Теория монад

Теория монад

Выход в онтологию из метода происходит самым прямым путем. Первые четыре принципа метода характеризуют всеобщую последовательность вещей. Они ведут к признанию множественности субстанций.

По мысли Лейбница, из одной-единственной субстанции неповторимое многообразие вещей и качеств бесконечной Вселенной произойти не может, так что принцип качественного многообразия должен быть введен в «самое» субстанцию. Бесспорно, философ был прав, считая, что в самой природе бытия должна быть налицо многокачественность. Но это выступление против монизма Спинозы нельзя оценить однозначно. Лейбниц был прав, критикуя Спинозу за то, что его учение о свойствах субстанции не только не дает возможности осуществить обоснованный переход к неисчерпаемому многообразию мира модусов, но даже препятствует ему, но Лейбниц был не прав, полагая, что такому выведению препятствует то, что Спиноза исходит из понятия одной субстанции.

Утверждая, что субстанций бесконечно много, Лейбниц смешивал две различные проблемы — философского (субстанциального) и естественнонаучного (физического, структурно-дискретного) многообразия вещей. Отсюда ошибочность его требования, чтобы существовало беспредельное множество субстанций. Правда, он достигает единства и упорядоченности субстанций, утверждая наличие среди них строгой и всеобъемлющей иерархии, так что они составляют систему. Поскольку между субстанциями Лейбница имеется качественное родство, они составляют своего рода семейство. Здесь мы обнаруживаем диалектику единства и многообразия реального мира, но эта диалектика в данном случае достигается дорогой ценой — ценой идеализма, поскольку все субстанции роднит между собой, по Лейбницу, общая их духовная природа.

Поэтому различия между субстанциями оказываются не пространственно-временными и механически-количественными, а духовнопсихическими и органически-качественными. Метод Лейбница распространяет индивидуализацию и автономность по всему миру, до самых отдаленных его уголков. Подобно различным человеческим личностям субстанции индивидуальны и неповторимы, каждая из них обладает своеобразием, на свой манер изменяется и развивается, хотя развитие их всех происходит в конечном счете в едином направлении.

При всей своей индивидуальности субстанции родственны друг другу не только в том, что все они духовны, но и в том, что они вечны и «просты», т. е. неделимы. В этом смысле, а также в том, что пространственные различия для них вообще не существенны, они представляют собой «точки» — точки не математические или физические, а «метафизические». Это не минимальные элементы геометрических структур и не вещественные атомы или корпускулы, но «атомы истинные», подобные тем своего рода неделимым «атомам» в пневматологии и юриспруденции, которыми оказываются в этих науках человеческие души и личности. Согласно этой «философии точек», как обозначил Лейбниц свое мировоззрение в письме герцогу Иоганну Фридриху в 1671 г., геометрические и физические точки суть лишь «точки зрения» (3, стр. 122) и вообще только явления, а «точки» духовные — это сущности.

Физические «точки», по Лейбницу, в принципе всегда сложны, то есть реально и познавательно расчленимы, делимы на их составляющие, так что в телесной природе не существует никаких окончательных, далее неделимых элементов (4, с. 135). Точки математические суть абстракции, а не реальность. Но возникает вопрос, что представляют собой особые «точки» в открытом самим Лейбницем новом исчислении так называемых бесконечно малых, т. е. дифференциалы? После долгих поисков и блужданий он пришел к верному в принципе решению: эти дифференциалы вообще не есть ни точки (в алгебраическом выражении — нули), ни определенные отрезки (величины), ни бесконечно малые количества. Подобно мнимым корням и мнимым числам в алгебре «бесконечно малые применимы лишь для математических выкладок» (4, с. 141). Но открывается возможность для фигурального и приблизительно-метафизического использования терминов «дифференциал», «бесконечно малая величина» уже не в математике, а в философии. Ею Лейбниц и воспользовался.

