Тени кафе «Домино»

Тени кафе «Домино»

Я не помню старую Тверскую. Когда я начал совершать опасные экспедиции со двора дома в центр, улица Горького, за исключением неких мелочей, была практически такой же.

И всем известный дом, в котором помещались модная парикмахерская, винный магазин и знаменитое «Кафе-мороженое», никаких исторических ассоциаций у меня не вызывал.

Сколько раз, фланируя по московскому Бродвею, я проходил мимо него, спокойно поглядывая на очередь у входа в храм пломбиров, не задумываясь, что было раньше на этом месте.

Узнал я об этом значительно позже, когда пришел работать в «Московский комсомолец». В 1958 году партийные власти изобрели новую газету — «Ленинское знамя» — для популяризации социалистических побед Подмосковья.

Напротив нашего отдела разместилось подразделение, которое освещало в новом издании культуру и информацию. Занимался этим Александр Борисович Амасович. Человек умный, начитанный и необыкновенно элегантный.

Мы с ним, несмотря на разницу в возрасте, подружились. Александр Борисович начал работать в газете, по-моему, еще во времена НЭПа и был кладезем всевозможных занимательных историй из жизни разных знаменитостей. К нему часто заходил его приятель Евгений Иванович, к сожалению, фамилию его не помню точно. Это был крупный человек с седой шевелюрой, разделенной безукоризненным пробором, всегда элегантно одетый. Он начинал свою карьеру репортером в газете «Русское слово», которую редактировал знаменитый Иван Федорович Благов.

Евгений Иванович был потрясающим мастером устного рассказа. Несколькими словами он, словно скульптор глиной, вылепливал образы знаменитых журналистов прошлого: мастера сенсаций Олега Леонидова, редактора «Синего журнала», а позже «30 дней» Василия Регинина, великого московского репортера Владимира Гиляровского.

Евгению Ивановичу было чуть за шестьдесят, но мне он казался необыкновенно старым человеком. Когда он появлялся в редакции, Амасович звонил мне, и я летел на второй этаж за коньяком и закуской.

Мы запирались в кабинете, пили трехзвездочный армянский, и я слушал рассказы моих старших коллег.

Потом мы уходили из редакции и переулками пробирались в бывший Камергерский, тогда проезд МХАТа, сворачивали направо и заходили в магазин «Российские вина». Там, при входе, вольготно раскинулся мраморный прилавок, на котором теснились бутылки шампанского. Мы брали по бокалу и по конфете.

— Господи, — сказал Евгений Иванович, — сколь же лет я пью на этом самом месте.

— Ровно сорок, — засмеялся Амасович.

Увидев мое удивление, Евгений Иванович пояснил:

— Раньше здесь находился дом 18 по Тверской улице. А в нем на первом этаже — знаменитое кафе поэтов «Домино». Интересно, что на втором этаже висела вывеска лечебницы для душевнобольных, и мы в редакции всегда говорили: «Пойдем в сумасшедший дом».

А здесь действительно был сумасшедший дом. Вечерами сюда приходили поэты, журналисты, писатели, актеры, художники и, конечно, налетчики. Здесь выступали Сева Мейерхольд и Володя Маяковский, Рюрик Ивнев… А Сережа Есенин даже написал стихи об этом кафе.

— Какие?

А когда ночью светит месяц,

Когда светит… черт знает как,

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Евгений Иванович читал профессионально, как актер, но тихо, чтобы не привлекать внимания веселых соотечественников, освежающихся шампанским.

В конце каждой строки он взмахивал бокалом, словно ставя точку.

— Когда-нибудь я напишу книгу о той прекрасной поре, — сказал он.

Евгений Иванович умер через два года, так и не написав свою книгу. Сердце московского репортера не выдержало. Он писал в газету о революции, Гражданской войне, НЭПе, размахе пятилеток. В сорок первом ушел на фронт и от Москвы до Берлина прошел корреспондентом дивизионной газеты.

В пятьдесят втором получил десятку, вернулся в пятьдесят пятом и снова писал репортажи. Ушел из газеты, унеся свое главное богатство — память.

А с кафе «Домино» мне пришлось столкнуться, изучая материалы Уголовной секции МЧК, возглавляемой талантливым оперативником Федором Мартыновым. В те годы именно его служба занималась борьбой с бандитизмом в Москве.

