РОМАНОВКА

РОМАНОВКА

Приближалась революционная буря. Вся Россия кипела. Рабочие открыто выступали на массовых митингах, несли на демонстрациях красные знамена, на которых было написано: «Долой самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!» Следом за Обуховской обороной произошли бурные события в Екатеринославе, Одессе, Баку, Николаеве, Киеве. Массы пробуждались, ширилась борьба за свободу. Профессиональные революционеры могли теперь с гордо поднятой головой говорить, что в итоге неслыханных муки жертв, понесенных ими в борьбе с царизмом, факел, зажженный еще Радищевым и героями 14 декабря 1825 года, пронесенный через годы безвременья, через ряды виселиц и казематов каторжных тюрем, зажег яркое пламя революционного сознания, осветившего всю Россию.

Партия ссыльных, в которую входил Курнатовский и его товарищи, к моменту прибытия в центральную пересыльную тюрьму — знаменитый Александровский централ — значительно выросла: царизм в страхе перед революцией судил и отправлял в ссылку сотни, тысячи людей. По мере того как арестантские вагоны, в которых ехали Курнатовский и его товарищи, подвигались на восток, к ним присоединяли все новые и новые вагоны, в которых везли рабочих, осужденных за участие в массовых политических стачках и демонстрациях. Были здесь и крестьяне, и интеллигенты, и студенты. Попадались порою солдаты и офицеры, отказавшиеся стрелять в демонстрантов.

В руках у некоторых уже побывала ленинская брошюра «Что делать?». Ее читали, передавали друг другу. Вокруг этой работы Ленина завязывались горячие дискуссии. Однажды, когда кто-то из «экономистов», угодивших в ссылку, в споре неуважительно отозвался о Владимире Ильиче, назвав его главой раскольников, товарищ Курнатовского по Тифлису Сильвестр Джибладзе, обладавший бурным кавказским темпераментом, чуть не избил его.

— Это ложь! — закричал Джибладзе. — Ульянов всегда идет прямым путем. Употребляйте и в спорах и в борьбе честные приемы.

Виктор Константинович подошел к спорившим.

— Успокойся, Сильвестр! — Он положил руку на плечо Джибладзе. — Помни библейское изречение о свиньях и бисере. К тому же сюда идет полицейский…

В пересыльной тюрьме прибывших разместили в нескольких больших камерах. И сразу же заключенные повели борьбу за свои права. Каждая попытка тюремщиков уменьшить срок прогулки, запретить переписку вызывала бурные протесты: объявляли голодовку, стучали в стены и двери камер. Надзиратели, стражники, да и сам начальник тюрьмы, видя, что народ это все боевой, за свои права постоять умеет, для собственного спокойствия махнул на все рукой. Политические стали пользоваться такими поблажками, каких история Александровского централа не знала за все время его существования. Двери камер были открыты круглые сутки, заключенные виделись друг с другом, прогулки заканчивались лишь с наступлением темноты. Политические сами хозяйничали в тюремной кухне и столовой. Бумага и чернила выдавались им по первому требованию.

Заключенные единодушно уполномочили Виктора Константиновича вести все переговоры с администрацией. И когда он, обросший густой бородой, появлялся в сопровождении стражника у тюремной конторы, двери перед ним немедленно открывались.

В числе других прав, отвоеванных у тюремных властей, было разрешение, позволявшее всем беспрепятственно фотографироваться — группами и в одиночку, — для себя, для родных.

Нашелся, как в шутку говорили политические, придворный фотограф — Марк Оржеровский. Впрочем, его все звали почему-то не Марк, а Миша. Миша был родом из Одессы. В ссылку он попал за распространение революционных прокламаций и за помощь, которую оказывал подпольным революционным организациям в изготовлении фальшивых паспортов и других документов. Тоненький, совсем еще юный — ему шел тогда двадцать первый год, — Миша пользовался всеобщей любовью. Особенно благоволили к Оржеровскому неунывающие кавказцы, с которыми Миша лихо отплясывал лезгинку. Он ухитрился захватить с собой фотоаппарат, ванночки, кассеты — все, что мог взять из маленькой одесской фотографии. Товарищи охотно помогали ему переносить объемистый багаж.

К Виктору Константиновичу Миша привязался с первого дня знакомства. Курнатовский забывал о приступах глухоты, становился менее замкнутым, чаще улыбался, когда Миша начинал свои бесконечные рассказы о любимой Одессе и жизнерадостных одесситах. В одном только Курнатовский всегда отказывал Мише — он не любил фотографироваться. Но однажды Оржеровский подкараулил Виктора Константиновича, когда тот вместе с другими заключенными колол дрова около тюремной кухни. Миша незаметно заснял всю группу.

В Александровском централе Курнатовский написал брошюру «1903 революционный год». Рукопись удалось переправить в Иркутск. Вскоре ее напечатал Иркутский комитет РСДРП, который был большевистским, и организовал распространение брошюры. В своей работе автор отстаивал ленинские идеи о революционной борьбе.

Наступил ноябрь. Заключенные потребовали от тюремной администрации, чтобы им сообщили, наконец, куда и когда они будут отправлены в ссылку. Но тюремщики имели на этот счет строжайшее распоряжение — держать все в тайне. Курнатовский, который не раз пытался, но безуспешно, выяснить у тюремного начальства вопрос о том, как сложится их будущее, понял, что наступил момент для решительных действий. Собравшись и обсудив положение, заключенные выработали план действий: запастись продовольствием, прибегнув к помощи товарищей, находившихся на воле, и, «позаимствовав», что возможно, в тюремной кладовой, забаррикадироваться в камерах — не пускать в них никого из служащих тюрьмы. Затея была рискованной. Несколько лет назад такие действия заканчивались избиениями, карцерами, а порой и виселицами. Тюремщики расценивали такие происшествия как бунт. Но в 1903 году применять к политическим такого рода репрессии уже не решались. Царские охранники чувствовали, как реагирует общество на каждую весть о самочинной расправе над борцами за свободу. Общественные протесты, забастовки, демонстрации в поддержку заключенных, кампании, в печати… Вот к чему прибегал народ для защиты тех, кто томился в тюрьмах. И когда в один из дней заключенные перегородили двери камер койками, столами, матрацами, поленьями дров, тюремное начальство вступило в переговоры. По два-три раза в день Виктора Константиновича приглашали в контору. Начальник тюрьмы убеждал его, что рад бы сказать о сроках отправки и месте ссылки, но ему самому ничего не известно. Однако от товарищей, находившихся на воле, ссыльные знали, что распоряжение от иркутского губернатора уже давно получено. Поэтому Курнатовский продолжал требовать, чтобы заключенным сообщили интересующие их сведения. В конце концов на одиннадцатый день тюремные власти капитулировали и объявили о времени отправки к месту ссылки — в город Якутск. Тогда политические устроили пир, истратив все оставшиеся у них продукты. Надзиратели и стражники не осмеливались показываться в камерах.

Правой рукой Курнатовского в дни «осады» был Антон Антонович Костюшко-Валюжанич, присоединившийся к тифлисцам с одной из попутных партий ссыльных. Он ведал сооружением баррикад и вообще всей «военной стороной» дела. Это был очень своеобразный, яркой индивидуальности человек, беспредельно преданный революции, мечтавший о создании хорошо дисциплинированной и вооруженной армии.

Великие идеи, которые нес с собой борющийся пролетариат, привлекали наиболее честных и умных людей и из других классов тогдашнего общества. Одним из таких людей и был Костюшко-Валюжанич — сын полковника, потомственный дворянин, питомец аристократического Павловского военного училища (кроме того, он окончил и Екатеринославское высшее горное училище). Его ожидала блестящая карьера. Однако глубокие раздумья над жизнью России, судьбами людей труда, знакомство с марксизмом шаг за шагом привели его в лагерь революционеров. Под влиянием екатеринославской искровской организации, основанной И.В. Бабушкиным, он встал в ряды русской социал-демократии. В Екатеринославе Валюжанич познакомился с девятнадцатилетней работницей Стефанидой Федоровной Жмуркиной, приехавшей в Екатеринослав из глухой орловской деревеньки. Молодые люди горячо полюбили друг друга. В декабре 1901 года они участвовали в известной екатеринославской рабочей демонстрации. Стефанида, или Таня, как звали ее и сам Валюжанич и его товарищи, во время этой демонстрации несла красное знамя с лозунгом «Долой самодержавие!». За участие в демонстрации они больше года просидели в тюрьме. Вместе их отправили и в ссылку. Здесь они отпраздновали свою свадьбу в кругу друзей-единомышленников.

Новое революционное крещение Валюжанич и Таня получили на баррикадах Александровской тюрьмы.

Костюшко-Валюжанич быстро сошелся с Курнатовским. Они часами беседовали о бомбах, пулеметах — военной новинке того времени, — о Парижской коммуне и военных действиях, которые вели якобинцы против королей Европы в 1792–1794 годах.

Таня Жмуркина любила слушать их беседы, старалась не пропустить ни одного слова. Многого она еще не понимала и часто обращалась то к одному, то к другому с расспросами. Виктор Константинович относился к Тане с особой нежностью: он чувствовал себя как бы членом их молодой семьи.

Вскоре наступил день отправки к месту будущей ссылки — в Якутск. Мы не будем рассказывать о всех трудностях пути. Напомним только, что после якутской бойни в 1889 году царское правительство под влиянием массовых протестов и в России и за рубежом вынуждено было несколько смягчить условия сибирской ссылки для политических.

Но в начале XX века положение ссыльных вновь ухудшилось. В последние годы поднялась могучая волна рабочего движения, и лицо ссылки, социальный состав отбывающих наказание изменились. До 1897 года преобладающим элементом являлись революционеры-интеллигенты. После этого года в Сибирь во главе с Ульяновым попала значительная группа рабочих и интеллигентов-марксистов из «Союза борьбы». Ленин и его соратники рассматривали тюрьму и ссылку как «временный отпуск из армии революции», который следовало использовать, чтобы отточить идейное оружие для новой борьбы. Но не только идейным самообразованием занимались революционеры-ленинцы, находясь в ссылке. Они продолжали, если позволяли обстоятельства, вести революционную работу среди местного населения. Правда, делать; это приходилось очень осторожно. В 1901–1903 годах в связи с подъемом рабочего революционного движения резко увеличилось число рабочих, попавших в ссылку. Но одновременно увеличилось и число побегов не только с места ссылки, но и из тюрем. В столице империи — Петербурге — заволновались. Военного генерал-губернатора Восточной Сибири Пантелеева заподозрили в либерализме, он подвергся опале и получил отставку. Покидая свой беспокойный пост и желая хоть чем-то обелить себя в глазах царского двора, Пантелеев издал циркуляр, нарушавший даже законоположения, разработанные министерством внутренних дел о порядке содержания ссыльных. По этому циркуляру политические ссыльные после окончания срока наказания должны были ехать в Центральную Россию не за казенный, а за свой счет.

«Пусть еще поживут в Сибири, — рассуждал ретивый царский служака Пантелеев. — Если у них нет денег на проезд, что ж, тем лучше».

Но это решение Пантелеева было лишь цветочками. Ягодки ожидали ссыльных впереди. На место Пантелеева по рекомендации одного из самых черносотенных царских министров, фон Плеве, назначили графа Кутайсова. Еще в пути новый генерал-губернатор Восточной Сибири обратил внимание на недозволенное общение политических (которых гнали по этапу в Сибирь) с местным населением. И, добравшись в августе 1903 года до Иркутска, Кутайсов разразился потоком циркуляров, возвращавших политическую ссылку к «добрым временам» якутской бойни. Чего только не запрещал Кутайсов: общение на железнодорожных станциях всех следующих в ссылку с теми, кого сослали раньше, встречи ссыльных с местным населением, запрещалось отлучаться без специального разрешения местных властей с места ссылки. Их появилось много, очень много этих циркуляров, которые отнимали у людей последние права. За нарушение новых правил ссыльных отправляли в самые отдаленные, самые тяжелые по климату и бытовым условиям районы Якутии. А следом из Иркутска прислали новые циркуляры: о наказаниях ссыльных за попытки установить связи с местными рабочими организациями или подпольными социал-демократическими комитетами. Потом родилась на свет «форма сведений» о политических ссыльных, которая ежедневно направлялась в Иркутск. Надзирателей и инспекторов обязали по нескольку раз в день посещать ссыльных и в письменном виде Докладывать: кто у них бывает, какие ведутся разговоры, каково поведение ссыльного. Видавшие виды полицейские и жандармы и те пришли в смятение от требований нового начальства. В конвои для сопровождения ссыльных по инструкциям из Иркутска назначили самых озлобленных царских служак.

Бурная деятельность графа Кутайсова не замедлила принести свои плоды: начались столкновения политических с конвойными и жандармами. Канцеляристы Кутайсова уставали подшивать к делу то донесение об избиении поднадзорных в Верхоленске, то сообщение о заключении политических в «холодную» в Якутске, то доклад об избиении ссыльных конвойными в пути… На всех этих документах обычно красовалась кутайсовская резолюция: «Продлить ссыльным срок пребывания в ссылке». Делалось все это без суда и следствия, и революционеров ссылали куда-нибудь на «полюс холода».

Особенно возмутило всю ссылку усть-кутское дело. В конце января 1904 года партия ссыльных, продвигаясь по Ленскому тракту, обратилась к конвою с просьбой сделать остановку у села Усть-Кут, так как в дороге заболел один из товарищей. Но в Усть-Куте жило, несколько ссыльных. Поэтому, руководствуясь инструкциями Кутайсова, конвойные отказали в законной просьбе. Ссыльные запротестовали. Стража, набранная из местных казаков-кулаков, по приказу урядника зверски избила всю партию. Весть об избиении в Усть-Куте мгновенно разнеслась по всей Сибири и переполнила чашу терпения ссыльных. Особенно много скопилось их в это время в Якутске после революционных событий на юге России и известной ростовской стачки. Кое-как разместившись в городе, ссыльные ждали решения своей судьбы: оставят ли их здесь или отправят в далекие якутские улусы, затерявшиеся в снежном безмолвии.

В сентябре 1903 года Кутайсов отстранил за либерализм от должности якутского губернатора Скрипицына. На его место назначили Булатова — человека, близкого графу Кутайсову по своим убеждениям и методам действий. Булатову приказали немедленно отправить ссыльных, скопившихся в Якутске, в самые дальние улусы, где ссыльные, в большинстве южане, должны были жить в юртах, не имея ни медицинской помощи, ни достаточных запасов продовольствия, так как местное население само едва сводило концы с концами. Короче, их послали на смерть.

Усть-кутское побоище, приказ об отправке ссыльных в улусы, высылка в Нижне-Колымск политического ссыльного Каревина, вина которого заключалась лишь в том, что он из села Павловского, где отбывал ссылку (за 18 верст от Якутска), пришел в город за покупками, — все это было наглым вызовом, который бросил Кутайсов ссыльным революционерам. И тогда они решили дать отпор.

Курнатовский, сосланный в Батурусский улус (230 верст от Якутска), получив письмо от товарищей о готовящемся протесте, немедленно возвратился в город. Губернатор Булатов, которому поручили разослать ссыльных по улусам, то ли побоявшись, что в Якутске может вспыхнуть бунт, то ли посчитав, что выполнить в срок приказ Кутайсова невозможно, решил, чтобы снять с себя ответственность, покинуть Якутск и выехал «по делам». Расхлебывать все пришлось вице-губернатору Чаплину.

Еще в сентябре 1903 года якуты, у которых жили русские ссыльные, сообщали, что с одним из последних пароходов по Лене приехали два больших тойона (начальника). Оба они спустились по сходням на берег под руку, о чем-то дружелюбно беседуя. Один тойон — среднего роста (наверное, по мнению якутов, не самый главный), другой — высокий, плечистый (этот, надо думать, главный).

Однако якуты ошиблись. Самым главным тойоном оказался человек среднего роста, лет тридцати — новый вице-губернатор Якутска Николай Николаевич Чаплин, назначенный в помощь Булатову. Чаплин не был искушен ни в административных, ни в полицейских делах. И обязанности свои представлял довольно смутно. Он предполагал, что ему придется заботиться о просвещении края, о развитии скотоводства и ремесел. Но про себя решил (хотя и слышал о ссылке), что грязными делами заниматься не станет, — это он предоставлял Булатову.

Еще по пути в Якутск Чаплин решил обзавестись хорошим ветеринарным врачом, который мог бы работать при губернаторской канцелярии и разъезжать по улусам. Ему порекомендовали политического ссыльного Льва Львовича Никифорова, отбывавшего ссылку в Ачинске. Чаплин быстро устроил его перевод в Якутск и захватил Никифорова с собой. На пароходе они много беседовали о скотоводстве на Севере и о разных других вопросах, — Никифоров был еще и литератором и большим любителем театра. Никифорова-то, обладавшего представительной внешностью, якуты и приняли за главного начальника.

Чаплин, попав на свою хлопотливую должность в самый разгар кутайсовских реформ и потока циркуляров, растерялся. А после отъезда Булатова он вообще потерял всякое представление о том, как следует себя вести и действовать в моменты столкновений с ссыльными. Его мечты о цивилизации и просвещении быстро сменились мыслями о неукоснительном выполнении кутайсовских приказов. Он понял, что в противном случае ему не удастся удержаться на месте.

Именно в это самое время Курнатовский приехал из улуса, где он отбывал ссылку, в Якутск. Прибыли в город и другие политические. Все они разместились на квартирах у ссыльных. Партия, с которой пришел в свое время Курнатовский, считалась самой боевой — вместе с ней в Якутск попали и резолюции II съезда РСДРП, которые живо обсуждались в городе.

Как только Курнатовский и его товарищи зарегистрировались в губернаторской канцелярии, Чаплин попытался отправить их в якутскую тюрьму, а затем, как этого требовали указания графа Кутайсова, разослать по улусам. Однако вице-губернатор получил такой энергичный отпор со стороны ссыльных, что, растерявшись, велел полицейским отпустить прибывших на все четыре стороны, обязав явиться к полицейским властям через неделю.

Курнатовский поселился в «ивановке», в большом доме-общежитии, который ссыльные арендовали у домовладельца Иванова. К завтраку собрались ссыльные, жившие коммуной. Они страстно обсуждали события последнего времени: кутайсовские распоряжения, дело Каревина, усть-кутское избиение и т. д. Все настаивали на решительных действиях, и якутские старожилы и ссыльные, которые, так же как и Курнатовский, самовольно бросили свои улусы и приехали добиваться приема у губернатора, чтобы протестовать против невыносимых условий, в которые их поставили.

С этого дня Курнатовский уже не знал покоя. Нервы его были напряжены до предела. Сначала ссыльные собирались отдельными группами в домах, где они жили. Во время этих встреч одни предлагали поднять восстание в Якутске, разоружить гарнизон и полицию, затем создать нечто вроде революционного партизанского отряда, к которому постепенно присоединятся политические из других районов ссылки. Другие настаивали на том, чтобы направиться к порту Аяну, захватить там какой-нибудь корабль и бежать за границу. Один план, одно предложение сменялись другими. Но пора было уже от планов переходить к действиям. И вот по инициативе большевиков — Теплова, Костюшко-Валюжанича, Матлахова и других — решили собраться все вместе и обсудить, что следует предпринять. Инициаторы разослали всем ссыльным извещения о предстоящем собрании. Встречу назначили на 14 февраля 1904 года в доме якута Романова, где, так же как и в «ивановке», жило много ссыльных.

В столовой дома Романова стлались сизые клубы табачного дыма. Было душно. В комнату набилось до восьмидесяти человек. Курнатовский, сидя у края стола, внимательно слушал Павла Федоровича Теплова, своего старого товарища по Цюриху и работе в группе «Освобождение труда». Судьба снова свела их, но теперь уже в далеком Якутске. Теплов неторопливо разбирал различные варианты протеста. Когда он предложил выбрать какой-нибудь дом в Якутске, забаррикадироваться в нем, предварительно сделав запасы оружия и продовольствия, из-за его спины внезапно прозвучал чей-то ехидный голос:

— Вот вы, социал-демократы, пригласили сюда нас, социалистов-революционеров. А известно ли вам, что ваш второй съезд запрещает вам действовать вместе с нами, считая, по мнению ваших руководителей, что мы приносим, вред революции? Как с этим быть?

Теплов повернулся к говорившему, оглядел его с головы до ног. Это был худощавый высокий человек с нервным, подергивающимся лицом. Курнатовский попросил слова.

— Социал-демократы действительно пригласили сюда и эсеров и представителей других партий. Все мы находимся в царской ссылке. Вопрос о кутайсовском терроре и попранных человеческих правах касается всех нас. Так к чему же этот неумный выпад против нашего съезда? Социал-демократы борются не только за себя. Они выступают в этом деле представителями всех подвергнувшихся насилию. Если трусость удерживает некоторых господ от участия в протесте, пусть они прямо скажут об этом, а не ссылаются на второй съезд…

Не найдя, что возразить, эсер спрятался за спинами и больше не проронил ни слова.

К вечеру участники собрания договорились провести вооруженный протест или в доме Романова, или в доме Иванова. Условились встретиться на следующий день и обсудить детали организации протеста.

На второе собрание пришло только пятьдесят человек. Не успели все рассесться, как неожиданно появился вчерашний эсеровский оратор. Он положил на стол большой конверт и, не сказав ни слова, не простившись, вышел из комнаты. Теплов разорвал конверт и начал читать. Это был гнусный документ: все двадцать членов партии социалистов-революционеров, находящиеся в Якутске, заявляли о «принципиальном несогласии с протестом». Они писали, что признают только тактику «террористических актов», направленных непосредственно против виновников репрессий, и предупреждали, что массовый протест будет стоить политическим ссыльным многих жертв и якобы не достигнет цели… Раздались возгласы возмущения. В дальнейшем выяснилось, что эсеры обошли квартиры ссыльных и уговаривали их не участвовать в этом деле, ссылаясь на трагический опыт якутской бойни 1889 года. Нашлось два десятка трусов, примкнувших к ним. Так образовалась группа из сорока двух человек, которые заявили, что снимают с себя всякую ответственность за действия остальных ссыльных. Но участники второго собрания, руководимые большевиками, решили не отступать. Тут же постановили: запасаться оружием и продовольствием. Местом проведения протеста окончательно избрали дом купца Романова, где в это время жили ссыльные Шебалин, Виленкин и другие. Фасадом этот дом выходил на Поротовскую улицу. Участок земли позади дома был застроен амбаром и навесами. Этот участок примыкал к Мало-Базарной улице, а дальше — к берегу Лены, покрытой тогда льдом. Дом Романова был виден со всех концов города. В то же время, если бы возникла перестрелка с полицией, жителям других домов не грозила серьезная опасность. В городе решили оставить нескольких участников протеста — для помощи осажденным извне, для снабжения продовольствием, а если осада затянется — для передачи необходимых сведений о том, что говорят в городе, что предпринимают или намерены предпринять полиция, губернатор. По предложению большевиков определили и общественно-политический смысл протеста: путем вооруженной демонстрации добиться отмены возмутительных циркуляров графа Кутайсова.

— Кутайсовщина, — говорил, обращаясь к товарищам, Курнатовский, — не личное изобретение военного генерал-губернатора, а целая система угнетения людей, несогласных с произволом царизма, продуманная во всех деталях русским самодержавием. И хотя Кутайсов привнес в эту систему элементы личного самодурства и злобы, протест должен явиться коллективным выступлением не только против него, а главным образом против царского самодержавия.

Такова была точка зрения большевиков. Участники будущего протеста единодушно с нею согласились. Тут же распределили обязанности: одни должны закупать продовольствие, другие — проволоку, гвозди, третьи — оружие. Решили снова встретиться 17 февраля, чтобы подсчитать накопленные ресурсы и договориться о начале действий.

Два дня прошли в лихорадочной работе: Курнатовский с друзьями составляли шифр для световой сигнализации, ходили с длинным списком по лавкам и лабазам, не забыли и аптеку, где запаслись перевязочными материалами. Делать все это приходилось с величайшей осторожностью, чтобы полиция не обратила внимания на подготовку к протесту. Льва Никифорова, принятого в свое время якутами за большого тойона, освободили от всех организационных дел. Ему, как человеку, хорошо владеющему пером, поручили подготовить текст послания к губернатору. В этом послании перечислялись законные требования ссыльных.

17 февраля собрались в третий и последний раз. Избрали исполнительную комиссию, в которую вошли Кудрин, Теплов, Курнатовский, Костюшко-Валюжанич, Никифоров, Коган… Большинство в ней принадлежало большевикам. Возглавить комиссию предложили Курнатовскому. Но он, ссылаясь на то, что плохо слышит, предложил кандидатуру Кудрина и настоял на своем. Участники, будущего протеста поклялись не отступать и на следующий день начать решительные действия против якутского губернатора, а в его лице — против кутайсовщины и самодержавия.

Ранним морозным утром 18 февраля Курнатовский шагал по Поротовской улице. Он прошел мимо караульного помещения, расположенного по соседству с домом Романова. Стояла тишина. В морозном воздухе лишь отчетливо слышались шаги часового. Приставив ружье к стене, караульный хлопал рукавицами. Согревшись немного, солдат вновь начинал ходить…

С Поротовской улицы, которая вела на Монастырскую, была видна колокольня монастыря, покрытая инеем. К Монастырской улице прошагал городовой. Ничего не подозревая, он не обернулся, не посмотрел в сторону дома Романова.

«Значит, они ничего не знают», — с удовлетворением подумал Виктор Константинович.

Пользуясь тем, что улицы пустынны, Курнатовский решил внимательно изучить район возможного столкновения с полицией и войсками. На противоположной стороне Поротовской, как раз против Романовки, находился дом купца Кондакова, где жили Мария Савельевна Зеликман и жена политического ссыльного Ергина, который находился в то время в одном из улусов. Организаторы протеста были уверены в этих женщинах — именно им поручили передачу световыми сигналами всех важных новостей из города.

На всякий случай обеспечили и другой вид связи. Ергина имела ездовую собаку. Обычно Иголкин важно лежал на крыльце кондаковского дома, но достаточно было кому-нибудь из обитателей дома Романова поманить собаку, показав кусок рыбы, как она срывалась с места и бежала за лакомством. Вот эта собака и должна была переносить записки, спрятанные за ошейник.

Расставаясь 17 февраля с Ергиной и Зеликман, Курнатовский сказал:

— Возможно, мы поднимем над домом красное знамя. Если кого-нибудь из нас убьют, рядом с красным знаменем появится кусок черного крепа. Если среди нас окажутся раненые, слегка приспустим знамя, но на короткий срок, а потом подымем его вновь.

Мария Савельевна, покачав головой, ответила:

— Не желаю вам ни того, ни другого…

А Ергина даже прикрикнула на Курнатовского:

— Я не хочу об этом слышать!

Курнатовский обошел со всех сторон дом Романова, осмотрел высокий забор. Во дворе его внимание привлекли поленницы дров, заготовленные для отопления дома. Критически оглядел он и самый дом. Нижний, полуподвальный этаж занимала семья якута Слепцова.

«Надо будет его предупредить, — подумал Виктор Константинович, — чтобы успел выехать, помочь ему деньгами».

Заскрипела калитка. Во двор вошли Кудрин, Костюшко, Теплов, Наум Коган.

— Значит, ты раньше всех поднялся? — приветствуя Курнатовского, спросил Костюшко.

— Я давно здесь. Пока наших приготовлений, кажется, никто не заметил, — ответил Курнатовский.

— Ну, раз все собрались, пора приниматься за дело, — сказал Павел Федорович Теплов, пензенский землемер, воспитанник известного докучаевского Ново-Александрийского училища.

Николай Николаевич Кудрин, горный техник по образованию (родители его крестьянствовали в Оренбургской губернии), понимающе оглядел лиственничные поленья, лежавшие во дворе, и воскликнул:

— Хороший материал для баррикад!

— Часть дров используем на укрепление, часть — для отопления дома, — заметил Костюшко. — Как только участники протеста соберутся, начнем переносить лесины в дом.

Вскоре появился Никифоров.

— Проспал, а? — встретил его вопросом Теплов. — А еще член исполнительной комиссии…

Вслед за Никифоровым пришел Оржеровский с большим мешком, из которого торчал штатив фотоаппарата. Как он мог обойтись без него! Ведь не каждый день приходится фотографировать эпизоды настоящего бунта ссыльных.

Один за другим собирались участники протеста. Пришли Александр Федорович Журавель и Тимофей Трифонович Трифонов — молодые смоленские рабочие-большевики, неразлучные друзья, которых товарищи ласково называли Журкой и Тришкой. Появился любимец всех ссыльных Егор Павлович Матлахов, которого все звали не Егором, а Юрием. Еще мальчиком Матлахов ушел вместе с отцом из родной деревни и поступил на завод. Девятнадцати лет он уже принимал активное участие в революционном движении, работал в социал-демократических организациях Киева, Одессы, Николаева, Екатеринослава. В январе 1902 года с галерки Одесского театра Матлахов разбросал над партером множество листовок и крикнул:

— Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода! Да здравствует социализм!

Он случайно избег тогда ареста, но позднее в Екатеринославе его выдал провокатор, и Матлахов попал в Якутск. Беззаветная преданность партии, смелость, жизнерадостность привлекали к нему сердца революционеров.

Пришла Таня Жмуркина, жена Крстюшко-Валюжанича.

К девяти утра в доме Романова собралось уже сорок два человека.

Послышался скрип подъезжающих саней. Это подвозили мешки с хлебом, мясные туши, круги замороженного молока, ящики с гвоздями, мотки проволоки, топоры — все, что закупили по тщательно продуманному списку. Ссыльные встали цепочкой, и поклажа пошла по рукам в кухню, коридоры, комнаты романовского дома-крепости.

Костюшко и Матлахов в одной из комнат сортировали оружие. Ссыльные собрали 25 револьверов, из них — треть браунинги, десять охотничьих ружей, две старые берданки (ворон пугать!), дюжину топоров с длинными рукоятками, финские ножи.

— Не густо, — ворчал Костюшко. — Против винтовок якутского гарнизона, прямо сказать, скудно. Но воевать надо.

— Надо, — подтвердил Курнатовский, зайдя в «арсенал». — Может быть, еще поднесут или добудут те товарищи, которые оставлены в городе?

— Дай бог…

В разгар приготовлений во двор романовского дома внезапно зашел казак. Увидя стоящего у ворот Кудрина, он назвал нескольких ссыльных, которых ему поручено увезти в улусы. Кудрин пожал плечами и соврал:

— Здесь таких нет.

Казак постоял минуту и, не обращая внимания на то, что происходит во дворе, ушел — видимо, он решил, что ссыльные запасаются на зиму продовольствием, дровами.

Наума Когана, обладавшего канцелярским почерком, усадили переписывать обращения: к якутскому губернатору и якутскому обществу. Как только эти документы были готовы, Курнатовский, Кудрин и Теплов созвали всех участников протеста — подписывать документы.

Дом наполнился стуком топоров и визгом пил: укрепляли стены плахами лиственниц и поленьями, сбивая их, перевязывая проволокой. Когда все фортификационные работы закончили, настало время вручить ультиматум. Это вызвался сделать Тимофей Трифонов. Ему передали пакет на имя губернатора Булатова и «Обращение к якутскому обществу», которое Трифонов должен был вручить надежному товарищу, оставленному в городе для связи. