Прорицатель с угрюмой иронией

Прорицатель с угрюмой иронией

Юрий Козлов, остановившись, как все русские витязи, на распутье, у камня с традиционными словами: «Направо пойдешь…», «Налево пойдешь…» и «Прямо пойдешь…», решил пойти сразу по трем дорогам. Что получилось в результате – может догадываться только его читатель.

Есть у него и книги прямого пути, к примеру, повесть «Геополитический романс» или роман «Ночная охота», или рассказ «Медные деньги». С рассказа «Медные деньги» началось его расхождение с либеральными литераторами. Вместо ожидаемого либерального журнала рассказ появился в газете «День».

Но это не было случайностью или оплошностью автора. Увлечение мистическими и религиозно-философскими мотивами, включение современной реальности в мифологическую модель мира, прекрасное знание и античности, и современной западной культуры не могли отменить господствующую в сознании и писателя, и человека, и гражданина Юрия Козлова державность и национальную гордость. Его отвернула от перестройки не приверженность каким бы то ни было левым марксистским идеологиям, скорее он был всегда близок к правому политическому консерватизму в традиционном понимании этого слова. Его отвратила пошлость и вульгарность так называемых культурных преобразований в России. Он мог бы сказать подобно Андрею Синявскому, что у него с ельцинским режимом эстетические разногласия. Впрочем, насколько я знаю, все подлинные эстеты в русской культуре оказались рано или поздно в оппозиции к новому либеральному режиму.

Наиболее явно и наглядно взгляды Юрия Козлова были выражены в нашумевшей повести «Геополитический романс», опубликованной в самом «обскурантистском и кондово-православном» журнале «Наш современник». Герой её, капитан Аристархов сопротивляется, как может, развалу армии хотя бы в рамках вверенного ему подразделения. Но тотальное бегство западной группировки войск из Германии, тотальное воровство и разложение высшего командования этой группировкой, пассивность неспособного на активное сопротивление большей части офицерства сделали судьбу капитана бывшей великой армии бывшей великой державы трагической, обрекли его на одиночество.

Юрий Козлов в своём поколении, может быть, первым взялся осмыслить эту трагическую немоту большинства, обманутого громкими и красивыми словами о грядущих преобразованиях. Он стал в той или иной форме певцом гибнущей империи. Но, будучи тонким стилистом и ценителем красоты слова и образа, он научился одевать свои имперские построения в изящную архитектонику, в тонкие кружева стиля, прикрывая грубую и брутальную героику последних солдат империи ссылками на западных кумиров, ироничными высказываниями в свой же собственный адрес. По сути, он опередил и Виктора Пелевина, и Татьяну Толстую в их психоделическом реализме, в их любви к метафизическим сюжетным ловушкам. Но признать его достойное место в современной литературе ведущими либеральными критиками начала перестройки, прибравшими к рукам всю власть в средствах массовой информации, это означало – признать живой и развивающейся перечеркнутую ими национальную модель русской литературы. С другой стороны, его все возрастающая любовь к виртуальным переодеваниям героев, его склонность к собиранию мифологической мозаики нашего бытия отдаляли Юрия Козлова и от стареющих лидеров почвенного направления. Увы, но на свою беду идеологи державности тоже побоялись сделать ставку на блестящего мастера современной прозы, побоялись объявить его новым литературным лидером национального направления.

Уйти от своего менталитета, от своей имперской сущности он не смог, да и не хотел. Отказаться от своей погруженности в поток сознания, от своей так и непонятой роли русского Пруста он тоже не желал. Он выбрал путь одинокого непонятого Дон Кихота. Уходя всё дальше в лес психологической бессюжетности и философской задумчивости.

Есть у него книги левого пути, но с правым содержанием. Есть книги правого пути, но с левым содержанием. Либералы его к себе близко не подпускали, чуя пришельца «с обратной стороны Луны», автора газет «День» и «Завтра».