Он не только характеризует субстанции, ссылаясь на данные микроскопии (3, с. 118) как «живые точки», но и считает их своего рода метафизическими дифференциалами, некими актуально бесконечно малыми сущностями. При строгом употреблении всех этих терминов возникает логический тупик, ибо конечная бесконечность невозможна, как и любое ей аналогичное понятие. Это признает и сам Лейбниц: «Ничего подобного не существует. Такое понятие внутренне противоречиво…» (4, с. 141). Но при употреблении иносказательном нет более подходящего обозначения для субстанций. Им не свойственна протяженность, и в этом смысле они суть точки, то есть как бы пространственные «ничто», но, будучи субстанциями, они полны содержания и неисчерпаемы, и в этом смысле они суть бесконечно содержательные «нечто». Равнодействующей этих двух философских параметров и будет понятие философской бесконечно малой сущности, которая в то же время отличается и противоположным качеством — бесконечно большой содержательностью.

Все же это понятие, как ни подчеркивать его иносказательность, ведет концепцию Лейбница к неизбежным в ней формальнологическим противоречиям. Недаром Маркс, отмечая, что актуально бесконечно малое — это в лучшем случае «неопределенно малое», характеризовал математическое исчисление Лейбница как содержащее явно метафизические допущения (1а, с. 153, 123). Ведь Лейбниц далеко не сразу пришел к пониманию того, что дифференциалы есть не величины, а принципы образования рядов. Тем более в философии Лейбниц во многих случаях рассуждает по поводу субстанций и их интеграции так, как если бы все они действительно были некими бесконечно малыми, а в то же время индивидуально и строго фиксируемыми и конечными объектами. Это окутывает «метафизические точки» покровом мистики и таинственности[9].

Будучи метафизическими точками или «живыми нулями», субстанции Лейбница с не меньшим правом могут быть названы и метафизическими индивидуальностями, т. е. монадами (от греч. monas — единица), как философ стал их называть с 1696 г. (3, с. 159; 4, с. 203). Термин «монада» уже употреблялся и раньше, например, в сочинениях Д. Бруно. Сам Лейбниц называл свои субстанции-монады также и по-другому: «энтелехии» (4, с. 150; 3, с. 116), «субстанциальные формы», «формальные атомы» и «подлинные атомы», — применяя, таким образом, выражения Аристотеля и Демокрита.

Монады не возникают, ибо возникновение субстанций из ничего было бы чудом, а телесное возникновение как соединение ранее существовавших частей не присуще субстанциям. Они и не гибнут, ибо погибать могут только сложные тела, распадаясь на свои составные элементы. Субстанция не может умереть, то есть монады «бессмертны» и в этом подобны духам. В любом уголке Вселенной бьет ключом жизнь, нигде и никогда не умолкает хор ее голосов.

В письмах королеве Софии-Шарлотте (1702–1716) и платонику Ремону (1713–1716) философ неоднократно утверждал, что правы гилозоисты, а в письме к Бурге от 5 августа 1715 г. ссылался, обосновывая это утверждение, на открытия Мальпиги, Левенгука и Сваммердамма (14, 3, S. 576–583).

Но в чем же состоит жизнь монад? Всякая жизнь есть деятельность, и субстанции не могут бездействовать (4, с. 50, 101; 3, с. 155, 196), с другой стороны, только субстанции могут обладать деятельностью. Монадам чужда пассивность, они чрезвычайно активны, одни более в потенции, другие — актуально, и можно даже сказать, что именно активное стремление (appetitio) составляет их сущность. Каждая из них есть постоянный и беспрерывный поток перемен, в котором изменение реальности и сознания, движения и развития совпадают (3, с. 341; 5, с. 81). Монады — это силы, и поскольку они духовны, а в то же время суть «точки», то они представляют собой центры сосредоточения сил разнокачественных, но всегда идеальных. Перед нами плюралистическо-идеалистическая концепция активно действующих субстанций.

