Грустная судьба (В. Н. Волошинов)

Грустная судьба

(В. Н. Волошинов)

Впервые я узнал имя Валентина Николаевича Волошинова (1895–1936) в 1972 г., уже будучи кандидатом наук. Под грифом нашего Института востоковедения был издан сборник переводов западных лингвистических работ, куда вошла и знаменитая статья живого классика Романа Якобсона, по-английски изданная в 1957 г., а теперь впервые опубликованная на русском языке. И там упоминалась работа некоего Волошинова, посвященная «кардинальной проблеме языкознания и стилистики». В библиографии указывалась книга В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка», Л., 1930. К тому времени мне казалось, что я хотя бы по фамилиям знаю всех значительных советских лингвистов, а «белых пятен» в истории советского языкознания в те годы было менее всего: бывших «врагов народа» уже реабилитировали, выезд в Израиль только-только начинался, и даже уехавшего с гитлеровцами на Запад Н. Н. Поппе иногда упоминали. И вдруг оказывается, что столь именитый ученый хвалит книгу, об авторе которой я ничего не слышал. И еще одна загадка: Якобсон в те годы считался покровителем той части советских лингвистов и филологов, которая открыто демонстрировала свою оппозиционность строю, а тут речь идет без какого-либо осуждения о книге, название которой должно было бы эту часть шокировать (позже оказалось, что действительно шокировало). Сразу фамилия запомнилась, хотя я все же не пошел в библиотеку читать эту книгу.

Но всего через полгода, осенью того же 1972 г. я неожиданно взял ее в руки. Одна моя знакомая поступала в аспирантуру сектора социолингвистики академического Института языкознания к Ю. Д. Дешериеву. Этот ученик Н. Ф. Яковлева у лингвистического «истеблишмента» высоко не котировался, поскольку постоянно писал о «развитии языков при социализме» и «торжестве ленинской национально-языковой политики». Но именно он, человек с достаточно сложной судьбой (его как чеченца должны были выслать из Ленинграда, и он уже ждал на вокзале погрузки в эшелон, когда благодаря ходатайству академика И. И. Мещанинова пришло распоряжение его не трогать) восстановил у нас с 60-х гг. социолингвистику, до того не развивавшуюся, а близко знавшие его лингвисты отзывались о нем неплохо. И именно он заставлял для вступительного экзамена в аспирантуру читать книгу Волошинова! Я полистал книгу и, честно говоря, не стал читать внимательно. Запомнилось лишь подчеркивание марксистской проблематики, для начала 70-х гг. уже непривычное, и специальное рассмотрение проблемы несобственной прямой речи.

За 1972 годом пришел 1975-й. В очередном томе Большой советской энциклопедии (статья «Психоанализ в литературоведении») я обнаружил, что в числе авторов, предпринимавших «серьезные попытки использовать положения П. [психоанализа] в борьбе против формалистической и вульгарно-социологической методологии», был назван «В. Волошинов (М. Бахтин)». Сразу все стало ясно: Волошинов – псевдоним М. М. Бахтина, тогда только что умершего. Это имя я, разумеется, знал, а книгу его о Достоевском читал, когда учился на первом курсе (при этом книга мне показалась целиком литературоведческой, а на имеющийся в ней лингвистический фрагмент я не обратил внимания).

Более десяти лет я так и думал, и когда писал в 1988 г. первый вариант книги о Н. Я. Марре, указал, что под псевдонимом «Волошинов» публиковался М. М. Бахтин (речь там шла лишь о том, что книгу Волошинова в числе многих других обругали марристы). И так думал не я один: мой учитель в МГУ Владимир Андреевич Звегинцев, выдающийся специалист по истории языкознания, тоже писал, что книгу «Марксизм и философия языка» Бахтин опубликовал «под псевдонимом В. Н. Волошинова». Правда, в отличие от Звегинцева я в изданном тексте выразился осторожнее: «Считается, что в написании книги В. Н. Волошинова принимал участие М. М. Бахтин» (при обсуждении рукописи другой мой учитель (по аспирантуре) И. Ф. Вардуль указал, что Волошинов существовал на самом деле).

Теперь я уже не сомневался в реальности Волошинова, однако еще не думал заниматься его сочинениями. Но в октябре 1994 г. в одной из аудиторий филологического факультета МГУ, где я вел занятие со студентами, ко мне обратился известный специалист по жизни и деятельности Бахтина и его друзей Н. А. Паньков. Кто-то ему посоветовал мою кандидатуру для написания комментариев к подготовленному им к печати «Личному делу аспиранта Волошинова». Я подумал и согласился. Паньков заодно предложил мне сотрудничать в организованном в Витебске, где он тогда жил, специальном журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп», посвященном Бахтину и так называемому «кругу Бахтина» (это название я поясню ниже). Вернувшись домой, я в тот же вечер подготовил публикацию, посвященную профессору А. И. Томсону (уже мелькавшему в нескольких моих очерках), у которого Бахтин предположительно учился, а на следующий день стал искать книгу Волошинова. В библиотеке Института востоковедения я нашел первое издание книги, в котором страницы оказались не разрезанными. Позже мне рассказал Л. Р. Концевич, что экземпляр принадлежал Н. Ф. Яковлеву (герою очерка «Дважды умерший»), и после его смерти перешел вместе с другими его книгами в нашу библиотеку. То есть Яковлев купил книгу, но не стал в ней разбираться, а потом двадцать лет никто в Институте востоковедения ей не поинтересовался. Впрочем, и мне разрезать большую часть книги не пришлось: сразу обнаружилось, что книга «Марксизм и философия языка» недавно переиздана и продается. Только издана она теперь была под именем Бахтина в серии «Бахтин под маской».