* * *

Итак, Москва, Тверская, 18, кафе «Домино». Гражданская война. Разруха. Трудности с продовольствием, теплом, электричеством.

Вечерами в кафе негде было сесть. Вся богемная Москва тех лет прибегала сюда на огонек.

Странный, хининно-горький напиток, именуемый кофе, из брусничного листа чай, серого цвета эклеры на сахарине, как лакомство — котлеты из конины и для избранных — ханжа, водка-сырец.

Но не это главным было здесь. Люди приходили в кафе послушать стихи, поспорить. Страна находилась на изломе. Какой она будет? Что ждет всех? Об этом дискутировали поэты и артисты.

Иногда мирные диспуты переходили в кровавые драки, но все обычно кончалось миром.

В «Домино» выступал Маяковский, молодые актеры Художественного театра читали монологи, прелестные актрисы московской драмы пели романсы.

Любили заглянуть сюда и московские налетчики. Элегантные, уверенные в себе молодые люди.

По данным МЧК, каждая вторая дама в кафе была проститутка. Но не панельная, отлавливающая клиентов на Тверской, а дама с собственной квартирой.

Все это смешанное общество прекрасно уживалось между собой и становилось единым организмом завсегдатаев.

Спекулянтам и уголовникам в те годы, как, впрочем, и сейчас, льстили короткие отношения с литературными и театральными знаменитостями, они накрывали столы и плакали под стихи Есенина.

В кафе поэтов зачастили два прекрасно одетых молодых человека. Они были весьма щедры, деньги у них водились, а главное, Володя и Паша всегда приносили с собой очищенный спирт.

В те былинные времена из-за перебоев с бензином в авто использовали спиртовую смесь. После минимальной очистки умельцы, а ими были все до одного шоферы, получали чистый спирт.

Евгений Иванович рассказывал, что спирт пился весьма легко, только имел аптечный привкус.

Любопытное совпадение. Вспомним строчки Сергея Есенина: «…И с бандитами жарю спирт».

В начале двадцатого года в Москве случилось несколько налетов на артельщиков. В переводе на сегодняшний язык — кассиров-инкассаторов.

В феврале был ограблен артельщик фабрики «Богатырь». Налетчики унесли 3 миллиона 500 тысяч рублей.

На Маросейке в апреле опять нападение на артельщика Центрпленбежа, взята та же сумма.

Через несколько дней на Разгуляе жертвой стал артельщик Главкожи. На этот раз бандиты взяли 10 миллионов.

А в мае их добычей стали 23 миллиона, отпущенные банком на зарплату рабочим дрожжевого завода.

Во всех случаях в нападениях участвовало пять человек, они были прекрасно вооружены, лица их прикрывали театральные бутафорские бархатные полумаски.

Пока оружие применялось только как фактор устрашения. Все налеты были «сухими».

Четырнадцатого октября 1920 года в 12 часов пополудни артельщик Народного банка перевозил на автомобиле восемь мешков бумажных денег. Его сопровождали два охранника. В Третьяковском проезде, на Никольской, в самом центре Москвы дорогу им перегородил грузовик. Из него выскочили пятеро в масках, угрожая наганами, разоружили милиционеров и перегрузили мешки в грузовик.

Добыча составила 287 миллионов 560 тысяч рублей.

Водитель машины Старостин крикнул одному из бандитов:

— Ты что делаешь, Пашка!

И немедленно был убит. На этот раз бандиты пошли на «мокруху».

А через десять дней к красивой молодой даме в Столешниковом переулке подошли двое в кожанках.

— Мадам, мы комиссары ЧК, прошу пройти в машину.

Надо сказать, что аббревиатура спецслужбы в нашей стране во все времена действовала ошеломляюще на соотечественников.

Испуганная дама села в машину.

А через два дня так же была задержана еще одна красавица в Каретном у сада «Эрмитаж».

Потом это повторилось на Большой Никитской и Театральной площади.

Всех дам увозили на авто за Дорогомиловскую заставу и там «в доме с застекленной террасой» насиловали. Потом вывозили на дорогу и выбрасывали из машины. Кроме названия заставы и «дома с террасой», испуганные женщины ничего сказать не могли.