Субстанция Лейбница — это, по выражению Л. Фейербаха, не только многоцветный, «многогранный кристалл», но и принцип деятельности, почти не ведающей покоя. Этот принцип приобрел у философа даже этическую окраску, что неудивительно ввиду его идеализма: в вечном «беспокойстве» монад заключается их счастье, хотя к смутной стадии этого беспокойства неизбежно примешано едва заметное страдание. Однако «…счастье заключается в наиболее гармоничном состоянии ума» (9, с. 5). Путь к этой гармонии идет, таким образом, через активность, деятельность, борьбу, преодолевающую чувство лишенности, неудовлетворенности, страдания и своими результатами устраняющую его.

Принцип активного стремления у Лейбница распространен на всю природу — в этом его естественнонаучное значение. Последнее — самое замечательное в динамической трактовке монад. Маркс в письме Энгельсу от 10 мая 1870 г. заметил: «Ты знаешь, как я восхищаюсь Лейбницем» (1, 32, с. 416). В «Философских тетрадях» Ленин писал: «Лейбниц через теологию подходил к принципу неразрывной (и универсальной, абсолютной) связи материи и движения… За это, верно, и ценил Marx Лейбница…» (2, 29, с. 67, 68).

В этих соображениях Ленина есть очень существенный момент: монады Лейбница — то не только принципы деятельности, силы, conatus’ы, но также и носители деятельности, субстраты. Монады обладают не только динамической, но и собственно субстанциальной и притом индивидуальной характеристикой[10].

Идеалистическое понимание Лейбницем вопроса о субстратности монад неизбежно сказалось и на трактовке их динамизма. Сущностные силы — это силы «первичные» (4, с. 333), вечные, всегда живущие в своих действиях, неповторимые и соединяющие в себе способность к изменению и тенденцию к актуализации (4, с. 150). Актуализация устремлена из идеально-духовного в материальное: духовные силы порождают духовное движение, которое обнаруживает себя затем как движение материальное, и уже отсюда проистекает далее протяженность и структурность физических процессов. Монады суть «точки» в том, в частности, смысле, что они суть сосредоточения неделимых вследствие своей духовности сил, которые нельзя ни раздробить, ни размножить. Делимо пространство и повторимы его фрагменты, а монады неделимы не только вследствие своего точечного характера, но и потому, что по своей сущности они вне пространственных измерений. Населяя весь мир своим метафизическим континуумом, они не оставляют никакой возможности для «метафизической пустоты» не потому, что их очень много и их множество заполняет пустоту, а потому, что понятия заполненности и незаполненности не имеют применительно к сущности монад и сочетаний последних никакого смысла. Соответственно динамические свойства монад не носят векторного характера, силы-монады не имеют направлений.

Монады рассматривались и описывались Лейбницем по аналогии с человеческими «я». Их жизнь заключается не только в деятельности, но и в сознании. Когда Лейбниц пишет о монаде, что «субстанция есть существо, способное к действию» (3, с. 324), это еще не означает спиритуализма. Но спиритуалистский смысл понятия «монада» у Лейбница и основанной на нем онтологии, т. е. монадологии, постоянно раскрывался философом через аналогии и примеры из области фактов психологии личности. Лишь рассмотрев свойства души, подчеркивал Лейбниц в переписке с леди Мешэм в 1703–1705 гг., можно понять особенности монад, тем более что человеческие души суть также монады.

Так, личность, изменяясь на протяжений всей жизни человека, остается именно данной личностью, сохраняющей сознание непрерывности своего существования во времени. «Движение» каждой монады есть ее духовное изменение, развитие. Вся огромная совокупность монад напоминает «народ», сознание которого есть сочетание сознаний составляющих его отдельных монад-личностей.

Имея общую духовную природу и, как увидим ниже, общее происхождение, все монады, согласно первому принципу метода, не тождественны друг другу, подобно тому как различаются друг от друга характеры, ум и взгляды людей. Различия между монадами, как и между человеческими душами, могут быть указаны по крайней мере по двум основным параметрам — по «углу зрения» на мир, т. е. по оригинальности структуры сознания, и по степени общего развития, активности и совершенства.