Статья про Томсона стала моей первой публикацией в журнале Панькова, потом их было больше десятка, входил я и в состав редколлегии журнала. Занимался я и Бахтиным, но получившуюся в итоге книгу назвал «Волошинов, Бахтин и лингвистика», поставив вопреки алфавитному порядку Волошинова на первое место. Не могу сказать, что Волошинов был крупнее как ученый, но его судьба показалась мне не менее интересной. Если о Бахтине сейчас написано очень много и у нас, и за рубежом, то о Волошинове гораздо меньше (хотя надо отметить содержательные исследования Н. Л. Васильева и Н. А. Панькова), он остается в тени более знаменитого друга, и многие исследователи считают, что в тени ему и место. Хочется разобраться в его судьбе.

Как уже было сказано, до недавнего времени нужно было специально доказывать сам факт существования Валентина Николаевича. Еще в 1995 г. Н. Л. Васильев писал: «Волошинов был вполне реальным человеком, а не мифологемой». В ответ Н. А. Паньков указывал: «Осмелюсь утверждать, что Волошинов – несмотря на фактическую действительность своего бытия… – как раз и является до сих пор именно мифологемой». Это так, но попробую вслед за биографом ученого Н. Л. Васильевым рассмотреть его – человека.

До сих пор о недолгой жизни Волошинова известно немного, особенно о его детстве и юности. Даже в годе его рождения бывали расхождения: называли то 1894, то 1895. Теперь документально подтверждается, что родился он 18 (30) июня 1895 г. в Петербурге. В этом городе, при нем дважды менявшем название, он прожил всю жизнь с перерывом в 1919–1922 гг. По-разному называли и профессию его отца: то чиновник, то присяжный поверенный, что, кажется, вернее всего.

У меня была некоторое время еще одна гипотеза, в которую хотелось верить, хотя вроде бы она не подтверждается. Фамилия Волошинов, не слишком частая, мне встречалась еще в 70-е гг. по другому поводу: в связи с историей русской японистики. В 1898 г. в Петербурге уже вторым изданием вышел «Русско-японский переводчик», составленный полковником Генерального штаба Николаем Аркадьевичем Волошиновым. В это время в России публикации по японскому языку были наперечет. Автор «переводчика» принадлежал к разведывательному ведомству, предшественнику ГРУ, и специализировался по балканским делам. Кроме того, он издавал военные разговорники, иногда с краткими грамматическими очерками, по разным языкам, включая монгольский и японский. Двух последних языков он, правда, не знал и в японском случае пошел по пути наименьшего сопротивления: тот же набор фраз, что и для других языков, он отдал переводить случайно оказавшемуся в Петербурге японцу по фамилии Ханауда, как-то владевшему русским языком. Монгольский «переводчик» редактировал профессор А. М. Позднеев (брат япониста Д. М. Позднеева), указавший в предисловии, что он опустил весь раздел о военно-морском флоте, поскольку «монголы – не мореплаватели». Японский «переводчик» редактировать оказалось некому: этот язык тогда в Петербурге никто не знал. С мореплаванием, правда, у японцев все было в порядке, но на японский язык были переведены такие очень актуальные для приближавшейся русско-японской войны фразы как: Сколько здесь мулов? и Проведи меня к англичанам. С наукой в «переводчике» было плоховато, но его автор явно был интересным человеком. Сразу возникали гипотезы: а, может быть, Валентин Николаевич предпочитал скрывать службу отца в царской разведке? Или, может быть, два Волошиновых были не отцом и сыном, а более отдаленными родственниками? Но все же доказательств их родства нет, немного и сведений о дальнейшей судьбе родителей будущего ученого.

Вернемся на почву фактов. Несомненно, что по происхождению Волошинов принадлежал к привилегированным слоям населения. В 1913 г. он окончил двенадцатую петербургскую гимназию и поступил на юридический факультет университета. Из всего, что известно о раннем периоде его жизни, обращают на себя внимание два факта. В одной из позднейших анкет он указывал: «Имею… музыкальные композиции (фортепьянные и вокальные) в издании Иогансен (Петроград) 1913 года». То есть в восемнадцать лет Волошинов уже выступал как композитор. К сожалению, я ничего не знаю о том, где и у кого он учился музыке и композиции. Другой факт: Волошинов учился в гимназии с Б. М. Зубакиным, дружба с которым у него сохранилась надолго. Зубакин был весьма разносторонней личностью: поэтом-импровизатором, скульптором и мистиком-розенкрейцером. Он организовал в Петрограде розенкрейцерский кружок, в который входил и Волошинов. Связана с кружком также была А. И. Цветаева, сестра М. И. Цветаевой.

В 1916/1917 учебном году Волошинов оставил университет, объясняя это материальными трудностями; к этой причине могла добавляться и другая: к профессии юриста он потом никогда не пытался вернуться, и, видимо, она его перестала привлекать. Два последующих года он, как в ту пору и многие другие, менял места службы и жил случайными заработками, а в начале 1919 г. переехал из Петрограда в небольшой город Невель (теперь Псковской области). В Петрограде было голодно и холодно, и тогда многие отправлялись в провинцию, где материально бывало лучше.

Но Невель оказался подарком судьбы: там разными путями собралось сразу несколько ярких людей, составивших целый кружок. Там оказались вышеупомянутый Б. М. Зубакин, перспективный литературовед Л. В. Пумпянский, совсем молодая М. В. Юдина, ставшая впоследствии известной пианисткой. Но более всех выделялись двое.

