6

6

Княгиня Вера Федоровна Вяземская, жена писателя и близкого друга Пушкина Павла Андреевича Вяземского, принадлежала к числу искренних друзей поэта. Будучи старше его на девять лет, она, несомненно, вносила в свои отношения к Пушкину чувство нежной материнской заботливости о нем. Этим она отчасти напоминает некоторых других «старших подруг» Пушкина, как П. А. Осипова или Е. М. Хитрово. Княгиня приехала в Одессу со своими сыновьями на отдых. Встречаясь с Пушкиным в Одессе в 1824 году, Вера Федоровна принимает близкое участие в его неприятностях с Воронцовым, старается образумить поэта, хотя с другой стороны помогала ему встречаться с ветреной графиней, можно сказать сводничала их. Ф. Ф. Вигель пишет о ней: «Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась… Небольшой рост, маленький нос, огненный пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица и грациозная непринужденность движений долго молодили ее. Смелое обхождение с ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился ее разговор. Такие женщины иногда родятся, чтобы населять сумасшедшие дома…»

С Пушкиным у ней установились доверительные отношения. С материнской нежностью, приправленной каким-то легким оттенком эротизма, она заботится о поэте, сообщая мужу подробности их одесского житья. Вначале они настороженно отнеслись друг к другу. В письме к брату Пушкин сообщает 13 июня 1824 года: «Сюда приехала кн. Вера Вяземская, добрая и милая баба, но мужу был бы я больше рад». А сама Вера Федоровна написала мужу: «Я ничего тебе не могу сказать хорошего о племяннике Василия Львовича. Это мозг совершенно беспорядочный, над которым никто не сможет господствовать; недавно он снова напроказил, вследствие чего подал прошение об отставке; во всем виноват он сам… Я сделаю все, что могу, чтоб успокоить его голову; я браню его и от твоего имени, уверяя, что, конечно, ты первый обвинил бы его, так как его последние прегрешения истекают из легкомыслия. Он постарался выставить в смешном виде лицо, от которого зависит, и сделал это; это стало известно, и, вполне понятно, на него уж не могут больше смотреть благосклонно. Он мне, в самом деле, причиняет беспокойство, но никогда я не встречала столько ветрености и склонности к злословию, как в нем; вместе с этим я думаю, что у него доброе сердце и много мизантропии; не то чтобы он избегал общества, но он боится людей; может быть, это следствие несчастия и несправедливостей его родителей, которые сделали его таким».

Но после более близкого знакомства отношение княгини к опальному поэту изменилось. Можно почувствовать это изменение тона в ее письмах:

(16 июня). «Каждый день у меня бывает Пушкин. Я его усердно отчитываю».

(20 июня). «Я начинаю думать, что Пушкин менее дурен, чем кажется».

(23 июня). «Какая голова и какой хаос в этой бедной голове! Часто он меня ставит в затруднение, но еще чаще вызывает смех».

Поэт, влюбленный в Воронцову, относился к княгине, как к старшей сестре, играл с ее сыном Николаем, обучая его заодно всяким пакостям. «Будь он постарше, – возмущалась княгиня, – я бы вас до него не допустила». Ветреный, нервический, жадный до удовольствий, поэт часто пропадал в различных компаниях, где сутками пил и кутил. Вернувшись, он делился с Верой Федоровной своими проблемами. Постепенно она стала относиться к нему как к сыну:

(4 июля).» Я стараюсь держаться с ним, как с сыном, – вновь сообщает княгиня подробности своей жизни мужу, – но он непослушен, как паж; если бы он был менее дурен собою, я назвала бы его Керубином: действительно он совершает только ребячества, но именно это свернет ему шею, – не сегодня, так завтра».

(7 июля). «С Пушкиным мы в очень хороших отношениях; он ужасно смешной. Я его браню, как будто бы он был моим сыном. Ты знаешь, что он подал в отставку?»

Такие напускные отношения в мать и сына не могли продолжаться долго. Ведь от поэта постоянно исходил «эротический» дух, тем более он постоянно делился с Верой Федоровной своими похождениями и сексуальными победами. Вера Федоровна постоянно присутствует на свиданиях поэта с Воронцовой, устраивая их то ли из чувства какого-то сексуального одиночества, то ли от желания быть вместе с поэтом и наслаждаться его ярко выраженными чувствами. «Желание нравиться было заметно в ней сильнее, чем в других, – пишет Вигель, – Но все влюбленные казались ей смешны; страсти, ею производимые, в глазах ее были не что иное, как сочиненные ею комедии, которые перед нею разыгрывались и забавляли». Здесь же возникла другая ситуация. Пушкин был влюблен в другую. Невольно сексуальная агрессивность поэта передалась и Вере Федоровне. Тон писем ее меняется. В них начинает проскальзывать нотки какого другого, более нежного чувства.

(17 июля). «Я даю твои письма Пушкину, который всегда смеется, как сумасшедший. Я начинаю дружески любить его. Думаю, что он добр, но ум его ожесточен несчастиями; он мне выказывает дружбу, которая меня чрезвычайно трогает… Он доверчиво говорит со мною о своих неприятностях, равно как и о своих увлечениях…»

Близкие друзья поэта считали, что кн. В. Ф. Вяземская летом 1824 г. в Одессе увлеклась Пушкиным. Кратковременное увлечение это впоследствии сменилось чувством искренней дружбы. И снова некоторое «инцестуальное» чувство увлекает поэта. Отсутствие материнской ласки, понимания, сочувствия, так необходимые Пушкину в настоящий момент, дают толчок сексуальному влечению. Это очень тонкая грань – между дружбой с женщиной и любовной связью с нею же. Какое-то время княгиня Вяземская уже не может обходиться без присутствия рядом возбужденного, переживающего и страстного молодого человека.

(18 июля). «Единственный человек, которого я вижу, это Пушкин, а он влюблен в другую, это меня очень ободрило, и мы с ним очень добрые друзья; большую роль в этом играет его положение; он, действительно, несчастен».

(19 июля). Пушкин так настойчиво просит меня доставить ему удовольствие читать твои письма, что, несмотря на твои сальности, я их даю ему с условием, что он будет читать их тихо, но когда он смеется, я до слез смеюсь вместе с ним. Ты сочтешь меня бесстыдной…»

В июле Пушкин подал в отставку на высочайшее имя, мотивируя просьбу слабостью здоровья. Обстановка для поэта становилась тяжелой. Он весь во власти слухов. «Мы продолжаем ничего не знать о судьбе Пушкина, – пишет Вяземская мужу 27 июля. – Даже графиня, она знает, как и ты, что он должен покинуть Одессу». И вот 29 июля его вызывает к себе градоначальник Одессы граф Гурьев и объявляет ему об отставке и о том, что его высылают в Псковскую губернию, в деревню к матери. Пушкин был ошеломлен. Он даже хотел бежать из Одессы, причем и Вяземская, и Воронцова поддерживали поэта в этих планах, достали ему денег. Об этом узнал новороссийский губернатор. «Воронцов желал, чтобы сношения с Вяземскою прекратились у графини, – писал А. Я. Булгаков брату, – он очень сердит на них обеих, особливо на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. Вяземская хотела способствовать его бегству из Одессы, искала для него денег, старалась устроить ему посадку на корабль».

Но постепенно все улеглось, и 1 сентября 1824 года Пушкин выехал из Одессы в Михайловское. Каково было психологическое состояние поэта видно из письма все той же Вяземской, нежно влюбленной в поэта, и, с одной стороны переживающей за него, а, с другой, подсознательно желающей избавиться от несколько необычного и неудобного для ее возраста увлечения. Написано это письмо 1 августа:

«Приходится начать письмо с того, что меня занимает сейчас более всего, – со ссылки и отъезда Пушкина, которого я только что проводила до верха моей огромной горы, нежно поцеловала и о котором я плакала, как о брате, потому что последние недели мы были с ним совсем как брат с сестрой. Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни, как это бывает. Не говори ничего об этом, при свидании мы потолкуем об этом менее туманно, есть основания прекратить этот разговор. Молчи, хотя это очень целомудренно, да и серьезно лишь с его стороны. Он умоляет тебя не писать ему, дело в том, что один человек оказался скомпрометированным из-за того, что наш друг написал на чужом письме, обращенном к нему, его адрес, и хотя он с этим человеком совершенно не был знаком, последнего допрашивали о его отношениях с нашим другом. Я уверена, что ты не покинешь его в несчастии, но пиши и изъясняйся в своих письмах так, как если бы ты был его худшим недругом; ты всегда считал себя слишком бесхитростным, чтобы это делать, но принеси эту жертву дружбе, потому что единственная радость, которая останется бедному Пушкину, похороненному в глуши возле уездного города Порхова в Псковской губернии, это получать изредка известия, чтобы не умереть окончательно нравственной смертью. Полюбопытствуй, хорошо ли приняли его родители: упрекать его в чем-либо было бы бессмысленно; в чем, впрочем, можно было бы упрекнуть его, раз он не знает за собой иной вины, как то, что он подал в отставку? Я обещала изредка писать ему. Я проповедую ему покорность судьбе, а сама не могу с ней примириться, он сказал мне, покидая меня, что я была единственной женщиной, с которой он расстается с такою грустью, притом что никогда не был в меня влюблен. Это обрадовало меня, потому что я тоже испытываю к нему дружбу, тем более нежную, что он несчастен, а это особенно на меня действует; хотелось бы, чтобы это подействовало так же и на его мать…

Теперь ты чувствуешь мое одиночество. Ни одна живая душа не заглянет ко мне. У нас сложились совсем простые отношения с графиней Воронцовой, и я постараюсь, чтобы это и дальше шло так же, потому что она очаровательна. Вот что ты можешь сказать Булгакову…

У меня сплин, не знаю, что такое, но эта высылка, преследования неизвестно с чьей стороны, с чего и почему, переполняют меня смутной тревогой и черными мыслями до такой степени, что я не нахожу себе места. Да хранит нас бог, и да избавит он нас от несчастий этой жизни, к которой ты, кажется, получил отвращение, судя по двум твоим последним письмам».

Говоря о «некоем чувстве» со стороны поэта, имела ли княгиня в виду Елизавету Ксаверьевну, или же для поэта это было новое увлечение, неизвестно. Но только Пушкин сказал Вяземской, что она была «единственной женщиной, с которой он расстается с такою грустью», причем не будучи влюбленным в нее. Что здесь правда, что ложь! Но в октябре 1824 года он пишет ей из Михайловского: «Прекрасная, добрейшая княгиня Вера, душа прелестная и великодушная! Не стану благодарить Вас за ваше письмо, слова были бы слишком холодны и слишком слабы, чтобы выразить вам мое умиление и признательность… Вашей нежной дружбы было бы достаточно для всякой души менее эгоистичной, чем моя; каков я ни есть, она одна утешила меня во многих горестях и одна могла успокоить бешенство скуки, снедающей мое нелепое существование». Отношения с Верой Федоровной на всю жизнь остались у Пушкина очень теплые и нежные, с налетом легкой эротичности, от которой княгиня не могла избавиться до самой смерти поэта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.