Постепенно от него отказались и традиционалистские журналы «Москва» и «Наш современник», как до этого они отказались и от Александра Проханова, и от Владимира Личутина. Впрочем, когда какой стоящий писатель выбирал путь, который полегче и попроще? Он и на самом деле любит выстраивать почти концептуалистские коллажи из оттенков нашей реальности и мифологизировать самые обычные затрапезные человеческие судьбы. Ему ничего не стоит взять из подворотни какого-нибудь бомжа и из его брутальной реальности выстроить тончайшую мифологизированную конструкцию, уводящую чуть ли не к библейским пророкам. Но, может быть, эта нынешняя увлеченность игрой в лабиринты и связана с подчеркнутой невостребованностью его прямых художественных и публицистических действий? Свой политический консерватизм и тоску по империи он упрятал в извилистые пути словесных лабиринтов. Заманивая массового читателя вновь придуманными и красиво обернутыми детективными или эротическими ловушками, заманивая избранного читателя изящным скольжением от одних философских и религиозных истин к другим, в итоге он каждый раз, с каждым новым романом приводил их к познанию национального пути России. И кто еще из читателей сумеет выбраться из такого закрытого лабиринта?

Увы, иной раз и критик выбирает себе не самый легкий путь. Хотя бы для разговора о творчестве Юрия Козлова.

Мог же я взяться за статью о нем после выхода ныне давно уже знаменитого «Колодца пророков», в романе налицо и метафизичность, и имперскость, и остросюжетность, и мистическая загадочность, и протестность, и даже социальность. Куда до него и по продуманному сюжету, и по художественному мастерству, и по смысловой многослойности тому же «Коду Да Винчи» Дэна Брауна? Скорее я бы сравнил Юрия Козлова с его старшим современником, близким и по отношению к миру, и по стилистике, и по метафизичности мышления – Александром Прохановым. Да и «Колодец пророков» скорее прочитывается как явная предтеча прохановского «Господина Гексогена». Творческая близость этих писателей была заметна еще с «Геополитического романса».

…Мог я взяться за статью о Козлове, проанализировав его роман «Реформатор», несущий в глубине своей отрицание всего российского вечно разрушительного и бесцельного реформаторства, что левого, что правого, и выводящего в антигерои сам тип реформатора, как таковой, а заодно с анализом романа оглядеть и всю реформируемую подобными героями Россию. Герой «Реформатора», анализируя все последствия реформаторских усилий в России, начинает понимать, что суть их – отвоевать место от Бога, отодвинуть Божественное начало из судеб людей и ничего, кроме разрушения, он принести не может. Реформатор с неизбежностью становится палачом своего времени, своего народа. Отсюда и его ненависть к своему народу. Действие романа перенесено на наше ближайшее будущее. В апрель 2022 года. Реформатор Никита Русаков едет по изгаженной, исковерканной России. Он видит не только все, им содеянное. Видит и свою собственную судьбу. Юрий Козлов блестяще демонстрирует раздвоенность души каждого такого реформатора. Каким-то глубинным сознанием он прочитывает суть проведенных реформ: «Они делают жизнь такой, что в ней остается всё меньше и меньше места для Бога». Реформаторы сами берут на себя функции Творца. И если им, новым творцам, мешает в реформах народ, то грош цена такому народу: «…Народ сволочь! …Его, как вонючая пена кипящую кастрюлю, переполняют низменные инстинкты. В сущности он стремится к самоуничтожению. Народ всегда тотально и во всём неправ! Власть на то и власть, чтобы не дать ему реализовать своё право на неправоту, которое он, подлец, маскирует сначала под стремление к демократии, а после того, как наиграется, – под тоску о твердой руке…»

Думаю, немало подобных разговоров Юрий Козлов, уже не как писатель, а как чиновник Федерального Собрания, слушал в перерывах между заседаниями. Такая вот метафизика прочитывается в конце концов внимательным читателем козловских откровений. Назови его хоть три раза Прустом и четыре раза Кастанедой, но русская привычка докопаться до первопричин бедствий народных делает Юрия Козлова прежде всего во всем его словесном реформаторстве национальным русским писателем.

Но вот стою, как баран перед новыми воротами, перед его только что вышедшей «Закрытой таблицей», и не знаю, в какую сторону повернуть ключ, в какую сторону открывать дверь, какую версию от прочитанного рассказать читателю.