Одним из них был Матвей Исаевич Каган, уже упоминавшийся в очерке о Н. И. Конраде, молодой, но старший из всех по возрасту, безусловно, выделявшийся своим образованием. Каган учился в Марбурге, был любимым учеником знаменитого тогда философа-неокантианца Г. Когена. Издалека он увлекся революционными идеями и приехал в Россию творить новый мир, но скоро стал в нем разочаровываться, потом он несколько раз менял к нему отношение и умер в 1937 г. (своей смертью) в резком несогласии с происходящим. Реализовался он как специалист по экономике, но по духу был философ, мыслитель. По воспоминаниям его дочери, относящимся к более позднему времени, Каган, приходя с работы, просто сидел, курил и думал, отрешившись от повседневных забот. На первых порах он, безусловно, был интеллектуальным центром кружка.

Другой член кружка по всем данным, казалось, не мог соперничать с Каганом. Он был на шесть лет его моложе (и на несколько месяцев моложе Волошинова). С детства он болел остеомиелитом и с трудом передвигался, что ограничивало его деятельность за пределами кружка друзей. И, главное, он не только не учился в Германии, но не имел (и в отличие от Волошинова никогда не будет иметь) законченного образования. После четвертого класса он по болезни прервал обучение в гимназии, а потом никаких документов о том, что он учился где-нибудь, хотя в Одессе, а потом в Петрограде он, возможно, посещал лекции в университетах (как раз в Одессе он мог слышать лекции вышеупомянутого А. И. Томсона). Это был Михаил Михайлович Бахтин. И именно он, а не М. И. Каган, в итоге стал центром кружка, который существовал, частично меняя состав, в Невеле, Витебске и Ленинграде до конца 20-х годов. Членов кружка и называют «кругом Бахтина». Философствовали в нем все, но лучше всего это умел делать именно он.

В Невеле Волошинов заведовал музыкальной секцией в местном отделе народного образования, вел класс рояля в музыкальной школе, преподавал в школе историю литературы. Постепенно большая часть невельского кружка (кроме М. И. Кагана и Б. М. Зубакина) перебралась в соседний более крупный город Витебск, в 1921 г. туда переехал и Волошинов. Витебск на короткое время стал крупным культурным центром, где тем или иным образом оказались многие деятели искусств: получившие потом мировую известность художники К. С. Малевич и М. З. Шагал, видные музыканты. В Витебске даже основали консерваторию, где Волошинов преподавал. Работал он также заведующим музыкальным отделом губполитпросвета, заместителем заведующего подотделом искусств губернского отдела народного образования, много выступал с лекциями, вел занятия в музыкальной студии и даже организовал камерный оркестр. В Витебске выходил журнал «Искусство», где Волошинов печатал музыковедческие статьи о Л. ван Бетховене и М. П. Мусоргском, а также стихи, одно из стихотворений было посвящено памяти А. А. Блока.

Кружок Бахтина в Витебске пополнился новыми участниками, среди которых были известный впоследствии музыковед И. И. Соллертинский и литературовед, начальник Волошинова по подотделу искусств П. Н. Медведев. Но более всего Волошинов сблизился в это время с Бахтиным, они жили в одной квартире. В этом же доме они нашли себе жен, обе свадьбы состоялись в 1921 г. Жена Бахтина Елена Александровна прожила с ним полвека и посвятила жизнь уходу за ним, а брак Волошинова впоследствии распался. По свидетельству одной из мемуаристок, Волошинов оставил на обоях стихи:

Здесь жили поэт и философ

В суровые зимние дни,

И много проклятых вопросов

Решали в то время они.

Роль мыслителя Валентин Николаевич отдавал Бахтину, а себя считал поэтом, хотя печатался он очень мало (кроме Витебска, уже в Петрограде П. Н. Медведев опубликовал еще три его стихотворения и несколько музыковедческих статей и рецензий в редактируемых им «Записках Передвижного театра»). Больше осталось неопубликованным: в анкете 1922 г. он упоминал «произведения в рукописи: книга стихов; три поэмы; драма в стихах». На склоне лет Бахтин оценивал покойного друга как «маленького поэта». Таким он, вероятно, и был. Но в то же время перечисленные стихи и статьи о музыке – единственные сочинения Волошинова, авторство которых никем, кажется, не подвергается сомнению.

В 1922 г. Волошинов вернулся в Петроград. Ему 27 лет, но у него еще не закончено образование и нет определенной профессии. Из Витебска его послали учиться в Петроградском университете, но разверстка была только на физико-математический факультет, где человек с уже определившимися гуманитарными интересами не хотел учиться, не было и желания продолжать юридическое образование. Валентин Николаевич просил зачислить его на литературно-художественное отделение факультета общественных наук, но по каким-то причинам попал не туда, а на этнолого-лингвистическую специализацию, что потом, вероятно, определило выбор темы его главной книги. Курс он прошел за два года и в 1924 г. получил диплом. Среди его преподавателей были главный мэтр петроградской лингвистики тех лет Л. В. Щерба, самый впоследствии близкий к нему среди ленинградских языковедов Л. П. Якубинский и будущий главный идейный оппонент В. В. Виноградов.

К тому времени в Ленинград перебрался весь «круг Бахтина», к которому добавились новые участники: востоковед-индолог М. И. Тубянский, биолог И. И. Канаев, старый друг Бахтина петрограф Б. В. Залесский. Таким образом, кружок включал в себя ученых разных специальностей, даже не только гуманитариев. Но всех объединяло, по позднейшему высказыванию Бахтина, «очень глубокое… весело-критическое отношение ко всем явлениям жизни и современной культуры». Этого, по его мнению, не хватало другому известному объединению той эпохи – ОПОЯЗ, куда входили, в частности, Е. Д. Поливанов и Р. О. Якобсон. Волошинов среди «круга Бахтина» был единственным лингвистом по образованию и, по-видимому, в наибольшей степени интересовался вопросами языка. Но научные интересы каждого из участников кружка пересекались с интересами его главы. Бахтин в эти годы не имел постоянной работы, мало печатался (лишь в 1929 г. выйдет его большая книга «Проблемы творчества Достоевского») и имел ограниченные контакты за пределами своего «круга», тогда как другие его участники одновременно были связаны с теми или иными ленинградскими научными учреждениями.

С 1925 по 1930 гг. местом работы Волошинова был Институт сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ) при Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН) в Ленинграде. Там он был сначала «сверхштатным сотрудником», потом аспирантом, потом штатным научным сотрудником. Тогда система диссертаций была отменена, но аспиранты должны были отчитываться теми или иными выполненными в определенный срок работами. Его специальностью считалась «методология литературы», руководителем – литературовед В. А. Десницкий (в прошлом член ЦК РСДРП, к тому времени из-за идейных разногласий вышедший из партии, но оставшийся марксистом). Параллельно Волошинов преподавал в художественно-промышленном техникуме при Академии художеств.

В опубликованном Н. А. Паньковым «Личном деле аспиранта В. Н. Волошинова» встречаются формулировки: «Принадлежит к числу молодых ученых, с успехом применяющих в своих работах марксистский метод», «Вполне подготовленный марксист – исследователь». И во всех публикациях Волошинова тех лет речь постоянно идет о марксизме и классовом подходе. Насколько это было искренне? Сейчас «круг Бахтина» иногда изображают как резко оппозиционное по отношению к строю объединение. Но если и можно говорить об оппозиционности каких-то членов «круга», то это никак не относится к Валентину Николаевичу. Как уже говорилось, в юности он был мистиком-розенкрейцером, и среди людей, знавших его в этом качестве, была и Анастасия Ивановна Цветаева. Сейчас опубликованы ее стихи памяти Волошинова, в которых она, сохраняя уважение к покойному, сетовала на то, что он изменил благородным идеям розенкрейцеров и увлекся «колдовским фолиантом» Маркса (имеется в виду то ли «Капитал», то ли некая обобщенная книга). Из стихов видно, что «заколдован» их адресат был вплоть до кончины. Впрочем, есть и версия, согласно которой Бахтин специально использовал преданность марксизму Волошинова для «маскировки» (об этом я еще буду говорить).

1925–1930 гг. – не только годы работы и учебы Волошинова в ИЛЯЗВ, но и годы, когда были опубликованы все его сочинения, кроме упоминавшихся выше стихов и статей о музыке. И бросается в глаза одно несоответствие: хотя он числился литературоведом, но по этой тематике он опубликовал совсем мало: статью «Слово в жизни и слово в поэзии», лишь частично посвященную литературе, и отрицательную рецензию на книгу В. В. Виноградова, также затрагивающую и лингвистические вопросы. Все остальное, включая обе книги, относится к иным темам: критике фрейдизма и теории языка.

Первой книгой, вышедшей под именем Волошинова, стал «Фрейдизм» (1927); до того на ту же тему была опубликована статья «По ту сторону социального». Вышеупомянутая характеристика взгляда «Бахтина (Волошинова)» на психоанализ в энциклопедической статье (автор М. Н. Эпштейн) мало соответствует тому, что написано в этих работах. Идеи психоанализа, выдвинутые З. Фрейдом, не используются для борьбы с чем-либо, а, наоборот, подвергнуты уничтожающей критике. Вот итоговый вывод: «Психоанализ – широкое, по-своему глубоко продуманное, органически единое учение, неразрывно связанное с основными предпосылками классового сознания современной европейской буржуазии. Психоанализ плоть от плоти, кровь от крови разлагающейся буржуазной идеологии… Марксистские апологии фрейдизма, решая свою безнадежную задачу соединить несоединимое, принуждены разрывать это органическое единство (пусть и больного организма), вырывать из него отдельные элементы и мотивы, которые вне целого видоизменяют или теряют свой смысл». Всячески подчеркивается полная несовместимость фрейдизма с марксизмом. При этом книга довольно ярко написана (пожалуй, ярче, чем «Марксизм и философия языка»), а среди критических замечаний фрейдизму немало серьезных и обоснованных. В 20-е гг. в СССР, в том числе среди марксистов, шли споры о фрейдизме, у психоанализа были и защитники, даже среди партийного руководства (Л. Д. Троцкий), но с конца 20-х гг. точка зрения, может быть, ярче всего обоснованная Волошиновым, стала (без какого-либо его участия) официальной. Книгу, впрочем, скоро забыли. Когда в 50-е гг. Бахтин посоветовал ее прочесть одной из преподавательниц Саранского пединститута, где тогда работал, она с трудом ее нашла у книголюба.

Но наиболее существенна вторая и последняя книга, изданная как книга В. Н. Волошинова – «Марксизм и философия языка». Книга вышла в Ленинграде в начале 1929 г. (упомянутое в библиографии к статье Якобсона ее издание 1930 г. было уже вторым, потом на родине она не переиздавалась до 1993 г.). О марксизме в ней говорится довольно много, но больше в ее первой, наиболее теоретичной части из трех. А далее речь идет в основном совсем о другом: о том, как наука о языке неправильно подходит к своему предмету, и о том, как надо к нему подходить. Книга в большей части – не марксистская, хотя иногда опирается на идеи марксизма (в меньшей степени, чем «Фрейдизм»), но и не антимарксистская, как сейчас иногда ее пытаются представить. Просто тема ее иная.

Уже в нескольких очерках мне приходится касаться скучных для не лингвиста материй, которые историки науки теперь на ученом языке именуют сменой научных парадигм в языкознании начала ХХ в. Но все-таки хочется хоть как-то показать, о чем спорили и чем жили мои «герои» – лингвисты. А тут это особенно важно, поскольку концепция Волошинова в отличие от многих других не вписывалась в рамки той эпохи.