Возможно, дело бы так и прикрыли, если бы одна из красавиц не была восходящей звездой Малого театра, а вторая не принадлежала к когорте многочисленных подруг наркома Луначарского. Делом по изнасилованию занялись не только МУР, но и уголовная секция МЧК.

Однажды актриса Малого театра со своим душевным другом, известным тогда трагиком, пришли в кафе «Домино».

Там все было, как всегда. В холодном прокуренном зале, не снимая пальто, шуб и бекеш, сидела творческая элита Москвы, спорила, ела и бесконечно курила. В холодном воздухе табачный дым плавал облаками под потолком.

За столиком у эстрады расположилась компания, где главными были Володя и Паша.

— Это они, — сказала актриса.

— Кто? — спросил трагик.

— Те, кто насиловал меня. Задержи их.

— Ты с ума сошла. Это же бандиты. Ты же говорила, что у них оружие. Давай скорее уйдем, чтобы они тебя не узнали.

Конечно, одно дело играть героя на сцене и совсем другое — быть храбрым на улице. Трагик силой уволок свою подругу из кафе.

Но «Домино» и его посетители всегда вызывали неослабный интерес у чекистов. Поэтому кафе было надежно «оперативно прикрыто». Разговор актрисы с трагиком услышал сидящий за соседним столом сотрудник уголовной секции МЧК, которого все знали как репортера «Красной газеты».

Он дождался, когда Паша и Володя закончат гулять, и пошел за ними.

Миновали Камергерский, пересекли Дмитровку и вышли на Кузнецкий Мост. Там гуляки сели в машину «руссо-балт» зеленого цвета с номером Реввоенсовета республики.

Той же ночью было установлено, что Володя — Владимир Викторович Иванов — шофер этой серьезной организации, а Паша — Павел Дмитриевич Голышев — водитель Главного военно-инженерного управления. Выяснилось, что Иванов живет в собственном доме за Дорогомиловской заставой, а Голышев — в доме 3 по Банному переулку.

Брать их решено было на рассвете.

Домик Иванова чекисты вместе с муровцами обложили со всех сторон. Тогда не было ни спецназа, ни СОБРа, ни ОМОНа. Бандитов брали сами оперативники и, надо сказать, делали это ничуть не хуже, чем их избалованные силовой поддержкой потомки.

Одновременно высадили три окна. В дом ворвались опера.

— Не двигаться, ЧК!

Иванов успел выстрелить всего один раз, к счастью — никого не задев.

Обыск показал много интересного. Кроме нескольких стволов оружия и большого количества патронов было найдено шесть бархатных театральных масок и много денег.

— Откуда оружие? — спросил задержанных Мартынов.

— С фронта из командировки привез, время-то бандитское, а с пистолетиками спокойнее. — Иванов закурил дорогую папиросу.

— А маски откуда?

— Мы с ребятами решили на Новый год представление устроить, вот и купил их в кафе «Домино» у одного бутафора.

— Тебя, Иванов, опознала женщина, которую вы изнасиловали.

— Начальник, — Иванов засмеялся, — слушай ты баб больше. Да, привозил их сюда, имел их. Но они сами ехали за деньги.

— Вот о них-то и поговорим, — улыбнулся Мартынов. — Где ты, братец, такие капиталы нажил?

— Что в карманах, то мое. А остальное вы мне подбросили.

— Ну что же, поедем на Лубянку, там ты нам все расскажешь. Вспомнишь даже то, чего не было.

Голышева брали также на рассвете. Дверь квартиры ломать не стали. Опера из МУРа привезли специалиста, работавшего еще в московской сыскной полиции. Он спокойно открыл три замка, а металлическую цепочку разрезал специальными кусачками.

Стараясь не шуметь, вошли в квартиру. В спальне на здоровенной кровати с медными шарами безмятежно спал шофер Паша в объятиях дамы. Как выяснилось, это была его соседка, жена военного инженера, воюющего на Южном фронте. При обыске нашли оружие, патроны и деньги.

И тут старшего группы Волкова словно осенило:

— За что же ты, Паша, Старостина убил? Он же кричал: «Что ты делаешь, Паша?!»

— Все скажу, — перепугался Голышев.

