Богословские взгляды А. С. Хомякова

Богословские взгляды А. С. Хомякова

В изучении богословских взглядов и убеждений Хомякова нам следует опираться главным образом на «Опыт катехизического изложения учения о Церкви» и на три полемические статьи, напечатанные под общим названием «Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях». Если в изложении хомяковских взглядов следовать за прихотливыми изгибами его полемической мысли, то пришлось бы пожертвовать цельностью представления об органичности религиозного мировоззрения Хомякова. Поэтому мы постараемся представить взгляды Хомякова в некоторой схеме, включающей наиболее существенные моменты его богословствования. Такую схему я нахожу в словах самого Хомякова, который в первой полемической статье говорит: «Единственная моя цель состоит в том, чтобы определить характер обеих половин западного мира в глазах Церкви и этим дать возможность читателю понять дух Православия». В пределах сопоставления двух западных исповеданий между собою и с Православием развиваются основные богословские идеи Хомякова.

Основное побуждение, которым продиктованы все три статьи Хомякова о западных исповеданиях, никак нельзя назвать чувством враждебности к западным брать ям. Напротив, он считает, что Церковь как Откровение Божественных истин на земле предназначена, по существу своему, сделаться общим Отечеством для всех людей, и эту мысль Хомякова можно считать выражением его желания объединиться с Западом в понимании исполнения истины. «Моя цель, – говорит далее Хомяков, – раскрытием наших воззрений на заблуждения двух исповеданий, образующих западный раскол, объяснить людям Запада истинное свойство Церкви; а для этого мне нужно было предварительно указать нравственную препону, вследствие которой голосу Истины трудно найти себе способные внимать ему и беспристрастные души. Пока человек не выбросит из сердца своего горечи скрытой неприязни, око духовное не узрит, ухо не услышит и разум не рассудит право». Если Хомяков сам так заботится о чистоте побуждений как об условиях взаимного понимания, то его трудно обвинить в пристрастии по отношению к западным исповедованиям, как это делает Бердяев в своей книге о Хомякове.

Основной предпосылкой суждений Хомякова о западном расколе служит изначальное единство Церкви со времени ее основания апостолами. «Это единство, – говорит Хомяков, – обнимавшее весь в то время известный мир… никогда не было нарушаемо. Когда возникала ересь, весь христианский мир отряжал своих представителей, своих высших сановников, на торжественные собрания, называемые Соборами. Эти Соборы, несмотря на беспорядки, а иногда и на насилия, затмевавшие их чистоту, мирным своим характером и возвышенностью вопросов, подлежавших их решению, выдаются в истории человечества как благороднейшие из всех ее явлений. Вся Церковь принимала или отвергала определения Соборов, смотря по тому, находила ли их сообразными или противными своей вере и своему преданию, и присваивала название Соборов Вселенских тем из них, в постановлениях которых признавала выражение своей внутренней мысли. Таким образом, к их временному авторитету по вопросам дисциплины присоединилось значение непререкаемых и непреложных свидетельств в вопросах веры. Собор Вселенский становился голосом Церкви. Даже ереси не нарушали этого Божественного единства: они носили характер заблуждений личных, а не расколов целых областей или епархий. Таков был строй церковной жизни, внутренний смысл которого давно уже стал совершенно непонятным для всего Запада». Этот первоначальный строй единой Церкви, когда Рим находился в полном согласии с Православным Востоком, вполне выражался словами: «Возлюбим друг друга да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа».

Каким же образом произошло отпадение Римской Церкви от единства с Восточным Православием? – На этот вопрос Хомяков ищет ответа прежде всего в особенностях психического склада латинских народов, в отличительных свойствах его ума, в которых, по его мнению, и кормилась идея папского единовластия. Не меньшее значение в происхождении римского раскола Хомяков придает также условиям гражданского и политического быта романских народов, сложившихся под влиянием языческой цивилизации Рима, существенное выявление которой – деспотизм лица над обществом. Если в умственном складе романских народов нужно искать источник особого, юридического, оттенка в построении догматов католичества, то в их гражданско-политических традициях получает оправдание особое устройство Римской Церкви с непогрешимым папой во главе.

