Две звездочки
Две звездочки
29 ноября 1826 года, в день нахлобучки от Бенкендорфа, Пушкин пишет редактору журнала «Московский вестник» М. Погодину:
«…Ради Бога, как можно скорее остановите в моск.‹овской› цензуре все, что носит мое имя, – такова воля высшего начальства…»
Обратите внимание на то, что курсив принадлежит самому Пушкину, и на особую точность выражений.
Не сказано: «все, мною написанное». Только о том сказано, что «носит… имя». Если вникнуть, обязательно надо искать нечто, напечатанное без имени.
Идя, как за лучиком, вслед за фразой из письма к Погодину, мы должны перерыть буквально весь комплект журнала за 1827 год.
Есть и второй лучик.
Как вы помните, по журнальным обычаям того времени каждая звездочка шла за один слог. Если вместо подписи под текстом стоят две звездочки, значит, фамилия автора скорее всего двусложная. Иной раз так подписывал свои произведения Пушкин.
Впервые – в альманахе «Полярная звезда». Вот что об этом поэт писал брату 30 января 1823 года:
«Каковы стихи к Овидию? Душа моя, и Руслан, и Пленник, и Noёl, и все дрянь в сравнении с ними. Ради Бога, люби две звездочки, они обещают достойного соперника знаменитому Панаеву, знаменитому Рылееву и прочим знаменитым нашим поэтам».
Два эти лучика сходятся воедино, берут в крест маленькое стихотворение, помещенное на отдельной странице в номере XVIII «Московского вестника». Под текстом вместо подписи две звездочки.
Есть и третий лучик, еле заметный. Из двенадцати номеров «Московского вестника», вышедших во втором полугодии 1827 года, в библиотеке поэта сохранилось всего три. Либо оставил только нужные, либо не все номера ему высылались.
Так вот, в одном из трех сохранившихся номеров есть стихи Пушкина. И в другом есть. А в этом, в номере 18, – нету ничего. Если не считать тех самых «двух звездочек».
Еще один лучик высветил в июле 1841 года первый пушкинист – Белинский: «…Мы желали бы, чтоб не пропала ни одна строка Пушкина и чтоб люди, которых он называл своими друзьями или с которыми он действовал в одних журналах, или у которых в изданиях когда-либо и что-либо помещал, – объявили о каждой строке, каждом слове, ему принадлежащем…
Не нашлось рукописей?
Но неужели же нет других свидетельств, и все статьи Пушкина, которые были напечатаны без его имени и которых рукописи затеряны, должны пропасть?..»
Как понимать выражение «все статьи»?
Так, как оно понималось в то время. Небольшого объема произведения, в любом роде, включая сюда и стихи.
Как понимать выражение «о каждой строке, о каждом слове»?
Это не фигура красноречия, а программа поиска. Для себя, Белинского. Для следующих поколений.
Как понимать «напечатаны без имени»?
Оборот куда более емкий, чем «напечатаны безымянно». Белинский не исключает, что могло быть обозначено какое-то иное имя. Даже намекает тем, кого Пушкин считал своими друзьями: если вы действительно его друзья, то вы не вправе умалчивать о произведениях, которые увидели свет под иными именами.
К сожалению, высказывание Белинского до сего времени не привлекало должного внимания. Его поминали лишь в связи с определением авторства двух-трех статей и заметок, напечатанных в пушкинском «Современнике» и в пушкинской же «Литературной газете»
Думается, что смысл куда шире. Не отсюда ли следует начинать многие другие поиски? В том числе и на страницах журнала «Московский вестник»?
Что же светится, что попало в скрещение лучей?
Всего-навсего одно четверостишие. По жанру – эпиграмма. Несмотря на обилие «косвенных улик», ее авторство не установлено.
Честно говоря, сам я ни за каким лучиком не шел.
Просто наткнулся на эпиграмму и полностью доверился впечатлению, не при ученых людях будь сказано.
Старик и юноша
Юноша
О независимость! Ты друг, ты идол мой!
Души богатство не возвысит.
Что деньги!
Старик
Деньги что? – От денег, милый мой,
И независимость зависит.
Семь лет спустя, в июле 1834 года, Пушкин пишет жене:
«Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».
Сходство несомненно и вряд ли случайно. Посчитаем эту перекличку за еще один лучик.