Наука о языке XIX в. считала, что единственный достойный предмет изучения – это история языков, выяснение того, какие звуки и слова новых языков восходят к каким звукам и словам древних, а то и «доисторических» языков. Отдельные изолированные факты ее интересовали больше, чем теории. Ученые первой половины ХХ в., идеи которых впервые строго сформулировал знаменитый швейцарский лингвист Ф. де Соссюр (его книга вышла посмертно в 1916 г.), наоборот, отстаивали понимание языка как системы (структуры), где все взаимосвязано, строили разнообразные теории и обратили главное внимание на современные языки. Подходы персонажей моей книги бывали самыми разными. Одни из них приняли и развивали новые идеи и подходы: Е. Д. Поливанов, Н. Ф. Яковлев, П. С. Кузнецов, отчасти Н. Н. Дурново. Другие стояли на старых позициях, при этом могли симпатизировать новому, как Д. Н. Ушаков, или не одобрять его, как А. М. Селищев. Третьи пытались совместить старое и новое, как Р. О. Шор. Наконец, можно было не стоять на месте, но идти не вперед, а куда-то вбок, в сторону от науки, так поступал Н. Я. Марр. И лишь у Волошинова отвергалась и старая, и новая наука, но при этом в отличие от марризма высказывались оригинальные, хотя и нечетко сформулированные идеи, где-то предвосхищавшие последующее развитие лингвистики. Некоторое сходство с данной книгой имеют, пожалуй, еще некоторые идеи В. И. Абаева.

Главный объект полемики в книге – Ф. де Соссюр, но подчеркнуто, что он лишь четко и последовательно сформулировал идеи, в которых нет ничего принципиально нового: так думало большинство языковедов, начиная с древних греков. Совокупность таких идей названа «абстрактным объективизмом». Язык при таком подходе рассматривается как «готовый продукт», существующий независимо от говорящих на нем людей, как «устойчивая неизменная система нормативно тождественных… форм». Язык в этом смысле описывается с помощью множества правил, примерами таких правил могут служить заучиваемые в школе парадигмы склонения и спряжения. Эти правила иногда могут быть практически полезны, особенно при обучении «чужому» языку, пока мы им достаточно не владеем. Однако когда человек говорит, он вовсе не пользуется такими правилами, а «система нормативно тождественных форм» вообще не существует и «является лишь абстракцией, полученной с громадным трудом», ничего не дающей для «понимания и объяснения языковых фактов в их жизни и становлении». Совокупность «мертвых» правил фонологии и формальной грамматики «уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций». Все обвинения по адресу «абстрактного объективизма» сводятся к одному: в языковом анализе не присутствует человек, поэтому такой подход порочен.

Намного лучше оценено другое направление мировой науки о языке – «индивидуалистический субъективизм», связанный с именами великого ученого начала XIX в. Вильгельма фон Гумбольдта и современника книги Карла Фосслера. Эти немецкие мыслители рассматривали язык как «деятельность, непрерывный творческий процесс», а «творчество языка» – как «осмысленное творчество, аналогичное художественному». Все это, согласно Волошинову, глубоко и верно, надо лишь преодолеть индивидуалистический компонент «индивидуалистического субъективизма». Язык – не множество высказываний говорящего человека, по сути монолог, как у Фосслера, а непрерывный диалог, взаимодействие говорящего и слушающего, постоянно меняющихся местами.

Подход книги был максималистским: осуждалось всякое рассмотрение языка как устойчивой системы, хотя оно все-таки составляет основу любых других лингвистических исследований, а верное положение о том, что говорящий не думает ни о каких правилах, не означает, что таких правил не существует, просто они действуют автоматически. Отмечу, что когда в 50-е гг. М. М. Бахтин в Саранске вернется к изучению языка, то он, продолжая идеи «Марксизма и философии языка», откажется от такого максимализма и признает существующую лингвистику (в том числе лингвистику Ф. де Соссюра) важной и нужной, но недостаточной. Однако в 50–60-е гг. знаменитый американский ученый Н. Хомский предъявит лингвистике Соссюра и его последователей те же самые обвинения и также будет солидаризироваться с идеями В. фон Гумбольдта о творческом характере языка. Хомский (по крайней мере, в то время) ничего не мог знать о Волошинове, книга которого предвосхищала многое из его теоретической программы.

Но в 1929 г. в противовес еще только набиравшему силы лингвистическому структурализму последователей Соссюра можно было выдвинуть лишь самые общие идеи. Умение анализировать конкретные факты всегда составляло сильную сторону «абстрактного объективизма» и не было свойственно изучению языка как «творческого процесса». Не хватало его и в данной книге. В двух ее частях из трех практически нет языковых примеров, и лишь последняя ее часть посвящена конкретному явлению – несобственной прямой речи. Имеются в виду случаи, когда в художественном тексте при отсутствии грамматических признаков прямой или косвенной речи в речи от автора начинают передаваться слова или даже грамматические конструкции, явно присущие не автору, а персонажу. Вот приводимый Волошиновым пример из «Полтавы» А. С. Пушкина: «Мазепа, в гордости притворной, к царю возносит глас покорный. “И знает бог, и видит свет: он бедный гетман двадцать лет царю служил душою верной; его щедротою безмерной осыпан, дивно вознесен”». Выделенная курсивом часть текста дана в третьем лице, но очевидно, что она принадлежит Мазепе, а не Пушкину. Такие примеры анализируются для русского, немецкого и французского языков, подробно дана также история изучения вопроса в русской, немецкой и франкоязычной науке. Вполне убедительно показано, что «абстрактный объективизм», привыкший опираться на строгие, формальные критерии, плохо описывает подобные явления. Однако взамен мало что удается предложить, кроме чисто литературоведческого анализа, что в рецензии на книгу отметила Р. О. Шор. Но именно на эту часть книги ссылался Р. Якобсон.