Но в первые века христианства все это своеобразие латинских народов находилось более в потенциальном состоянии, и если оно сказывалось в раскрытии христианской идеи, то в совершенно позволительных размерах, не нарушавших общего единства Вселенской Церкви. Так, на протяжении первых семи веков можно ясно заметить различный характер усилий восточного и западного христианства в отношении к раскрытию идеи христианства. В то время как созерцательный Восток занимается главным образом христологическими вопросами и создает теоретическое, созерцательное богословие, практический Запад решает задачи, имеющие отношение к жизни и деятельности христианина: об отношении между благодатию и личностью человека (Блаженный Августин), о крещении еретиков, о Церкви и т. д. В это время уже с ясностью определился как созерцательный характер восточного христианства, так и практический, общественный его уклон в Западной Церкви. Но в последней еще не было никакой мысли о папской непогрешимости, и «даже папа Николай I писал к патриарху Фотию, что в вопросах веры последний из христиан имеет такой же голос, как и первый из епископов».

Но постепенно языческое наследие Рима стало все более сказываться в характере западного христианства. И это легко понять: там, где деспотизм языческих императоров возводился в достоинство, казалось естественным и безусловное главенство папы над верующими; там, где человеческая мысль работала главным образом в области правовых, юридических вопросов, она же наложила свой отпечаток и на основные догматы христианства. В самом деле: «Рим – столица кесарей, резиденция сената, миродержавный город, средоточие жизни всей римской вселенной. Члены кесарева дома принимают в нем христианство; в Риме мученически скончались оба первоверховные апостолы; Рим – постоянный оплот Православия во времена бесконечных еретических смут на Востоке; столпы Церкви – святители Афанасий Великий и Василий Великий, Иоанн Златоуст – ищут в римском епископе для себя защиты и опоры. С торжеством христианства над язычеством возвысились епископы главных городов и между ними особенно епископ Рима, первый апостол вселенной. По распадении империи на Восточную и Западную, когда изнеженные западные императоры живут в Равенне без всяких занятий и влияния на государственные дела, папы стоят во главе всего западного мира, пекутся не только о духовных, но и житейских благах народа и становятся виднее императоров. Словом, исторические события так слагались на Западе, что соблазняли, так сказать, римских епископов на папство и сильно способствовали утрате ими христианского понимания и любви. Ходом событий и живучим духом языческого Рима в них воспитывалось чувство духовной гордости, которая побуждала их отрешиться от авторитета Церкви Вселенской и поставить на его место свой личный авторитет».

Как бы то ни было, но такой переворот нельзя приписывать одному папству, этот процесс приспособления христианства к языческим началам Рима был делом всего римского мира, «и дело это освятилось в понятиях той среды отнюдь не верованием в непогрешимость римского епископа, а чувством местной гордости». Хомяков говорит: «Право решения догматических вопросов как бы внезапно переставилось. Прежде оно составляло принадлежность царей Вселенской Церкви; отныне оно присвоилось Церкви областной. Это право могло быть укреплено за нею на двояком основании: в силу свободы исследования, откинувшей живое Предание, или в силу признания за известною географически очерченною местностию исключительной привилегии на обладание Святым Духом. На деле было принято первое из этих начал; но провозгласить и узаконить его как право было рано: прежний строй церковной жизни был еще слишком памятен. Второе начало было слишком неопределенно и притом столь противно здравому смыслу, что не было возможности на нем укрепиться. Естественно возникла мысль приурочить монополию Боговдохновенности к одному престолу, древнейшему из всех на Западе и наиболее чтимому вселенною; это было благовиднее и в меньшей степени оскорбляло человеческий разум. Правда, можно было на это возразить, выведя на справку отступничество папы Либерия и осуждение, произнесенное против папы Гонория Вселенским Собором (как видно, не предполагавшим в нем непогрешимости); но эти факты мало-помалу изглаживались из памяти людей, и можно было надеяться, что нововводимое начало восторжествует. Оно действительно восторжестовало».