Конечно, мне помогает знание прошлого – и писательской биографии Юрия Козлова, и его предыдущих книг, и прототипов его героев. Как пишет сам Юрий Козлов: «Опыт человечества всегда неизбежно ярче, шире и масштабнее любой, даже самой сильной, но единственной сущности… Неужели закрытая таблица – это … рай, странный, болезненно манящий, порочный рай внутри… ада?»

Собственно так, послушавшись, вроде бы, самого писателя и прочитал «Закрытую таблицу» либеральный критик Лев Данилкин. Что, скорее говорит о мировоззрении и чувственности самого Данилкина, чем о писателе Юрии Козлове и его романах.

Данилкин выуживает своей удочкой из пространства «Закрытой таблицы» Козлова приглянувшуюся ему закрытую таблицу молодого женского тела главной героини Альбины-Беба, «со свойственной 18-летней девушке настойчивостью» познающей весь мир «собственной вагиной». Так и весь роман прочитывается молодым критиком, как повествование о шаловливой дочери самого писателя Анне Козловой, нашумевшей своими эротическими книгами и похождениями. И в придачу уже привычное сожаление либерального критика о том, что ежели бы Юрий Козлов не выбрал в начале девяностых «обратную сторону луны», то есть патриотический литературный лагерь с обскурантистским «Нашим современником», то почивать бы ему сегодня на лаврах, занимать бы нишу Пелевина. Ибо, как замечает Данилкин, обскурантист и мракобес Юрий Козлов «…тоже умеет жонглировать метафизическими тарелками в режиме реального времени, и это увлекательное зрелище. Его философский свиток развертывается с удивительной естественностью будто легкоступый божок танцует над теплотрассой…» Есть в рецензии Данилкина масса верных замечаний (так кто же его упрекнет в непрофессионализме?), но сводить всю «Закрытую таблицу» к похождениям «отца и дочери – помешанных на смерти и сексе…» я бы не стал. Уши гламурной «Афиши» так и торчат из такого пристального прочтения. Как мы помним, опыт человечества, в том числе опыт русской литературы всегда ярче и шире любой, в том числе и гламурной сущности наших дней.

Скорее для меня главная восемнадцатилетняя героиня нового Козловского романа Альбина-Беба – это его писательский авторский щуп в новое поколение, в новое время, его убежденность, что и в этом якобы насквозь испорченном поколении пепси господствуют совсем другие отнюдь не потребительские инстинкты. И заглянув в закрытую таблицу будущего России он видит в этом будущем и место для Иисуса Христа, и место для нового прочтения Иосифа Сталина.

Кстати, размышлениям о Сталине в романе уделено не меньше места, чем размышлениям о женском теле, но каждый критик выбирает в книге то, что ему ближе. Да и подход к товарищу Сталину у Юрия Козлова и его героини не тривиальный: «Товарищ Сталин уже тогда, в сорок девятом, что ли, году провидел грядущее утверждение английского языка в качестве мирового информационного. А потому, мол, и возвысил голос в защиту национальных языков, чтобы каждый маленький народец мог познавать мир и делиться радостью (и, вероятно, горем) от его узнавания на своем собственном язычишке… Мгновенная симпатия к усатому, с рябым лицом, человеку вошла в её сердце легко, ибо пуста была в сердце А-Б политическая, скажем так, ниша. Всё, что легко, то истинно, подумала Альбина-Беба, следовательно, товарищ Сталин достоин любви… Товарища Сталина можно любить уже за то, что он интересовался вопросами языкознания. Альбина-Беба подумала, что товарищ Сталин сам не знает, какой ренессанс ожидает его в России. А может быть, и в остальном, пока еще опутанном англоязычной информационной паутиной мире…»

Конечно, роман «Закрытая таблица» не о товарище Сталине, как и не о триумфе воли, которая движет миром. Но еще меньше доказательств того, что роман написан о познании закрытой таблицы мира собственной вагиной юной героини.

Юрий Козлов давно привлекает многих любопытствующих критиков своими метафизическими ловушками, фейерверком скрытых знаний и философских вопросов, глубинными прорицаниями, к тому же часто впоследствии сбывающимися, и слегка угрюмой иронией. И потому они порой отворачивают глаза от его же козловских ответов на поставленные вопросы, от органично вписывающихся в метафизические размышления резких и неполиткорректных высказываниях о политике и о социальной жизни общества, дабы поместить его в привычный литературный мейнстрим.