После выхода книги в свет Волошинов на короткое время стал знаменит в филологических кругах, особенно в Ленинграде. Появилось несколько рецензий, в следующем году книгу переиздали, Валентина Николаевича привлекли вместе с Л. П. Якубинским к сотрудничеству в журнале «Литературная учеба», созданном в помощь начинающим писателям из рабочих и крестьян, там он издал три статьи. Но рецензии показали, что главные идеи книги не нашли отзвука. Языковеды-марксисты из группы «Языкофронт» (см. очерк «Выдвиженец») приветствовали «уважаемого коллегу и товарища по борьбе», но разобраться в проблематике книги не смогли, а автор единственной серьезной рецензии, «первая женщина» Р. О. Шор, оценила современную лингвистику противоположным образом, чем Волошинов: идеи Соссюра после «коренной перестройки» пригодны для создания марксистской лингвистики, а идеи Фосслера нам «в корне чужды». Волошинова узнали многие ленинградские ученые, О. М. Фрейденберг впоследствии вспоминала о нем как об «элегантном молодом человеке и эстете». Однако и она, и Л. Я. Гинзбург оставили о Волошинове очень неблагоприятные отзывы, Гинзбург назвала Волошинова и П. Н. Медведева «примитивными людьми».

А в «круге Бахтина» тем временем проходили необратимые изменения. В конце декабря 1928 г. его глава был арестован. Арест произошел из-за связей Бахтина вне кружка, и его другие члены тогда не пострадали. Прочие арестованные по этому делу шли как «монархисты» и «кадеты», и лишь Михаил Михайлович назвал себя «марксистом-ревизионистом» (по-моему, точное самоназвание для того времени) и так был зафиксирован. В тюрьме он пробыл недолго: по состоянию здоровья и по ходатайству Е. П. Пешковой ему разрешили во время следствия находиться дома, книга о Достоевском вышла уже в этот период. Но следствие продолжалось, и в марте 1930 г. Бахтин был выслан в Кустанай. Кружок, лишившись центра, окончательно распался. Волошинов, оставшийся в Ленинграде, больше никогда не встретится с Бахтиным, который покинет Кустанай как раз в год смерти Валентина Николаевича. Остальные члены кружка все более расходились, в том числе и по идейным причинам: одни, как Волошинов и П. Н. Медведев, стояли на советских позициях, другие, как М. В. Юдина и Б. В. Залесский, при внешней лояльности не принимали строй.

И в том же 1930 г. с Волошиновым что-то произошло. Последняя из статей в «Литературной учебе», появившаяся в майском номере за этот год с указанием «Продолжение следует», оказалась (наряду со вторым изданием книги, почти не отличающимся от первого) вообще последней его публикацией. В том же году ИЛЯЗВ прекратил существование, и Волошинов вместе с Л. П. Якубинским перешел в Педагогический институт имени А. И. Герцена, где преподавал в качестве доцента. В 90-х гг. мне удалось найти единственного человека, его помнившего: это была известная германистка, член-корреспондент РАН В. Н. Ярцева, учившаяся в институте имени Герцена в те годы. По ее словам, Волошинов не пользовался сколько-нибудь серьезной репутацией и воспринимался как литературовед, а не как лингвист. А ведь, по документам, он вел там введение в языкознание и другие лингвистические курсы.

Если тон первых рецензий на «Марксизм и философию языка» был положительным или сдержанным, то с 1931 г. книга оказалась в числе активно прорабатываемых, тон, естественно, задавали марристы. А. К. Боровков заявил, что Волошинов скрывает «свой идеализм под марксистской фразой», а Ф. П. Филин отнес его в числе других к «маскирующейся индоевропейской лингвистике, приспособляющейся к условиям реконструктивного периода», по отношению к которой надо проявлять «особую бдительность» (и Боровков в 1958 г., и Филин в 1962 г. станут членами-корреспондентами АН СССР). По мнению Н. Л. Васильева, «резкое снижение печатной активности» Волошинова (снижение до нуля) произошло из-за «кампании критики» его книги. Но вряд ли дело только в ней: марристы одновременно громили Д. Н. Ушакова, Н. Ф. Яковлева, Р. О. Шор и многих других, которые тогда никак не снизили печатной активности. Были и какие-то другие причины, среди которых нельзя не отметить распад «круга Бахтина» и расформирование ИЛЯЗВ. За их пределами Валентин Николаевич нигде не стал своим, отзывы О. М. Фрейденберг, Л. Я. Гинзбург и В. Н. Ярцевой это подтверждают.

С 1932 или 1933 г. основным местом работы Волошинова становится ЛИПКРИ – Ленинградский институт повышения квалификации работников искусств, учебное заведение, где чтением лекций повышали культурный уровень ленинградских художников и актеров. Там он читал курс социологии искусства. Приход в это явно периферийное по положению учебное заведение повысил его формальный статус: там он впервые получил должность профессора. Однако такое перемещение отодвинуло его на обочину научной жизни. В печати после 1933 г. его не только не хвалили, но уже и не ругали: его просто забыли. И в это время усилилась болезнь. Как пишет Н. Л. Васильев, «обострившийся процесс болезни (туберкулез), от которой Волошинов страдал с 1914 г., заставил его в 1934 г. прекратить научную и педагогическую деятельность и заняться лечением». Есть не очень ясные указания на то, что и после 1930 г. Волошинов продолжал активно работать и написал даже несколько книг. Но ничего не попало в печать ни при жизни, ни после его смерти (а это почти три четверти века). До нас дошло его письмо от 19 ноября 1935 г. из туберкулезного санатория, где он жаловался на то, что врач запретил ему «не только все существующие развлечения для больных: концерты, кино и т. п., но даже чтение книг не только научных, но и беллетристики!!!..Вынужденное безделье страшно угнетает». Спустя примерно полгода, 13 июня 1936 г. Валентин Николаевич Волошинов умер в Ленинграде от туберкулеза. Ему было 40 лет (до 41-го дня рождения не дожил 17 дней).