Попробуем, как принято выражаться в жанре научных сообщений, укрепить аргументацию.
Обратим, во-первых, внимание на то, что сочетание «милый мой» встречается у Пушкина весьма часто.
Напомним, во-вторых, пушкинское построение, сходное с оборотом «Что деньги?»: «Что дружба?» Каждый читатель наизусть продолжит: «Легкий пыл похмелья. Обиды вольный разговор…» и проч.
Прибавим, в-третьих, повтор-переспрос из «Скупого рыцаря»:
Деньги? – деньги
Всегда, во всякой возраст нам пригодны…
Тут очень близки и существо мысли, и способ выражения.
В эпиграмме два голоса.
Первый голос, юный, порывистый, трижды прибегает к знакам восклицания.
Второй, отягощенный бременем лет, обходится точкой даже там, где всего уместней восклицание. Двое спорящих, два голоса пока что обозначены в самой общей форме: Старик и Юноша.
Пожалуй, выходит, что в «Скупом рыцаре» Юноша изрядно повзрослел и соответственно изменил взгляды.
Альберу деньги стали нужны до зарезу…
Покамест все у нас получается, все подходит «под Пушкина». Но – не хватает чего-то внушительного…
Такого довода я не видел и на время отложил работу в стол. На что надеялся? Чего ждал? Оказывается, выхода в свет Лермонтовской энциклопедии.
Сам по себе Лермонтов тут ни при чем. В 1827 году он не сочинял ни мадригалов, ни эпиграмм. Благодаря приложению к энциклопедии появилась возможность сопоставить «Словарь языка Пушкина» со словарем другого писателя – «не Пушкина».
Скажу сразу: все слова эпиграммы находим и у Лермонтова. Засим, вместо умозаключений и впечатлений обратимся к беспристрастному языку цифр. К частоте встречаемости слов.
Первую группу отличает примерное равенство.
Сюда же примыкает и вторая группа, в которой соотношение в среднем 2:1 в пользу Пушкина: «друг», «старик», «милый».
В следующей группе (как в известной игре) – «теплее», «тепло»:
Чем ближе к главной мысли, тем явственней перевес в сторону Пушкина в сравнении с «не Пушкиным».
Остается последнее слово. У Пушкина – тридцать семь раз, у Лермонтова – один-единственный. Повторенное в эпиграмме дважды, это слово – «независимость» – в ней стержневое. Оно же одно из ключевых, излюбленных в постоянном обиходе автора, особенно в наиболее напряженные времена. Тогда оно, можно сказать, с языка не сходит.
Апрель 1824 – письмо к Вяземскому. Май – к Казначееву. Июль – снова к Вяземскому. Наконец, в сентябре того же года эта тема, хотя и в иных выражениях впервые переносится в стихи:
…в сей век железный
Без денег и свободы нет. –
говорит Книгопродавец.
В конце ноября 1825 года Пушкин послал из Михайловского в Москву Вяземскому для альманаха Погодина (с которым тогда еще не был знаком) пять эпиграмм:
«Ты приказывал, моя радость, прислать тебе стихов для какого-то альманаха (чорт его побери), вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть, избираю невиннейших».
Все пять были помещены в «Урании», одну из них, «Дружбу» («Что дружба?..»), мы поминали выше.
Но ведь «у меня их пропасть».
Через неделю-другую обстановка изменилась. Кругом шли аресты. Если бы Пушкину, а за ним и Погодину, вздумалось печатать восхваление независимости, их бы остановила цензура. Не потому ли эпиграмма напечатана лишь два года спустя, в 1827 году, во втором, сентябрьском номере «Московского Вестника»? Как раз 31 августа 1827 года Пушкин писал Погодину: «Главная ошибка наша была в том, что мы хотели быть слишком дельными… слишком мало вздору».
Тут напрашивается предположение несколько фантастическое: суховатый редактор, получив письмо от автора, быстро и охотно внял пушкинскому совету…
Когда доводы бойко, гладко и удобно вяжутся в логическую цепь, тут-то и подстерегает опасность скользнуть мимо истины. Все могло быть так, а кое-что могло быть иначе.
Летом 1827 года, по случаю отъезда Погодина в деревню, обязанности редактора исполнял Н. Рожалин. Это он получил и поместил в номере 13 большое стихотворение Пушкина. Значит, и эпиграмма могла пойти в набор еще до возвращения Погодина, без его ведома и участия.