В то время как православно-христианское учение на Востоке раскрывается в своей чистоте и глубине, особенно в период семи Вселенских Соборов, Римская Церковь «не хочет знать Востока, не призывает его на совет и, таким образом, совершает над ним нравственное братоубийство, присвояя себе монополию благодати», – говорит Хомяков. Она все более и более удаляется от чистоты Православия, забывает внутреннюю сущность христианства, его духовный характер – для внешних своих выгод. В действиях римских епископов все более замечается стремление расширить область папства, его духовную и светскую власть за первоначальные пределы. Это стремление становится главным двигателем всей исторической жизни латинства. «Обыкновенно оно прикрывается благовидным предлогом ревности о распространении Царства Божия: лучшие из пап думали, что они служат делу Христову; на самом же деле здесь иногда сознательно, а иногда и ненамеренно высказывался дух древнего властолюбивого римлянина, соединявшего с мыслию о Риме идею о всемирном господстве. Сначала это стремление находит себе исход в частных и, может быть, бессознательных злоупотреблениях и деспотических притязаниях папы, каков, например, был поступок папы Виктора в известном споре его с Восточными Церквами о времени празднования Пасхи. Потом злоупотребления возводятся в принцип и выражаются в виде общеобязательных для верующих догматов: в короткое время римский епископ делается духовным владыкою всего Запада, мнимым главою Церкви, имеющим право суда над всею будто бы Церковию, затем – светским государем и, наконец, непогрешимым». Впрочем, относительно папской непогрешимости Хомяков замечает, что она «не была возведена на степень несомненного догмата и даже теперь не считается догматом; это еще вопрос, к которому Римская курия подступить не смеет». Но уже в 1869–1870 годах Ватиканский собор принял догмат о непогрешимости папы.

До этого же принятия все научные и административные заботы пап были посвящены тому, чтобы убедить верующих людей в законности и святости принципа непогрешимости. В этих целях все христианское учение и весь ход церковной жизни на Западе стали приурочиваться к этому догмату. Для фактического подтверждения учения о безусловной власти папы над Церковью, для подтверждения самостоятельности Римской Церкви как единой, истинной и прогрессивной и в то же время как бы для большего закрепления безвозвратного отделения от Церкви Восточной – новое учение об исхождении Святого Духа и от Сына возведено в догмат и внесено в Символ Веры слово филиокве, несмотря на очевидную незаконность дела, сознаваемую даже самими папами.

На помощь папству пришла схоластика, которая силою силлогизма оправдывала все его новшества. «Тогдашние ученые, отчасти подкупленные папской благосклонностию, отчасти из страха – как зависившие от папы, брались за это дело тем охотнее, что находили в нем удовлетворение своей наследственной римской страсти к логическому сцеплению понятий и к внешней механической стройности учения, чего не давала им неизменная чистота Восточного догмата, основанного исключительно на Предании и авторитете общего голоса Вселенской Церкви».

Как бы для того, чтобы верующий сам не мог доискаться истины, было запрещено простым верующим читать Слово Божие; устроено богослужение, отличающееся театральными эффектами (которых всегда чуждалось простое, от времен апостольских сохранившееся, богослужение Церкви Восточной), с целью отвлечь внимание верующих от существенного и привязать его к внешности.

Для своей цели папство положительно искажало христианское учение, приспособляя его к языческим понятиям, скрывая истину Крестной смерти Христа Спасителя, например, католические миссионеры в Китае делали из папы в своей проповеди как бы четвертое лицо Святой Троицы, в недавнее время это было в Японии.

Характер папства особенно ярко выразился в его отношениях к новообращенным германским племенам, особенно к их королям. «Духовенство грубое, непросвещенное, не знающее даже религии, которой оно служило, сопровождало кочующую дружину. Оно терпело самые ужасные преступления правителей, требуя только внешней набожности, покровительства для служителей Церкви, защищая, хваля, возводя почти на степень святых царственные лица, о которых история не может говорить без отвращения».

