Философ и критик

Философ и критик

Лэйнг «потревожил» психиатрию именно в силу того, что посмотрел на ее крепость со стороны, избрав другую точку опоры и в своей трактовке природы и механизмов психического заболевания заговорив от имени философии и социальной критики.

Как теоретик-гуманитарий и критик Лэйнг не был четок и систематичен, именно поэтому его идеи очень трудно описать по отношению к какой-либо конкретной науке, дисциплине или области знания. Он вроде бы философ, вроде бы теоретик культуры, вроде социальный критик, а скорее – и тот, и другой, и третий одновременно.

Следуя феноменологическому девизу «Назад к вещам!», Лэйнг критиковал и всегда старался избежать всякого систематического теоретизирования. Он обращался к тем сферам человеческой деятельности и бытия, которые с трудом можно сколь-либо внятно описать, которые всегда ускользают от артикуляции. Он говорил о переживании психически больного, об опыте рождающегося ребенка, о выходе за пределы своего сознания и психоделическом опыте, т. е. о тех человеческих феноменах, которые в пределах самого человека с трудом поддаются рефлексии. Пытаясь оставаться к ним как можно ближе, он предпочитал не выстраивать теоретические системы, а описывать переживаемое, разделяя таким образом описательную стратегию. Простой язык, множество примеров, максимум критики и минимум теории – это помогало ему оставаться на уровне обыденного опыта, не погружаясь в дебри теоретических хитросплетений.

Лэйнг был, если можно так сказать, философом ницшеанского типа – человеком, философия которого выражалась в его образе жизни, в его деятельности, в его идеях, который нес определенное мировоззрение, но не разрабатывал это мировоззрение с листом бумаги в руках, при том, что постоянно писал. Не зря он всегда восхищался Кьеркегором и Ницше. Его привлекало целостное экзистирование, философия как модус бытия, мировоззрение как существование, а не возможность разработки мировоззренческой, философской, метафизической системы.

Отчасти благодаря этой «жизни философа», благодаря намеренному избеганию систематичности идеи Лэйнга обладали большим потенциалом. Возможно, в неспециализированности теории Лэйнга, в ее маргинальности по отношению ко всем предметным областям и укоренен секрет его популярности. Каждый может найти в его идеях что-то для себя. Скотт Ботл отмечает:

Лэйнг не был систематическим мыслителем. Будучи одной из самых спорных фигур психологии и психиатрии и в результатах своей деятельности и несмотря на них, он до сих пор остается весьма сложным для понимания теоретиком. Лэйнг предпочитал расширять область исследования, а не работать над одной определенной идеей, приводя к ее логическому заключению и совершенствуя. <…> Даже если сосредоточиться на его интеллектуальном развитии и карьере как психиатра и теоретика, всякий, кто попытается сформулировать хоть какую-то законченную философскую антропологию или теорию психического здоровья, заболевания и терапии, окажется в затруднении. <…> Хотя некоторые и жалуются на противоречивость и недостаток согласованности в системе Лэйнга, я считаю, что в этом и состоит его сила[510].

Если говорить на языке строгой науки, прогностический потенциал идей Лэйнга был чрезвычайно широк. Никто из его предшественников-психиатров не предлагал такие универсальные для множества идеи, концепты и теории. Лэйнга же можно было вспомнить по всякому поводу, и до сих пор ссылки на его идеи и проекты встречаются в совершенно разнообразной литературе.

Лэйнг многое сказал для теоретиков культуры, продолжив в радикальной форме дискуссии по вопросу о статусе психического заболевания, о механизмах культурации и исключения, принятия культурных норм и отвержения культурной маргинальности. Он вплел вопрос о психическом заболевании в широкий историко-культурный контекст, подняв проблему здоровья и нездоровья современной эпохи. В предисловии к сборнику статей «Лэйнг и антипсихиатрия» Роберт Бойере пишет:

…Надо думать, известность Лэйнга была известностью культурного критика, нового образа психиатра – пророка, поскольку в своих недавних работах он стремится совместить исследование тяжелых расстройств психики с общей атакой оснований западной цивилизации. Это проект, который привлек внимание широких масс философов, социологов, литераторов, религиоведов – всех тех, кто интересуется историей идей и измерениями современной культуры, вызвав недовольство коллег Лэйнга по психиатрии[511].

