Вызов на дуэль

Вызов на дуэль

Объяснение Лермонтова с Мартыновым по поводу ссоры произошло тотчас по выходе из дома Верзилиной вечером 13 июля. Их разговора никто, скорее всего, не слышал, и позже воспроизвести его мог только Мартынов. Но Мартынов хорошо понимал значение именно этой части своих показаний на следствии: от того, кто будет признан инициатором дуэли, зависела мера наказания – вся его дальнейшая судьба. Вопрос этот занял на следствии центральное место, и Мартынов тщательно отрабатывал свои ответы. В его передаче диалог принял следующую форму: «…я сказал ему, что я прежде просил его прекратить эти несносные для меня шутки, – но что теперь, предупреждаю, что если он еще раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты, – то я заставлю его перестать. – Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду: что ему тон моей проповеди не нравится: что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, – и в довершение сказал мне: „Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, – следовательно ты никого этим не испугаешь“… Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта» (л. 37).

Такое течение разговора фактически означало вызов со стороны Лермонтова: прося «оставить свои шутки» и намекая на возможность дуэли лишь в случае неисполнения законной просьбы, Мартынов делал «шаг к сохранению мира». Лермонтов же своим ответом отрезал путь к примирению и провоцировал вызов.

Так представил дело Мартынов. Так представили его и секунданты. Глебов показал: Мартынов, «…не видя конца его насмешкам, объявил Лермонтову, что он заставит его молчать, на что Лермонтов отвечал ему, что вместо угроз… требовал бы удовлетворения… Формальный вызов сделал Мартынов… я с Васильчиковым употребили все усилия, от нас зависящие, к отклонению этой дуэли; но Мартынов… говорил, что… не может взять своего вызова назад, упираясь на слова Лермонтова, который сам намекал ему о требовании удовлетворения» (л. 43 об.).

Васильчиков показал: «Формальный вызов был сделан майором Мартыновым; но… когда майор Мартынов при мне подошел к поручику Лермонтову и просил его не повторять насмешек, сей последний отвечал, что он не в праве запретить ему говорить и смеяться, что впрочем, если обижен, то может его вызвать и что он всегда готов к удовлетворению». Стремясь сделать свои показания максимально убедительными, Васильчиков представил дело так, будто бы он присутствовал при разговоре Лермонтова с Мартыновым. В действительности (и впоследствии он сам об этом говорил) Васильчиков не был свидетелем этого объяснения, но слышал пересказ разговора и Лермонтовым, и Мартыновым.

Далее на следствии Васильчиков рассказал, как он и Глебов пробовали уговорить Мартынова «взять свой вызов назад», но тот заявил, что слова Лермонтова, «которыми он как бы подстрекал его к вызову, не позволяют ему, Мартынову, отклоняться от дуэли» (л. 48–49 об.).

Существует важное свидетельство того, что акценты в пользу Мартынова в показаниях секундантов появились уже в ходе следствия; в первые же часы после дуэли они говорили другое. Это свидетельство – письмо Траскина, который в качестве старшего воинского начальника в Пятигорске встретился с Глебовым и Васильчиковым еще до того, как им были предъявлены вопросы Следственной комиссии, и на основании их устных показаний сообщал П. Х. Граббе: «Мартынов сказал ему, что он заставит его замолчать… Лермонтов ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным»[108]. Как видим, в передаче Траскина слова раздраженного Мартынова лишены смягчающего оттенка (столь тщательно акцентированного в показаниях перед Следственной комиссией) и звучат как прямая угроза; ответ же Лермонтова, сохраняя необходимую меру достоинства, несет в себе миролюбивые интонации. Картина, представленная Траскиным, выглядит более достоверной, чем показания Мартынова, Глебова и Васильчикова, тенденциозность которых была ясна уже многим их современникам, не говоря уже о позднейших исследователях.

«Мы дали тогда, – рассказывал много лет спустя Васильчиков, – друг другу слово молчать, и не говорить никому ничего другого, кроме того, что будет нами показано на формальном следствии… Высказать все печатно, пока Мартынов печатно своих сообщений не делал, я не считал себя вправе. Теперь Мартынов скончался. В печать проскочило кое-что из сведений не в пользу Лермонтова, по вине покойного Мартынова, и я уже не вижу себя обязанным молчать. Мартынов всегда хотел, чтобы мы его обелили. Это было заметно во время следствия над нами, когда Мартынов все боялся, что мы недостаточно защитим его, так что мы с Глебовым написали письмо, которое было ему передано, когда он сидел под арестом, и объявили, что ничего лишнего, кроме того, что нужно для смягчения его участи, не скажем»[109].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.