И вдруг, на их беду, тонко чувствующий слово, ироничный прорицатель и метафизик погружается в русскую державную кондовость. Что делать с таким небожителем? Как попридержать его от проникновения в «списки голубых фишек русской литературы»?

Даже ирония у Юрия Козлова, которой переполнен роман «Закрытая таблица», какая-то не либеральная, не опустошающе легкая с привкусом морской одесской пены, а угрюмо-тяжелая, сближающая его со стихами его собрата и по перу, и по направленности убеждений его тезки Юрия Кузнецова.

«Закрытая таблица» как бы продолжает его цикл метафизических, религиозно-философских романов, посвященных традиционно русскому исследованию глубин человеческой души. И вновь сам сюжет можно рассказать на одной странице.

Встретились одна молодая девушка, красавица Альбина-Беба и двое юношей на улице Москвы, завязались между ними сложные любовные отношения. Но юноши гибнут в аварии, а самой Альбине, дочери известного хирурга-предпринимателя, торгующего человеческими органами, вставляют сердце, скроенное из двух половинок сердец погибших юношей. Альбина-Беба выживает, потому что несет в себе уже частичку самого Христа. И в её выживании просматривается выживание самой России, допустившей Христа в новое сердце своё.

Её отец на пороге открытия гена бессмертия. Но как будет использован этот ген?

В чьи руки он попадет? Конфликтующий с властями олигарх спрашивает Альбину: «Бог дал этот невозможный шанс – ген вечной жизни – твоему отцу… Потому что у России сейчас нет проекта, чтобы сохраниться в мире. Бог отдал, наверное, последний козырь в своей колоде твоему отцу…» Но как распорядится им отец? Устроит вечную жизнь мелким подлецам, стоящим на вершине российской власти, предоставляя остальному народу право ускоренно вымирать?

Сам сюжет тонет в виртуальных размышлениях самого автора о жизни и смерти, о добре и зле, о вечных «проклятых вопросах», которые так невозможно никогда решить на Руси.

Кажется, все герои разыгрывают некое подобие действия лишь ради возможности дать автору провести читателя по всем лабиринтам русской души.

То ли сюжет скрывается за трагичными размышлениями автора, то ли скрытое глубинное знание прикрывается реалиями нашей повседневности начала третьего тысячелетия. То ли угрюмой ироничностью Юрий Козлов преодолевает свой же скептицизм и неверие в будущее. Но читателям, поверившим версии Льва Данилкина о некоем чуть ли не эротическом романе, придется нелегко при его чтении. Не у каждого из таких любителей клубнички хватит мозгов.

Самому сюжету в романе уделено не более десяти процентов текста. Если выделить постранично все действие романа, мы получим небольшой компактный рассказ на детективно-эротическую тему. Но между реальными движениями героев – страниц на сто идут рассуждения самого автора и его героев – о жизни и смерти, о Боге и его возможном отсутствии, об истории цивилизации и о мировом заговоре, о божественной стихии языка и о потоке сознания, философские эссе, кое-как связанные тонкой сюжетной ниточкой. Автор сам иронизирует над построением своего романа. «Альбина-Беба по-прежнему стояла перед столиком, за которым сидели парни, которых она собиралась угостить мороженным, в то время как в параллельной (языческой, а может, язычной?) жизни она успела просуществовать целую вечность, которая… принципиально не имела завершения». В кружках ребят даже пена с пива не опала, пока читатели вместе с автором путешествовали и по времени, и по мировой мифологии, и по всем социальным проблемам современности.

Я бы назвал «Закрытую таблицу» сюжетом на мировую тему, соперничающим разве что с древнеримскими классиками, но с высот античного Олимпа автор неизменно спускается в горькую русскую действительность. И отнюдь не только о сексе или причинах смерти и скорби рассуждает молодая девушка со своими собеседниками. Как ни парадоксально, при всех своих стремлениях добиться бытового успеха, всё больше у молодых людей возникает и социальных, и политических, и философских вопросов. Для того, чтобы жить, надо понять и то, где ты живешь, как воспринимают тебя и твой народ во всем мире.