И именно как теоретик культуры он выражал свою эпоху, сам став для нее фигурой культуры.

Во многом он был философом. Вслед за другими философствующими психиатрами он поставил важные вопросы об онтологическом статусе патологического опыта, о процедурах и границах понимания, об основаниях человеческого существования, о путях и механизмах вхождения человека в общество и причинах его отторжения и исключения. При этом отправным моментом, первичным философским интересом для него всегда оставался опыт психически больного человека. «Если Лэйнг был гениален, – пишет Клэнси Сигал, – то гениальность эта состояла в той настойчивости, с которой, вопреки традиционному медицинскому знанию, он доказывал, что шизофрения – это не болезнь, а опыт»[512]. По сути, об этом факте англоязычный мир узнал именно от Лэйнга.

Однако Лэйнг не остановился на обычной феноменологии этого опыта. Он не просто описывал основания патологического переживания и мира, глубинные основания бытия человека с патологическим опытом. Благодаря апелляции к феноменологии и экзистенциализму, благодаря продолжению традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии и ее сочетанию с марксизмом Лэйнг политизировал патологический опыт. И внимание к опыту, и его политизация прочно закрепились в умах его современников. Этот взгляд стал теперь обязательной оговоркой при исследовании психических заболеваний.

Если экзистенциально-феноменологическая психиатрия говорила о том, что психическое заболевание – это специфическое, непохожее на наше существование, то Лэйнг поднял вопрос о социальном, культурном статусе этого существования и опыта, он вновь вернул патологический опыт миру, по сути, возложив на него ответственность за эти «чудные» трансформации. Для него оказалось недостаточным сказать, что больной не похож на других, он подчеркивал, что больной таков, поскольку такова наша культура, наше общество, наша семья. Лэйнг, привлекая для нужд психиатрии идеи Сартра, включил само психическое заболевание не в онтологию бытия, в абстрактную онтологию мироздания, а в онтологию общества, общества, в котором мы живем, и частью которого каждый из нас является.

Благодаря обращению к Сартру, Лэйнг совершил своеобразный переход к практике, практике в теории. Безумец с другим своеобразным и специфическим бытием во многом так и продолжал оставаться чужаком, только теперь чудаком не природы, а бытия. Для Лэйнга безумец всегда был частью социальной системы, такой специфической данности социальной онтологии, опыт которого был конституирован не бытием, бытием как таковым, независимым от меня или от него, а практикой социальной реальности, – тем, что мы делаем и как мы мыслим, будучи социальными существами.

Лэйнг попытался вернуть обществу ответственность за безумие и таким образом из безмолвия психиатрических больниц вновь ввел его в пространство общественных дискуссий. Такая стратегия, как оказалось, идеально вписалась в эпоху. Збигнев Котович отмечает:

Лэйнг задел оголенный нерв. Он попытался политизировать и, если можно так сказать, оживить дискурс безумия… <…> Лэйнг был знаменитым психиатром, провидцем, ярым бунтарем, поставившим под сомнение как ценности развивающегося капиталистического общества, так и функции психиатрии. Он попытался возвратить безумие в то общественное пространство, в котором оно и было, прежде чем его изолировали, заточили в тюрьму, заперли в сумасшедшие дома и подальше от тех мест, где нормальные граждане живут своей повседневной жизнью[513].

Такой ход имел закономерный вывод: «Это не они больны, больно общество». Укорененность безумия в социальной онтологии предполагала, что безумие – такой же полноправный элемент социальной системы, как и все остальные. Таким образом, Лэйнг заставил воспринимать безумца как данность социальной системы. В этом и состояла политизация. Как отмечает Питер Седжвик,

практически все левые и большая часть читающих гуманитариев и интересующихся социологов были уверены, что Лэйнг и его коллеги представили новую и очень точную трактовку того, что на самом деле значит психотический опыт. Редко когда столь малая авангардная группа исследователей, противостоящая ортодоксии доминирующего научного мировоззрения, за такой краткий период может достигнуть культурного или даже политического лидерства в кругах протестующей против дискриминации идей прогрессивной общественности[514].