Прижизненная его судьба оказалась трудной, но и посмертная судьба также достаточно драматична, в ней можно выделить несколько этапов. Сначала почти полное забвение, продолжавшееся около трех десятилетий. Кажется, только бывший теоретик «Языкофронта» Т. П. Ломтев (см. очерк «Выдвиженец») в 1949 г. вдруг вспомнил книгу «Марксизм и философия языка» и целую страницу «Известий Академии наук» серии литературы и языка посвятил ее критике. Ломтев счел книгу «враждебной ленинскому учению о познании», почему-то нашел в ней последовательное выражение идей Ф. де Соссюра и назвал теорию Волошинова «странной с точки зрения здравого смысла».

Сейчас, когда данная книга широко известна на Западе, то там не могут поверить в то, что ее в СССР могли не знать или забыть, и, естественно, отсутствие ее упоминаний в печати сводят к цензуре (внешней или внутренней). Поскольку биография Волошинова была мало известна, то возникла и версия о том, что он был репрессирован, а его сочинения запрещены. Мне попалась западная публикация, где такое утверждали даже в 1993 г. А в предисловии к английскому изданию книги Волошинова в 1986 г. отсутствие упоминаний книги в хрестоматии В. А. Звегинцева по истории языкознания объяснили, конечно, официальными запретами. Между тем Звегинцев включил в хрестоматию в 1960 г. статью еще не реабилитированного Е. Д. Поливанова, а о Волошинове, видимо, тогда и не знал. Я как выпускник кафедры, возглавлявшейся Звегинцевым, могу засвидетельствовать: эту книгу в 60-е гг. там не знали (потому и я узнал о ее существовании поздно). И это было не случайно: все развитие советской лингвистики после 1929 г. шло (кроме, разве что, марризма) в духе той или иной разновидности «абстрактного объективизма» (либо «традиционной» науки в духе XIX в., либо структурализма). И из нас на кафедре В. А. Звегинцева делали последовательных «абстрактных объективистов». Не удивительно и то, что Н. Ф. Яковлев не стал читать книгу: вероятно, и он бы мог найти ее «странной с точки зрения здравого смысла». А вот далекий от структурной лингвистики и в то же время занимавшийся социальным функционированием языка Ю. Д. Дешериев смог ей заинтересоваться.

Но наука меняется, и о книге стали вспоминать. У нас первым о ней, кажется, вспомнил в печати в середине 60-х гг. известный психолингвист А. А. Леонтьев (1936–2004). Но все же второе рождение работ «волошиновского цикла» произошло не на родине, а на Западе, и ключевую роль здесь сыграл Р. Якобсон. Как зафиксировано в его переписке с Н. Трубецким, эти два выдающихся ученых обратили внимание на книгу еще тогда, когда она вышла. Но Якобсон тогда не стал ее рецензировать или упоминать в печати: видимо, он понимал, что она появилась не ко времени. Потом, как уже говорилось, он сослался на нее в статье 1957 г. Однако актуальной ее проблематика стала лишь к началу 70-х гг., когда лингвистика после ранних работ Н. Хомского во многом становилась другой. По инициативе Якобсона в 1973 г. книга «Марксизм и философия языка» вышла в переводе на английский язык (издание 1986 г. стало уже вторым). Советские работы по гуманитарным наукам редко переводятся в западных странах, а если это в 50–70-х гг. происходило, то чаще всего благодаря Якобсону. И эти работы становились популярны.

Однако почти сразу после выхода книги за рубежом проявился фактор, подспудно существовавший и раньше. На репутацию давно умершего и мало известного Волошинова упала огромная тень еще здравствовавшего и уже всемирно знаменитого Бахтина. Я упоминал об энциклопедической статье 1975 г., но это было уже не первое указание такого рода в печати. В 1973 г., еще при жизни Бахтина, в ученых записках Тартуского университета появилась статья В. В. Иванова, ныне академика, где было сказано, что «основной текст» «Марксизма и философии языка», «Фрейдизма», еще нескольких публикаций Волошинова и изданной как сочинение П. Н. Медведева книги «Формальный метод в литературоведении» «принадлежит М. М. Бахтину». Далее эта точка зрения стала канонической, постепенно она распространилась на все без исключения публикации Волошинова (но не Медведева) 1925–1930 гг. То есть этот автор ничего не писал, кроме, может быть, ранних стихов и статей о музыке. Законченный вид такое мнение получило, например, в каталогах РГБ (б. Библиотека имени В. И. Ленина) и Исторической библиотеки в Москве. Там под именем В. Н. Волошинова нет ничего, кроме одной карточки: «Под этим именем публиковал свои работы М. М. Бахтин». Иная точка зрения существует, но менее распространена, по крайней мере, в России.

«Марксизм и философия языка» и «Фрейдизм» за 1993–2000 гг. у нас издавались четырежды, трижды под именем Бахтина и один раз под именем Волошинова; в 2010 г. появилось еще одно издание лингвистических публикаций Волошинова с двумя фамилиями на обложке, но в предисловии все равно указано единоличное авторство Бахтина. Еще пример. В западном обзоре литературы по социальным аспектам грамотности в современном мире упомянуты четыре книги, где так или иначе используются идеи «Марксизма и философии языка», из них три называют ее книгой Бахтина, одна – книгой Волошинова (отмечу, что везде ее относят к марксистской литературе).