Согласно принципу постепенности, монады не только отличаются друг от друга, но и в той или иной мере похожи друг на друга именно так, как это бывает у людей, в результате чего образуются различные группы и виды единого монадного царства.

Впрочем, всеобщая совокупность монад похожа и на республику: ведь подобно душам людей каждая из них — обособленный мир, обладающий своим содержанием, в которое не может внедриться никакое духовное содержание извне и из которого не может ничто «просочиться» вовне. Каждая монада — замкнутый космос, и отсюда знаменитое изречение Лейбница: «Монады вовсе не имеют окон (les monades n’ont point de fenetres), через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти» (3, с. 340). Монады не могут воздействовать ни на что вовне себя и сами не подвержены никакому внешнему влиянию — в этой самодостаточности их совершенство, а в их самоограниченности гарантия того, что мир представляет собой не хаос, а систему. Но это своеобразная система: как бы повторяя в философии германский политический партикуляризм той эпохи, взаимообособленность монад достигает опасной грани, за которой их связи и взаимодействия могли бы исчезнуть. И Лейбницу придется немало поломать голову над тем, как вновь восстановить единство и гармонию мира, подорванную замкнутостью и взаимоизолированностью монад.

Лейбниц мечтал как о гармоничной координации монад, так и об их субординации, образующей систему управления (см. его письмо к А. Арно от 9 октября 1687 г.). Но все это недостижимо, поскольку противоречит самозамкнутости монад, а объяснение Лейбница, что одни монады охотно подчиняются другим, если близки их взгляды на мир, крайне искусственно. Если монады самозамкнуты, то невозможна не только их организация в систему руководства и подчинения, но и диалог, а значит, и коллективная работа ученых в академиях, о которой так горячо мечтал великий просветитель…

Почему эти единство и гармония мира, столь строго утверждаемые принципами метода Лейбница, были поколеблены? Виной этому — идеализм его концепции, у которой был предшественник и современник, окказионализм[11]. Изъяв монады из реального вещественно-протяженного мира, Лейбниц обособил тем самым существенные отношения от феноменальных: факт взаимодействий между вещами перестал быть в его глазах свидетельством связей между монадами. «Метафизическим точкам» невозможно общаться друг с другом, если нет пространства для их общения и сами они внепространственны (3, с. 299).

Перенесение окказионалистского решения проблемы на монады, по которому бог, беспрерывно воздействуя на них, гармонизирует и приводит во взаимно однозначное соответствие их состояния, не вполне удовлетворило Лейбница. Бог здесь выступает в роли неумелого часовщика, вынужденного посредством своего вмешательства непрестанно поддерживать синхронный ход часов. Оставалось именно в собственной внутренней деятельности каждой монады искать причину ее системного единства со всеми остальными монадами и описать процессы, к этому единству ведущие. Отсюда вытекала задача охарактеризовать эту внутреннюю деятельность монад именно как определенную историю их жизни.

Сам по себе данный замысел содержал в себе некоторое диалектическое зерно. Ведь аналогичный замысел Спинозы, стремившегося определить все происходящее в мире как продукт внутренних причин (causa sui), единой субстанции, Энгельс оценил как стихийную диалектику взаимодействия. Но в случае Лейбница оценка должна была бы носить двойственный характер. Акцент на беспредельную неисчерпаемость содержания каждой монады усиливает то качественное многообразие мира, которое определяется фактом различия всех монад друг от друга. И если их оригинальность и неповторимость говорит скорее против мирового единства и гармонии, чем в его пользу, то бесконечное многообразие внутри каждой из них дает надежду на обретение этого единства и гармонии вновь, потому что в каждой монаде может быть нечто такое, что соответствует в тот или иной момент времени состояниям и изменениям всех остальных монад.

Если же ограничиться лишь самодостаточностью для каждой монады ее внутреннего индивидуального мира, то тем самым закрепляются метафизические черты всей системы Лейбница. Внутреннее в таком случае обособляется от внешнего, монада ревниво замыкается в своем личном и неповторимом, хотя в этом неповторимом всегда можно найти что-то, приблизительно соответствующее неповторимым чертам каждой из всех прочих монад. Иного результата и не могло быть, коль скоро субстанция Спинозы — весь макромир, а субстанция у Лейбница — это частный и строго индивидуальный микромир.