«Между тем как православные миссионеры в своей проповеди обращались главным образом к хижине земледельца, католические – к аристократии и к князьям, обещая не только духовные награды, но и мирскую власть. Первые шли на проповедь, вызываемые велением теплой веры и духовной любви, и органически созидали христианскую общину, оставляя избрание епископа как венец… Католичество посылало епископа как полководца, созывающего дружину прозелитов».

Таким образом, и в новые мехи было влито не чистое, новое вино, а древняя языческая закваска.

Папство, по-видимому, не имело желания раскрывать новым народам чистое учение Христово; и вот в глазах язычника-германца христианство сплавилось с представлениями его прежней религии. Теми или другими способами папство достигло наконец того, что наложило свою печать на все без исключения явления тогдашней жизни. Церковь поглотила государство. Могущество пап достигло крайних пределов. Роскошь и разврат пап увеличились до последней степени. Начинают слышаться по местам протесты, провозвестники Лютеровой реформы.

Содержание событий, характеризующих образование католичества в его отъединенном существовании от Восточного Православия, свидетельствует, что католичество использовало веру Христову как средство к достижению внешнего господства над миром. Но даже ради этого оно должно было преподать учение этой веры людям, которые подчинялись его господству. И оно передало западному миру христианское учение, наложивши на него собственный облик. Этот облик, по Хомякову, есть облик рационализма. В чем видит Хомяков этот рационализм?

Во-первых, рационализм выразился в том, что, не имея должного уважения и любви к Божественному достоинству Христовой веры, папство святотатственно отодвинуло ее на второй план, сделав ее не целью, а средством и заставивши целый западный мир не истину Богооткровенную уразумевать, а служить папе.

Во-вторых, рационализм выразился в том произволе, с каким папство отнеслось к слову Божию, к творениям святых отцов Церкви и к постановлениям Вселенских Соборов, приурочивая церковное учение и догматы к своим внешним целям, произвольно узаконивая догматически новые, дотоле не существовавшие в Церкви верования, противные общему голосу Вселенской Церкви.

В-третьих, рационализм выразился в папистической казуистике, обезобразившей христианское нравоучение, – в схоластическом построении всего богословия, в этом желании логическим путем достигнуть истины веры.

Рационализм выразился в древнем преобладании пелагианства над учением Августина.

Рационализм сказался и в решительном господстве, продолжающемся доселе, полупелагианства в Римской Церкви, выражающегося, например, в догмате о чистилище, из которого грешные души освобождаются по молитвам служителей Церкви, приобретаемым за милостыни.

Рационализм обнаруживается и в учении о значении добрых дел человека как самостоятельных условий спасения, недостаток которых восполняется сверхдолжными заслугами святых, усвояемых человеку за пожертвования в пользу Церкви.

Тот же рационализм совершенно обнаженно проглядывает в индульгенциях.

Словом, по Хомякову, «рационализм перенес в святилище веры полный механизм банкирского дома: установил между Богом и человеком баланс обязанностей и заслуг; начал прикидывать на весы грехи и молитвы, проступки и искупительные подвиги; завел переводы с одного человека на другого; узаконил обмены мнимых заслуг. Одновременно Церковь-государство ввела государственный язык – латинский; потом – привлекла к суду дела мирские; затем взялась за оружие и стала снаряжать сперва нестройные полчища крестоносцев, впоследствии – постоянные армии, рыцарские ордена и, наконец, когда меч был вырван из ее рук, она выдвинула в строй вышколенную дружину иезуитов».

С течением времени, когда западное общество развилось умственно, папство благоразумно умерило свои рационалистические порывы, стало усерднее рекомендовать своим последователям вместо бесплодных и опасных мудрований одни благочестивые упражнения, чувство рабского страха, безусловной покорности папскому авторитету, суеверную преданность одним обрядам: таким образом, оно стало мистицизмом, не отказываясь, впрочем, от рационалистического принципа непогрешимости папского суждения.