Прошло полтора-два месяца. В номере 20 журнала печатается «Оглавление пятой части», то есть очередных четырех книжек. Фамилия автора эпиграммы и на сей раз не указана. Возможно, Погодин ее так и не узнал. Возможно, явил присущую ему осторожность.
Допустим, письма к брату – насчет двух звездочек – не было вообще. Либо оно затерялось, осталось неизвестным.
Неужто дальнейшая участь стихотворных строк была предоставлена воле случая? Оказывается, Пушкиным прочерчен еще один лучик, не столь зыбкий. Не в частном письме, в печати. Две звездочки вместо подписи под стихами поэт ставил не раз. Первоначально – строго соблюдая тайну псевдонима. Впоследствии – умышленно ее нарушая.
Эпиграмма про деньги напечатана в 1827 году. А в 1828-м в альманахе «Северные цветы на 1829 год» – стихотворение «Наперсник». Внизу под стихами – две звездочки.
А в оглавлении? «Пушкин».
Не хотел ли поэт напомнить:
– Обратите внимание! Две звездочки могут означать «Пушкин».
Добавим, что в альманахе Дельвига не раз под стихотворениями проставлены две звездочки.
А в оглавлении неоднократно указана полная фамилия автора: Пушкин.
Что происходит? Путаница, недоразумение, случайность?
Конечно, нет.
Пушкин знал рамки цензурного устава и обычный порядок его применения.
Но сплошь и рядом наталкивался на чрезмерное рвение цензоров, когда они, вопреки инструкции не столько читали текст, сколько искали между строк некие затаенные мысли.
Два стихотворения задержали выход альманаха «Северные цветы» на 1827 год, послужили предметом длительной цензурной тяжбы.
Одно – написанное к лицейской годовщине, «19 октября», другое – «Я помню чудное мгновенье».
Казалось бы, вроде и придраться не к чему? Но тут стоит вспомнить смелое, умное и убедительное (не мои слова, Пушкина!) письмо Вяземского к Бенкендорфу. Вяземский приводил известное «мо» кардинала Ришелье: дайте мне четыре строки, написанные кем угодно, и я в них найду, за что его осудить.
Нашел и цензор П. Гаевский: «В стихотворениях сих автор, говоря о самом себе, употребляет некоторые выражения, которые напоминают о известных обстоятельствах его жизни».
После обжалований и новых рассмотрений на сей раз все обошлось. «Я помню чудное мгновенье» было вставлено в самый конец альманаха, как бы мы сейчас сказали – «досылом».
Сначала нахлобучка от Бенкендорфа, затем тяжба с Гаевским – все это вынуждало Пушкина принять свои меры.
Он снова прибегнул к тем средствам обхода цензуры, которые были им предложены еще в 1822 году в письме к Бестужеву:
«Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа – по-видимому ее настращали моим именем… повторяю вам, она ужасно бестолкова, но впрочем довольно сговорчива. Главное дело в том – чтоб имя мое до нее не дошло, и все будет слажено».
Напомню, что Бестужев как раз готовил к изданию альманах «Полярная звезда на 1823 год», тот самый, в котором под стихами «К Овидию» вместо имени поэта впервые явились две звездочки.
Вот и сейчас, чтобы усердные Гаевские читали только прямой смысл, чтобы не прибавляли произвольные толкования, надо было текст напрочь отделить от беспокойного имени автора.
В те времена рукописи сдавались на цензуру, а затем в типографию по частям, полистно. Разрешение цензора обычно печаталось на обороте заглавного листа. И дата цензурного разрешения чаще всего означала лишь начало набора первого листа. Каждая присланная в типографию страница была скреплена внизу подписью цензора. После второй корректуры печатается весь тираж энной доли. Затем рассыпают набор – иначе в наборных кассах не хватит литер для дальнейшего.
(К сожалению, довольно часто встречаются неверные толкования даты цензурного разрешения. По позднейшей привычке ее принимают за дату, определяющую конец набора, за дату выпуска в свет. После чего поневоле возникают ошибочные датировки произведений.)
…Итак, на первых листах, идущих в набор, помещены стихи. Под теми, к которым, что называется, не подкопаешься, полная подпись. Под теми, к коим возможны придирки, – две звездочки. Цензор подписал все.