В результате система Лейбница не только оказывается отягощенной метафизикой, но и впадает в субъективный идеализм. Она приобретает облик своеобразного коллективного солипсизма. Один из новейших комментаторов, Г. Карр, утверждая, что философ поставил перед собой задачу «сконструировать систему реальности, отправляясь от солипсистского базиса» (35, р. 215), объявил Лейбница духовным отцом всего идеализма XX В. (35, р. 218).

Считая, что каждая субстанция «беременна» своим будущим (15, 2, S. 407), Лейбниц предвосхитил некоторые черты современных нам воззрений. Высказанная Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме» мысль о неисчерпаемости электронов была повторена им в «Философских тетрадях» именно в связи с идеями Лейбница: «Применить к атомам versus электроны. Вообще бесконечность материи вглубь… Ср. электроны!» (2, 29, с. 100, 68). Ныне эта мысль блестяще подтверждается, хотя и взаимопревращаемость многих микрочастиц не обязательно предполагает их делимость, а тем более делимость бесконечную. Будучи по своим подчас очень диковинным свойствам как бы целой Вселенной, микрочастица бесконечно сложна, но эта сложность не означает собственно геометрической ее структурности в макросмысле, наличия «частей», составляющих «элементов» и т. п. Богатство свойств, внутренних связей, взаимодействий и отношений в микрочастице может иметь место и в том случае, если частица неделима, а тем более не обладает фигурой и обычной протяженностью.

Как Лейбниц понимал внутреннее развитие монад? Каждая из них живет более или менее интенсивной жизнью, которую можно объяснить опять-таки по аналогии с психической жизнью людей: ощущения, созерцания, представления, самосознание — вот ее ступени. Монады как бы двулики: стремление (appetitio) и восприятие (perceptio) — это две стороны их жизни. Саморазвитие каждой монады — это телеологический переход ее ко все более высоким ступеням сознания, что совпадает с прогрессом ее познания. Впоследствии эту идею Лейбница сделал центральным принципом всей своей философии Гегель: развитие субстанции, ее самосознания и познания есть одно и то же.

Развитие монады происходит в соответствии с принципом непрерывности. Представления, будучи у одной и той же монады в разное время и у разных монад в одно и то же время неодинаковыми и обладая разной степенью ясности, постепенно делаются все более отчетливыми и полными. Лейбниц истолковал саморазвитие монад как перемещение их внимания на все более новые члены их «рядов мышления», причем «из многих рядов мышления для определения духа сильнее тот, который более совершенен… более совершенен тот ряд мышления (cogitandi series), который дает более раздельный материал мышления» (10, с. 13).

Схема 2

Самые низшие монады (на схеме 2 — а) он называет «голыми (nues)»; они составляют главным образом неорганическую природу, и их нельзя назвать ни мертвыми, поскольку смерти нет, ни живущими той жизнью, которой живут сознающие души, поскольку древний гилозоизм в буквальном своем значении неверен. Эти монады «спят без сновидений», и они составляют камни, землю, траву и т. п.

Между так называемой неживой природой и живой существует непрерывная связь через цепочку посредствующих звеньев, т. е. промежуточных существ. Здесь вступает в силу принцип непрерывности метода Лейбница. Ступени перехода есть и внутри органической природы — между растениями и животными и людьми (на схеме 2 — в, с, d).