Таким образом, папство нарушило гармоническое отношение между Божеским и человеческим элементами религии христианской: возвысило значение элемента человеческого и унизило элемент Божественный и отождествило полную идею христианства с частями ее проявления, с церковию частною, поместною, внутреннее единение людей в духе веры и любви – с внешним единством церковного управления, нравственное, духовное господство над миром – с внешним материальным господством.

Хомяков не скрывает своего ярко отрицательного отношения к папству. Но к протестантству он относится иначе, признавая, что в нем нравственная атмосфера гораздо чище. Пусть в нем встречаются заблуждения, но преднамеренной лжи там все-таки нет. Нельзя не признать чистоты и благонамеренности и, так сказать, религиозности побуждений Лютера, когда он восстал против папы. Точкою отправления для протестантов служило высокое чувство, чувство пробудившегося сознания духовного характера и Божественного достоинства христианства, чувство глубокого отвращения в отношении к земным притязаниям Римской Церкви. «Схоластика подготовила, отрицательным путем, разрыв мыслящего субъекта с церковным авторитетом; возрождение так называемых гуманистических наук ускорило этот разрыв, пробудивши ум от оков схоластики, пробудивши в нем рефлексию мысли».

Но чувство, пробудившее протестантов свергнуть с себя иго папства, было горячее, неразборчивое чувство, страстное чувство: исторгая плевелы, оно исторгло и пшеницу; оно не сумело разграничить незаконный мирской авторитет папства от святого законного авторитета Вселенского Предания. Папство заслоняло для реформаторов Православный Восток с его истинно христианским складом церковного устройства и развитием религиозной мысли. И вот, представляя с отрицательной стороны много доброго (Римская Церковь действительно нуждалась в исправлениях), со стороны положительной протестантство представляет искажение христианства, притом гораздо большее, чем в римском исповедании.

По общепринятому представлению, католичество и протестантство совершенно противоположные учения, даже исключающие друг друга. Но по мнению Хомякова, протестантство по отношению к католичеству есть плоть от плоти и кость от костей его, неизбежное логическое следствие, «законное по своему происхождению, хотя и непокорное исчадие Рима». «В первые века христианства, – говорит Хомяков, – до самой эпохи великого западного раскола, то есть до разделения церквей, познание Божественных истин считалось принадлежностию всей целой Церкви, объединенной духом любви. Вопреки церковному Преданию, Запад в IX веке присваивает себе право изменять Вселенский Символ без содействия своих восточных братий. Какое необходимо вытекает из этого посягательства логическое следствие? Как скоро логическое начало знания, выражающееся в изложении Символа, отрешилось от нравственного начала любви, выражающегося в единодушии Церкви, так этим самым на деле установилось протестантское безначалие – анархия в области веры. То самое право, какое в отношении к целой Церкви присвоил себе западный патриархат, могла присвоить себе в отношении к этому патриархату всякая епархия; всякий приход мог предъявить то же право в отношении ко всем прочим. Никаким софизмом нельзя увернуться от этого последствия. Или истина дана единению всех и их взаимной любви в Иисусе Христе, или она дается каждому отдельному лицу, взятому порознь, без всякого отношения к прочим». И вот «протестантство, исходя из той же мысли, что Запад, изменяя Символ, пользовался законным правом, пришло к заключению, что, наравне с западным патриархатом, всякое отдельное лицо имеет такое же право отделиться от целой Церкви и создать себе символ веры или верование по своему вкусу». «Частное мнение, личное или областное (это все равно), присвоившее себе в области Вселенской Церкви право на самостоятельное решение догматических вопросов, заключало в себе постановку и узаконение протестантства, то есть свободы исследования, оторванной от живого Предания о единстве, основанном на взаимной любви».