На Лубянке он подробно описал все эпизоды и выдал остальных сообщников. Они также были шоферы разных советских учреждений. У одного из них, Шилова, при обыске в подвале обнаружили маленькую типографию, где он печатал фальшивые деньги. Подельники о его полиграфическом увлечении ничего не знали.

Было решено усилить наблюдение за завсегдатаями кафе поэтов «Домино».

И вот один из крупнейших авантюристов той революции, командарм Юрий Саблин, человек контактный, веселый, склонный к писательству, привел в кафе странного курчавого губастого человека, который немедленно подружился с Анатолием Мариенгофом и Сергеем Есениным.

Человек этот не выдавал себя за репортера, поэта или художника. Он представился предельно просто:

— Зав отделом ВЧК Яков Блюмкин.

У него было отрицательное обаяние. Он много пил, но «держал удар», не скупился в расходах, тем более что их ему оплачивала контора, и проживал во втором Доме Советов.

Очень быстро Блюмкину удалось стать своим среди этих веселых и невоздержанных в разговорах людей. Он старался ни с кем не спорить, а наоборот, подтолкнуть собеседника на откровенный разговор. Он мог помочь и помогал. Архивы свидетельствуют, что он выручал из цепких рук своих коллег Николая Клюева, Рюрика Ивлева и Сергея Есенина.

Однажды в кафе пришел молодой артист Игорь Ильинский. Одет он был бедненько, а ботинки были латаные-перелатаные. На улице слякотно, вот и решил Игорь Владимирович почистить их бархатной портьерой.

Блюмкин сидел за столом с Сергеем Есениным и Мариенгофом. Он увидел это и заорал на весь зал:

— Хам! Сволочь! Убью!

И выхватил браунинг.

Есенин навалился на него, вырвал оружие.

— Ты чего, Яша, совсем сдурел? Это же замечательный артист. Наш товарищ.

— Он сволочь и хам, я его все равно убью. Отдай оружие.

— Будешь уходить, отдам, — отвечал Есенин.

О Якове Блюмкине писали много всего. Например, ему было предъявлено в ОГПУ после ареста обвинение, что он растратил в Палестине и Турции казенные деньги. Но никакого документального подтверждения этому нет.

Многие писали о нем как о трусе. Анатолий Мариенгоф в своем «Романе без вранья» рассказывал, что Блюмкин был человеком трусливым и частенько просил их с Есениным проводить его домой.

Что— то не «стыкуется»: чекист был семь раз ранен, причем четыре раза холодным оружием в рукопашном бою.

Странная какая-то биография была у этого человека, в ней оказывалось много провалов. Причем их по сей день не могут восстановить специалисты, изучающие историю ВЧК-ОГПУ.

Революция всегда выносит авантюристов на мутной волне. Именно она вынесла к вершинам власти сына приказчика с одесской Молдаванки. В двадцатом году, когда Блюмкин появился в «Домино», ему исполнилось всего двадцать два года. Но ему было о чем рассказать изумленным слушателям.

В Одессе он дружил с Михаилом Винницким, знаменитым Мишкой Япончиком. Изучая нашу криминальную историю, могу сразу сказать, что Япончик в основном занимался вымогательством, а совершал налеты лишь после того, как ему отказывались платить дань.

Начиная с одесских рассказов Исаака Бабеля и заканчивая публикациями нынешними, Винницкий предстает королем преступного мира России. Но он ни в какое сравнение не идет с такими бандитами, как Сабан, Кошельков, Гришка Адвокат, орудовавшими в Москве.

Но вернемся к Якову Блюмкину. Вместе с Винницким в 1918 году он формировал Первый железный революционный отряд, состоявший из молдаванского ворья и бандитов.

История этой воинской единицы была короткой и бесславной. Одно дело грабить мирных еврейских коммерсантов, совсем другое — драться с профессиональными вояками из дивизии Дроздовского.

Железный отряд бросил фронт, а его командира, Мишку Япончика, расстреляли.

Но Яков Блюмкин заслужил всероссийскую славу после убийства в Москве германского посла Мирбаха. Надо сказать, что тогда Яков Блюмкин уже был комиссаром ЧК. Вполне естественно, что его объявили в розыск. Но Ленин в телефонном разговоре сказал Дзержинскому, что убийцу надо искать со всем старанием, а находить — не обязательно.