«Почему Россия не нравится Западу?.. Они не любят Россию, потому что в ней не работает привычная для них схема накопления благ. Да, Европа богата, но эти богатства – плод трудов предшествующих поколений. Нынешние поколения лишь бессмысленно маразмируют, постепенно растворяются в подступающем злом и голодном океане третьего мира. Это путь в никуда… Россию же они не любят потому, что еще никому в ней на протяжении всей её истории не удавалось безмятежно пользоваться своим богатством… В России всегда придумывали что-то такое, чтобы богатства никогда слишком долго не оставались в одних и тех же руках. Поэтому нас трудно отнести к европейской цивилизации…»

Вот такие размышления, достаточно далекие от проблем тела и проблем пола прежде всего господствуют в романе. И кем считать Юрия Козлова – мыслителем, прорицателем с угрюмой иронией или романистом – достаточно сложный вопрос.

И в ранних своих произведениях, и отдельными главками в своих философских романах Юрий Козлов демонстрирует свое виртуозное владение сюжетом. Вспомним, как круто начинается «Колодец пророков». Загадочное убийство посреди Москвы, так бы продолжать и продолжать. Самый крутой мистический триллер. И вдруг автор уводит нас в совсем иной мир непознаваемости и мифологизации самых казалось бы реальных явлений действительности. Впрочем, и в «Закрытой таблице» мы на самом деле можем найти достаточно крутые эротические сцены, так возбудившие критика Льва Данилкина, что он ничего другого в тексте не заметил.

«„Я тебе не рассказывала, – вывела Ильябоя на экране, – что несколько лет назад у меня был один парень“, – Ильябоя изобразила его обнаженным с (малых размеров) стоячим членом.

А-Б поморщилась, но Ильябоя написала на экране, что прежде чем кому-то дать, обязательно просит его показать.

„Зачем?“ – удивилась А-Б.

„Я должна знать, что именно в меня войдет“, – объяснила Ильябоя.

„И что, случалось, что, увидев, не давала?“– поинтересовалась Альбина-Беба.

„Не буду врать, – ответила Ильябоя, – практически нет, – но всё равно сначала всегда смотрю“.

Парень, которого она сильно любила (на экране возник странный орган, напоминающий одновременно сердце и влагалище), ей изменял…»

Так что при желании Юрий Козлов мог легко писать самые крутые триллеры и эротические романы. Но дело в том, что давно уже он не живет на гонорары (с тех пор, как они стали в России откровенно мизерные), и потому подчиняться законам коммерческого книжного рынка у него нет никакого желания. Западные гонорары его тоже мало интересуют, ибо между русскими писателями и западными издателями стоит такой железный занавес либеральной мафии, что преодолеть его и быть изданным на западе самому талантливому русскому писателю, не вхожему в эту мафию, нет никакой возможности. Зато и не требуется, подобно Владимиру Маканину или Виктору Ерофееву, учитывать все требования западной политкорректности. И потому в своем творчестве нынешнем Юрий Козлов волен уклоняться в любую сторону. Он мог бы живописать любые подробности простого бытия. К примеру: «Красный кленовый лист, как наглая мужская пятерня, опустился ей на колени…» Но в царство мыслей его тянет сейчас даже сильнее, чем в царство образов и метафор. Может быть, это и уводит писателя в излишнюю философскую усложненность, оставляя как редкие красные флажки на лыжной трассе сюжетные повороты между потоками льющегося сознания. Может быть, в качестве красных флажков и использовал на самом деле Юрий Козлов какие-то мотивы из прозы своей дочери. Но, скорее, чтобы показать ей, куда дальше можно идти, выбираясь из завалов бульварной массовой литературы.

Впрочем, по мнению Анны Козловой, в подобной философской прозе отца «… абсолютно утрачена элементарная причинно-следственная связь… Возможно, в этом и есть их особенная ценность (наивысший, свифтовский прием самоиздёвки), но ценность эта не ясна массовому читателю. И повествование неизбежно представляется ему бредом и словоблудием…»

Скорее, это спор не между отцами и детьми, а между приверженцами бульварной литературы и литературы, требующей определенных умственных усилий. В этом смысле роман «Закрытая таблица» не продолжение мизантропической прозы дочери, а опровержение её.