Те идеи, которые выдвигал Лэйнг, можно обобщенно представить как социальную теорию, более или менее целостную социальную феноменологию, включающую теорию образования и функционирования группы, механизмов поддержания ее целостности, теорию функционирования власти, а также теорию взаимодействия индивида и общества. В 1987 г., за два года до смерти, в коротком резюме о себе, написанном для «The Oxford Companion to the Mind» от третьего лица, он характеризует себя как социального феноменолога «заинтересованного главным образом в выделении и описании того, что происходит в опыте людей, опосредованном их взаимодействием»[515]. По сути, именно социальная феноменология занимает Лэйнга во всех его работах. Появившись впервые в совместной с Эстерсоном книге о семьях шизофреников в 1964 г., социальная феноменология становится его исследовательской стратегией. Лэйнга интересует опыт, переживание, проживание. Но это уже не непосредственные факты сознания или чистое сознание, как это было в феноменологии, и это даже не просто опыт человека как опыт существования, как в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе. Это опыт человека как социального индивида, неизменно социальный, социально индуцированный и социально управляемый опыт.

Самый важный этап образования общества Лэйнг, следуя за Сартром, связывает именно с опытом, а точнее, с усреднением переживания и его отчуждением. По его мнению, отчуждение уже заложено в самой онтологии общества, ибо иначе социум просто-напросто бы не возник. Опыт и его отчуждение – основные темы социальной теории Лэйнга. В разработке этой проблематики он продолжает линию Гегеля, Маркса и Хайдеггера[516]. Он отбрасывает исторически-диалектическое измерение Гегеля и Маркса и избирает эдакий своеобразный ракурс: между Хайдеггером и Сартром, точнее, между экзистенциализмом Хайдеггера и марксизмом Сартра.

Таким образом, поскольку психическое заболевание начинает трактоваться исходя из социальной онтологии, оно перестает быть исключительно клиническим концептом и становится социальной, философской проблемой. Как и всякая социальная и философская проблема, психическое заболевание становится проблемой неразрешимой, ведь невозможно избавиться от того, что неотъемлемо присуще обществу, а психическое заболевание как возможность – это свойство всякой социальной группы. Однако Лэйнг идет дальше.

Лэйнг определенным образом смещает акценты, он ведет себя вполне в духе модной тогда леворадикальной критики общества, точно так же, как представители Франкфуртской школы или постструктурализма. Поскольку отчуждение для него – бесспорно отрицательный феномен, а безумие противоположно отчуждению, безумие начинает трактоваться им как событие, негативное в жизни общества, но позитивное для личности. Здесь дает о себе знать та связка марксизма и феноменологии/экзистенциализма, которую Лэйнг так удачно обозначает, используя термин «социальная феноменология».

Дело в том, что Лэйнг является критиком-экзистенциалистом. За его критическими обвинениями в адрес общества стоит убежденность в том, что по ту сторону тотальных институций, по ту сторону семьи и общества существует возможность подлинного бытия, подлинной личности и подлинной свободы. В этом моменте его анализ более философичен, нежели социален. Он допускает существование чего-то по ту сторону социальности, и это «по ту сторону» исключительно позитивно. Таким позитивом становится для него психическое заболевание.

Следует отметить, что здесь Лэйнг отрывается от своей первоначальной специальности и начинает романтизировать безумие, романтизировать, поскольку превращает его в концепт своей социальной феноменологии. Наивно было бы полагать, что Лэйнг не представляет, что означает психическое заболевание и какое страдание стоит за ним. Наивно было бы полагать, что для него оно совсем не окрашивается негативными чертами. Но в определенный момент своего творчества он превращается из психиатра в теоретика-философа, в теоретика-гуманитария, в борца и революционера, а гуманитарии, как известно, должны прибегать к абстрактным категориям. Безумие не становится для Лэйнга исключительно позитивной силой, просто оно превращается в инструмент теоретизации и отрывается от своих «практических корней». Такова цена и оборотная сторона его гуманитаризации.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.