Второй класс монад отличается тем, что его элементы обладают ощущениями и созерцаниями (восприятиями, перцепциями). Самым неразвитым представителям этого класса свойственны пассивные, т. е. подсознательные и полусознательные, смутные созерцания. Излюбленными примерами таковых служат у Лейбница едва слышный для нас шорох, издаваемый падающей песчинкой, и слабый шум прибрежных волн (4, с. 51; 3, с. 197, 334). Но это значит, что смутные перцепции, по Лейбницу, имеются не только у низших, но и у развитых монад (душ, ames). Эти соображения были направлены против схематизма учения Локка (преодоленного, впрочем, самим Локком в его «Мыслях о воспитании») и вносили в психологию новый, оригинальный подход, оказавшийся в XIX–XX вв. очень плодотворным (пороговые ощущения, открытые Фехнером!), хотя им и злоупотребляли фрейдисты. Основной состав второго класса — животные (animaux); их деятельность по преимуществу страдательна, пассивна; самосознание им не свойственно.

Третий, самый высокий из известных нам класс монад образуют души людей (d). Это духи (esprits) — активные сознания, обладающие памятью, способностью к рассуждению и ясной аперцепцией, т. е. Локковой рефлексией и самосознанием. Усредненный элемент третьего класса был для Лейбница той моделью, по которой он формировал учение о монадах вообще.

Итак, монады при всем безграничном их качественном разнообразии, составляют всеобщую последовательность, систему. Развитие монад низшего класса имеет целью достижение состояния монад более развитых, животных, а развитие последних устремлено к состоянию духов. Но и в онтогенезе высших, духовных, монад, т. е. людей, наблюдается та же картина — их сознательной жизни, ориентированной на развитие научного и философского мышления, предшествуют довольно примитивные состояния как в детстве, так и на начальных стадиях познания ими любого объекта, поскольку оно начинается с пассивной чувственности. В монаде более высокого ранга всегда присутствуют низшие состояния — не только как рудименты, но и как необходимые для ее деятельности. В свете этого учения Лейбница получает новое осмысление теория Аристотеля о трех уровнях (видах) души — растительном, животном и разумном, т. е. мыслящем. Рациональное содержание этой теории в том, что высшие функции организма действительно не могут осуществляться иначе как на основе низших функций, т. е. первые зависят от последних.

Таким образом, развитие коллектива монад означает эволюцию каждого из его членов, становления рода (филогенез) и индивидуума (онтогенез) составляют модель друг для друга, обладают общими чертами и приблизительно одинаковой структурой. Так вырисовывается Лейбницев замысел единой программы для всех монад, которая гармонизировала бы их совокупную деятельность, несмотря на отсутствие сущностного взаимодействия между ними. Так намечается и будущее гегелевское тождество исторического и логического, мистифицированно выражающее реальный факт их единства и отражения первого во втором.

Сходство программ всех монад выражается и в общности тенденций развития их эмоциональной жизни. Совершающиеся в них познавательные процессы внутренне связаны с желаниями (appetitiones), составляющими как бы их другую сторону. По мере усиления познавательной активности монад возрастают и их желания, которые в свою очередь становятся источником дальнейшего прогресса монад, их ориентации на переход во все более высокие, т. е. совершенные, состояния. Монады к этой цели «страстно» стремятся, их объединяет в этом общая по содержанию телеология, хотя она всегда в разной мере реализуется разными монадами, и иерархия по степеням совершенства имеет место также с точки зрения степени реализации общей для всех них цели. Кстати говоря, реабилитация Лейбницем категории «цель», которую столь третировал Спиноза, должна быть оценена нами не только с точки зрения «грехопадения» Лейбница-идеалиста. Ведь глубокая диалектика причин и целей, смутно угаданная им, а затем классиками немецкой философии начала XIX в., реализуется, как показали ныне теория информации и кибернетика, в деятельности самоорганизующихся гомеостатических систем, и человек — только одна из них.

Каков же в свете сказанного конечный пункт телеологического развития монад и как «далеко» он «отстоит» от людей? Каков исходный пункт их развития в мировой последовательности и какова изначальная «пружина» эволюции каждой из монад?