Сюжет писателю нужен для того, чтобы спокойно поразмышлять на тему, какая же «склонная к угрюмому юмору сила управляет человеческими жизнями…»

Роман состоит из множества закрытых таблиц. Закрытая таблица смерти и бессмертия, закрытая таблица жизни, закрытая таблица России, закрытая таблица социального сопротивления, закрытая таблица женского тела… Иные из таблиц там же в романе и раскрываются, об иных можно догадываться, есть и такие, которые разгадке не поддаются. Впрочем, разгадка и не требуется, ибо её не существует в самой природе.

Я бы счел важнейшей проблемой романа, к которой впервые так пристально подошел автор, проблему смерти. И дело не в фантастическом, а скорее условном «гене бессмертия», который был открыт удачливым хирургом, торгующим человеческими органами. Это тоже лишь повод для размышлений автора. И потому с неизменным постоянством, сворачивая с любого сюжета, автор вновь вспоминает: «Всё, что могло убить или пощадить человека, вмещалось в склонную к угрюмому юмору, повелевающую миром силу, а может, как раз и являлось этой силой».

В рамках романа такой повелевающей силой является его творец, сам автор. Это он устраивает аварии «Мерседеса», убивает или щадит своих героев, с угрюмым юмором размещает по местам своих героев.

Но сам роман к жизни вызволили мысли на ту же тему, одолевающие писателя, мысли о катастрофичности современного сознания общества. Этим, наверное, и отличается поток сознания русского писателя. С неизбежностью от философских и религиозных вполне абстрактных вершин он спускается к осознанию окружающего его гибельного общества.

Сначала с легкой отстраненностью: «Таким образом, подумала Альбина-Беба, можно предположить, что сам процесс жизни есть не что иное, как прощание с жизнью… а в любом прощании присутствует элемент романтики…»

Потом переход к социальной конкретике: «Как тосты о служении великой России посреди деятельного уничтожения этой самой России…»

И вновь как выход: «Сталин, неожиданно подумала А-Б, только новый Сталин сможет вытащить за хвост из воды и сжечь эту нечисть … в государственном камине».

Но если у проблем нет решения, как нет выхода и у героев, затерявшихся в и без того затерянном пространстве России, остается один выход – смерть. И тогда окончательно закроется любая, самая закрытая таблица.

И все же осталась в живых героиня, и ей дано жить не просто как некоему частному лицу. Скорее, как символу торжествующей жизни.

Юрий Козлов разгоняет тучи уныния и дает своему читателю надежду. С угрюмой иронией он прорицает подступающее будущее.

Любовь и секс, нищета и бесправие, ностальгия по СССР и страсть к деньгам – всё проносится единым потоком сознания в головах юных героев романа. И вот уже роман подходит к концу, а Альбина-Беба еще и не встала со своей скамеечки. Социальный дух, мистический дух, дух бессмертия, и, конечно же, сексуальный дух витает над её головой.

«Альбине-Бебе показалось, что она только что прожила очередную (какую по счету?) жизнь, но оказалось, что она по-прежнему сидит на скамейке с коляской…» Сюжет не успевает за мыслью. Он застыл от столь мощного потока сознания. И дальше я уже просто перенесу слова автора на представление о самом романе: «…Нравилось новое состояние укрупнения мысли, вольного поиска смысла, очищения от пут бытия. Окружающие люди представали носителями сложных идей, логических головоломок, неожиданных страстей…»

Здесь уже та самая воспетая в коротком сюжете плоть с неизбежностью немотствовала, ибо в романе «Закрытая таблица» на первый план выходило сознание. «Избавившись от наручников плоти, сознание расширялось, вбирало в себя мир, и одновременно растворялось в мире, становясь его мыслящей частицей».

Прорицатель Юрий Козлов с угрюмой иронией оставляет нам надежду на дальнейшую жизнь. Интересно, с чем остается он сам?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.