Такая точка зрения имеет, по меньшей мере, два варианта (иногда совмещаемых у одних и тех же авторов). В более умеренном варианте Бахтин все писал сам, но профессиональный лингвист Волошинов и профессиональный литературовед Медведев как-то ему помогали, а потом «подпольный мыслитель» Бахтин отдал авторство друзьям, имевшим какое-то социальное положение, которым было легче напечататься. Более крайний вариант отразился в названии вышеупомянутой серии изданий «Бахтин под маской». Согласно ему, «Марксизм и философия языка», «Формальный метод» и даже совсем уж советский по духу «Фрейдизм» – сочинения, глубинно антикоммунистические и антимарксистские во внешней обертке марксизма. Для их издания Бахтин нарочно использовал «примитивных», по выражению Л. Я. Гинзбург, Волошинова и Медведева, не способных подняться над уровнем марксизма, в роли «масок», то есть подставных лиц.

Однако нет никаких оснований считать какую-либо из работ Волошинова (как и Медведева) антимарксистской, авторы подобных гипотез ищут в них либо свою систему взглядов, либо систему взглядов позднего Бахтина (в 20-е гг. он был «марксистом-ревизионистом», но к 60–70-м гг., после ссылки и многолетнего непризнания, разочаровался в марксизме). А ищущий, как правило, находит. Но вопрос о том, кто писал «волошиновский цикл» и «Формальный метод в литературоведении» (другие публикации Медведева приписывать Бахтину не принято), безусловно, требует внимания. Подробно я о нем пишу в книге «Волошинов, Бахтин и лингвистика», здесь скажу лишь совсем кратко.

Можно специально не обсуждать «доказательства» единого авторства «спорных текстов» и несомненных сочинений Бахтина: при желании здесь можно доказать что угодно и в ту, и в другую сторону, а современный уровень статистической стилистики не столь высок, чтобы здесь можно было что-то утверждать окончательно. Реальную основу идей об авторстве Бахтина составляют два класса фактов: слухи, ходившие среди ленинградских, а потом и московских филологов с 20-х гг., и противоречивые рассказы самого Михаила Михайловича в последние 10–15 лет его жизни.

Я уже упоминал, что многие ленинградские филологи в конце 20-х гг. не любили Волошинова и не принимали его всерьез. О. М. Фрейденберг в воспоминаниях, написанных в 40-е гг., называет его, пересказывая чьи-то мнения, «автором лингвистической работы, написанной для него Блохиным», и утверждает, что он и ей предлагал нечто подобное. Л. Я. Гинзбург уже в годы, когда авторство стало широко обсуждаться, говорила, что «примитивные» Волошинов и Медведев «не могли так глубоко писать». А В. В. Кожинов в 1964 г. писал Бахтину о «Марксизме и философии языка», что в Москве многие, в том числе В. В. Виноградов и В. Б. Шкловский, «знают точно, что книга написана Вами по крайней мере на 9/10». Так что слухи ходили. Но все же точных данных у тех, кто их распространял, не было (характерно, что они исходили из среды, в которой знали Волошинова, но не Бахтина), а мнения мемуаристов о Волошинове бывали и совсем иными, как у А. И. Цветаевой.

Бахтин, как вспоминают те, кто его знал в последние годы жизни, нередко говорил о том, что «спорные тексты» (их состав мог у него иногда варьироваться) писал целиком сам; версия о «маске», по-видимому, тоже восходит к его высказываниям. Но достоверность многих его рассказов тех лет спорна. Его жизнь сложилась так, что ему многое приходилось скрывать не только от властей, но и от молодых почитателей. В последнем случае ему не надо было молчать о тюрьме и ссылке (наоборот, он мог «расцвечивать» биографию, говоря, например, о том, что ссылкой ему заменили первоначальный приговор к десяти годам лагерей, чего нет в документах). Но вот, например, отсутствие высшего (или даже среднего) образования (при полученной им позднее степени кандидата наук) он имел основания скрывать и рассказывал, у каких профессоров учился. Поэтому его устные рассказы – не достоверный источник. Важно, что о своем авторстве «спорных текстов» он ни разу не сказал ни в письменном виде, ни в магнитофонной записи. Когда за два года до его смерти В. Д. Дувакин записывал на магнитофон его устные воспоминания, Бахтин ушел от ответа, а в одном из первых писем В. В. Кожинову (единственном, где этот вопрос вообще обсуждается) дал совсем иную версию, о которой я скажу чуть дальше. Когда же через три года Кожинов решился задать вопрос об авторстве прямо, Бахтин не ответил.

Самый, может быть, существенный аргумент в пользу авторства Бахтина – прекращение публикаций Волошинова после отъезда Бахтина из Ленинграда в ссылку. Впрочем, он может быть опровергнут, если обнаружатся рукописи Волошинова последних лет жизни. Но и без них можно предложить и иные объяснения того, почему ученый замолчал: распад «круга Бахтина» мог выбить его из колеи (могла повлиять и болезнь).

Есть и аргументы в пользу Волошинова. Он подарил Медведеву «Марксизм и философию языка» после выхода с дружеской надписью; эта надпись имеет характер ответа на не дошедшую до нас надпись Медведева Волошинову на вышедшем чуть раньше «Формальном методе». Они общались друг с другом и с Бахтиным почти ежедневно и, если были «подставными авторами», то не могли бы об этом не знать. Но Волошинов здесь подтверждает свое авторство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.