Вопрос об исходном пункте решается с точки зрения непрерывного ряда «метафизических дифференциалов»: какая бы неразвитая монада не была названа, всегда может быть в принципе указана какая-то другая, еще менее развитая монада, так что, обозначая «начало» всемирной последовательности через «dx», мы имеем в виду опять-таки некую разновидность так называемого трансфинитного (бесконечного) множества. Таким подходом определяется и решение проблемы существования класса или классов монад post humanum — после людей (на схеме 2 — е).

Конкретный ответ здесь невозможен, ибо действует гносеологический принцип «высшие монады непостижимы для низших», но общий характер ответа намечается явственно — такие классы не могут не быть, ибо нет конца ни желаниям монад-людей, т. е. стремлению их к дальнейшому совершенствованию, ни общему прогрессу всего их коллектива. Лейбниц считает, что во Вселенной есть живые существа, более совершенные, чем люди, и в духовном и телесном отношении (4, с. 268). В соответствии с его твердым убеждением, что все монады составляют единый естественный ряд и что нет души без тела, как и тела без души, такие существа не могут быть сродни бесплотным херувимам и серафимам христианской мифологии. Они скорее похожи на неких идеализированных «марсиан» или же представителей «достойнейших классов разумных существ», населяющих, по предположению «докритического» Канта, Юпитер или Сатурн (53, 1, с. 253).

Однако высший пункт в цепи прогрессирующих монад — это не люди, но и не существа, несколько более совершенные, чем человек. А существует ли этот пункт вообще? Или это регулятивная, но объективно как раз не существующая цель стремлений? Как целевая причина — объективная или же регулятивная — этот конечный пункт оказался бы одновременно и окончательной «пружиной» эволюции любой монады, упорядочивающей и согласовывающей ее деятельность с деятельностью всех остальных монад.

Для ответа на последний вопрос присмотримся поближе к мировой последовательности монад. Она не выражает развития системы монад в том смысле, что происходит превращение одних монад в другие, — такое развитие Лейбниц отрицал. Но прогресс каждой из монад в едином их ряду в принципе ничем, нигде и никогда не может быть остановлен, хотя их развитие и совершает часто попятные движения, поскольку от того, что в мире явлений называют смертью, а в мире сущностей — инволюцией монад, происходит временное возвращение их на более низкий уровень духовной жизни, и нет, кроме того, гарантии, что после каждого такого возвращения сразу же последует подъем на ранее достигнутый, а тем более на еще более высокий уровень.

В целом, если мировую последовательность «dx» ? «?», где математические знаки употреблены иносказательно, истолковывать как схему истории бесконечного развития монад, она имеет силу для любой из них. Это значит, что в познавательном отношении сознание каждой монады, а также и всего их коллектива («общества») идет по бесконечному, никогда не завершающемуся пути от смутного незнания к безбрежной абсолютной истине, соответственно чему континуум «dx» ? «?» получает второе, т. е. общегносеологическое, истолкование.

Нет завершения на условной линии развития мирового континуума и в том случае, если ее интерпретировать как последовательность всех монад, расположенных в соответствии с актуально достигнутой в данный момент степенью их развития. Ведь та часть последовательности, которая расположена после монад — душ человеческих, безгранична, представляя собой как бы направленный луч. В безграничной Вселенной не только безгранично велико число более совершенных существ, чем люди, но и бесконечно велико число различных степеней совершенства, присущего различным их группам. Но рационализм Лейбница требует, чтобы это третье истолкование мировой последовательности было дополнено четвертым, согласно которому она представляет собой схему сосуществования разных этапов всеобщего процесса познания, достигнутых в любой определенный момент различными монадами: всегда найдутся монады, которые обладают познанием, соответствующим любой данной «точке» на условной линии мирового прогресса знаний, и всегда есть монады, которые по свойственному им знанию превосходят любую из указанных и значительно дальше «прошли» по пути к овладению абсолютной истиной.

Итак, линия «dx» ? «?» устремлена в беспредельность. У беспредельности нет конечного предела, но есть «предел» бесконечный, если саму беспредельность интерпретировать как предел! Этот «предел» саморазвития, совершенствования и самопознания монад выступает у Лейбница под именем «бог» (см. схему 2).