Таким образом, «общее основание папства и протестантства есть рационализм», говорит Хомяков, но он отличает робкий, сознающий свое бессилие рационализм папистической схоластики от свежего, искреннего и доброго рационализма Лютера. Протестантство на первых порах стремилось к одному: во всем стать в оппозицию к католичеству. Так, католичество мало занималось внутренним содержанием христианства; оно как бы скрадывало его, боясь, чтобы свет не обличил темных дел папства. А протестантство стало в прямые и искренние отношения к христианству, отношения даже чересчур смелые. Оно сделало это тем охотнее, что, не имея религиозного культа, не зная, чем занять своих последователей, и, по необходимости предписывая индивидуализм, уполномочивало каждого протестанта строить веру по собственному благоусмотрению. Отбрасывая суеверия папства, оно отменило и многие святейшие истины религии. Протестантство забыло, что религиозная жизнь не может созидаться на одних внутренних субъективных основах человеческого духа, что она необходимо предполагает для своего твердого и правильного развития объективные Божественные начала, которые хранимы в живом Предании и должны быть усвояемы личным духом как основания единства веры и ее силы.

Протест естественно был направлен против той внешней дисциплины (в Католической Церкви), в которой папство искало обеспечения для своей безусловной власти над людьми. И вот, разрушая римский иерархический строй, протестантство вместе с тем отвергло и Богосозданную организацию Церкви, благодать священства, Богоучрежденную иерархию – этот проводник Божественных дарований верующим.

Восставая против одностороннего преобладания внешности в Римской Церкви, протестантство отвергло все, что было обрядового, внешнего в Церкви, весь церковный порядок, всякое наружное богопочтение, которое между тем непременно должно иметь место как выражение внутренней религиозной жизни человека.

Желая, вопреки Риму, сделать для всех доступною чистую истину веры, протестантство, вместо того, отрешая ее от Предания и начала единства и подчиняя ее личному толкованию, делает веру монополией людей богословски образованных и лишает народ того, что, по протестантским понятиям, есть вера в собственном смысле. Протестантство, таким образом, есть своего рода аристократизм, «оно отнюдь не расширило прав свободного исследования, а только сократило число несомненных данных, которые оно подвергало свободному исследованию своих верующих (оставив им одно Писание), подобно тому, как и Рим сократил это число для мирян, отобрав у них Писание», – говорит Хомяков.

Итак, что же такое протестантство? Скажут ли, что отличие его в самом акте протеста по предметам веры? Но если так, то протестантами были бы апостолы и мученики, протестовавшие против заблуждений иудейства и против идолопоклонства; все отцы Церкви были протестанты, потому что и они протестовали против ересей, вся Церковь постоянно была бы в протестантстве, ибо и она постоянно во все века протестует против заблуждений каждого века.

Не заключается ли сущность протестантства в свободе исследования? Но апостолы свободное исследование дозволяли, даже вменяли в обязанность; но святые отцы свободным исследованием защищали истины веры; но свободное исследование составляет единственное основание совершенной истинной веры. Правда, папство осуждает свободное исследование; но вот человек, исследовав свободно все авторитеты, пришел к признанию учения латинян: отнесутся ли они к нему как к протестантству?

Наконец, не в реформе ли, не в акте ли преобразования искать сущности протестантства? Действительно, само протестантство, по крайней мере на первых порах, надеялось утвердить за собою такое значение. Но ведь и Церковь постоянно реформировала свои обряды и правила, и никому не приходило на мысль называть ее ради этого протестантскою. Стало быть, протестантство и реформа не одно и то же… Протестантство значит: предъявление сомнения – в существующем догмате, иными словами, отрицание догмата как живого Предания, короче – Церкви. Мир протестантский отнюдь не мир свободного исследования, ибо свобода исследования принадлежит всем. Протестантство есть мир, отрицающий другой мир. Отнимите у него этот другой отрицаемый им мир, и протестантство умрет: ибо вся жизнь его в отрицании.

Итак, ни католичество, ни протестантство не соблюли Божественной истины; и то и другое нарушило гармоническое отношение между Божественным и человеческим элементами христианской религии. Чистоту Православия в вероучении и совершенно правильный строй церковной жизни соблюла и соблюдает только Церковь Восточная.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.