Посол граф Мирбах, мастер политических интриг, наделенный особыми полномочиями, снабжал деньгами нужных Германии людей и, говоря нынешним языком, был «смотрящим» за использованием денег.

Блюмкина найти было не сложно, он продолжал работать в ЧК на Украине. В двадцатом году он возвращается в Москву и становится слушателем Академии Красной армии по восточному факультету, на котором готовили разведчиков.

Яков Блюмкин был добрым гением богемы из кафе поэтов «Домино». Он щедро угощал их, помогал деньгами, доставал ордера на одежду и обувь. Он даже стал одним из учредителей поэтической «Ассоциации вольнодумцев» и, естественно, своим человеком в кругу имажинистов.

Много позже Блюмкину начнут приписывать смерть Есенина. Якобы именно он убил поэта на конспиративной квартире в Ленинграде, потом чекисты перенесли его в номер гостиницы «Англетер». А потом кровью Есенина он написал знаменитые прощальные стихи.

Блюмкин действительно сочинял вирши, но написать такие строчки вряд ли бы сумел.

В том же двадцатом Блюмкин исчезает из Москвы, чтобы всплыть в Иране. Там, в северной части, на штыках Красной армии создается самопровозглашенная Гилянская Советская Республика со столицей городом Решт.

Блюмкин — комиссар Гилянской Красной армии и одновременно член компартии Ирана.

О Якове Блюмкине можно рассказывать бесконечно. Но он уехал из кафе «Домино» в Иран, и на этом мы его покинем.

Блюмкина расстреляли в 1929 году. Ему был всего тридцать один год.

* * *

Однажды, в 1959 году, мне позвонил начальник МУРа Иван Васильевич Парфентьев и сказал:

— Зайди, я тебя с интересным типом познакомлю.

В кабинете Парфентьева сидел благообразный, хорошо одетый человек.

— Эх, Борис Васильевич, — сказал Парфентьев, — вам уже за семьдесят, а вы все никак не успокоитесь.

— Обижаете, Иван Васильевич, — хорошо поставленным голосом ответил Борис Васильевич, — ваши сотрудники при обыске ничего не нашли.

— За что, на этот раз, я вам, Борис Васильевич, приношу извинения от лица уголовного розыска. Вот предметы, изъятые у вас. Распишитесь в получении и ступайте домой по весенней прохладе.

Борис Васильевич взял большой конверт, вынул из него три колоды карт и пачку фотографий. Он нарочно долго рассматривал их.

Я заглянул через его плечо и увидел молодого Бориса Васильевича и Маяковского, они с киями в руках стояли у бильярдного стола. На другой фотографии он был увековечен с Сергеем Есениным.

— Вы были знакомы с ним? — удивился я.

— Дружен, — ответил он. — Мы познакомились в кафе поэтов «Домино». Я тогда был известным кинописателем.

Когда Борис Васильевич ушел, Парфентьев сказал:

— Великий карточный шулер с дореволюционным стажем. Третьего дня выкатал у двух грузин восемьдесят тысяч. Чешет дураков уже лет сорок и ни разу не попался.

Фамилия Бориса Васильевича была Соболевский. В 1915 году его за нечестную игру выгнали из Катковского лицея. Но на фронт он не попал. Папенька, один из руководителей Союза городов, пристроил его в киноотдел Александровского комитета. Соболевский делал сценарии военных агитфильмов. Потом в кинотовариществе «Талдыкин, Козловский, Юрьев и К0» стал писать сценарии больших фильмов. Так что в «Домино» его знали как заметного по тем временам кинописателя.

Но главной статьей его дохода была игра. Он был одним из лучших шулеров игроцкого мира страны. Не просто лучшим, но и самым удачливым. Много раз опера пытались его «заловить», но всегда неудачно.

* * *

На месте кафе «Домино» стоит большой дом. Массивный, надежный. Именно такие строили тогда, у них даже есть название — сталинские дома.

И те, кто приходит сегодня в винный магазин, вряд ли знают, что много лет назад на угол Камергерского и Тверской приходили люди великие и смешные, добрые и жестокие, веселые и грустные.

Они ушли от нас вместе с той неведомой жизнью. Но на Тверской живут их тени. И в нашей памяти они загадочны и интересны. Потому что прошлое всегда кажется увлекательнее, чем настоящее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.