем человека, который в себе самом казнил наши грехи и недостатки и призвал нас всех быть свидетелями этой казни?

Источником всех душевных терзаний поэта было чувство, от всякого эгоизма и самолюбования весьма далекое.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.