Проходит месяц-другой. По окончании набора прозы – в альманахе у нее своя, отдельная нумерация страниц – тот же цензор получает на подпись общее оглавление. А в нем много раз обозначено: «Пушкин». Наиболее тупые цензоры просто не были в состоянии упомнить, что именно они когда-то скрепили своей подписью.
Более толковые, они же и более покладистые, такие, как К. Сербинович или В. Семенов, вероятно, помнили, но шум не поднимали. И все обходилось без хлопот.
Вот почему начиная с 1827 года пошло поветрие на две звездочки, вот почему они мелькают в журналах и альманахах неоднократно.
Но каждое подлинное или мнимое послабление цензуры примечает Фаддей Булгарин и кричит караул примерно в следующих выражениях: «Им все можно, а мне ничего нельзя!» И власти предержащие неукоснительно расставляют новые рогатки. В начале 1830 года издателей и редакторов обязали заранее сообщать цензуре подлинные имена авторов всех произведений, под которыми нет подписи или проставлен псевдоним.
С тех пор пушкинские две звездочки исчезли со страниц повременных изданий.
Вернемся в 1827 год, в «пушкинский» год журнала «Московский вестник». Пушкин уже научен столкновением с петербургским цензором Гаевским. И не случайным, а закономерным выглядит предположение, о том, что Пушкин счел нужным оберечь при помощи двух звездочек предназначенную в «Вестник» эпиграмму.
Вопрос последний по счету, но не по значению: соответствуют ли пушкинскому почерку художественные особенности эпиграммы? Такие, как ритмический рисунок, рифмовка или построение заглавия?
Данную разновидность ямба поэт сначала применил в произведениях шутливых. Затем, со второй половины 1826 года («Под небом голубым страны своей родной Она томилась, увядала…») стал приберегать для стихов элегических. Вот почему можно полагать, что эпиграмма написана не позднее лета 1826 года.
Пристрастие поэта к рифмам не просто глагольным, а еще и «однозвучным», например «вижу» – «ненавижу» (в нашем случае: «возвысит» – «зависит»), отмечалось неоднократно.
А бывало ли так, чтоб на рифму ставилось тождественное слово? Вот как здесь: «идол мой» – «милый мой»?
Вместо ответа напомню другую эпиграмму, кстати, сходную по теме. Ту, где рифмуется «злато» и «злато», «булат» – «булат».
В каком году напечатано «Золото и булат»?
В том же самом, в 1827-м.
В каком журнале?
В том же самом, в «Московском вестнике».
Но за какой подписью?
«А. Пушкин».
Дело, видно, в том, что к этой эпиграмме не могла придраться цензура. Здесь ничего не сказано про независимость. Разве что названы две роковые силы, которые независимость отъемлют.
Почему заглавие эпиграммы ничего не добавляет к ее содержанию, а просто перечисляет: «Старик и Юноша»?
Но в точности по такому способу построено название «Золото и булат».
Давно известно, что эпиграмма эта переводная и что Пушкин воспроизвел французское название: «LE FER ET L`OR».
Эпиграммы, по всей вероятности, «парные», связанные родством содержания. А что, если они связаны еще и общностью происхождения? Если Пушкин и тут сохранил название оригинала?
Впрочем, не будем настаивать на этом предположении.
Оно не находит поддержки в письме Пушкина к Вяземскому, относящемся к началу апреля 1825 года, когда Пушкин готовил первое издание своих стихотворений.
Привожу выдержку из письма, причем французскую фразу Шамфора даю сразу в переводе, стилистически слегка уточненном.
«Стихотворения мои отосланы в Петербург… Почти все известно уже… Но все нужно было соединить во едино. Изо всего, что должно было предать забвению, более всего жалею о своих эпиграммах – их всех около 50 и все оригинальные – но по нещастию я могу сказать, как Chamfort: “Все те, против кого я их направлял, еще находятся среди живых, а с живыми – полно, не хочу ссориться”».
Выше мы уже приводили строки из другого письма к Вяземскому:
«Вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть, избираю невиннейших».
У него их пропасть. Что ж, будем искать.
«Вопросы литературы». 1983. № 4
Данный текст является ознакомительным фрагментом.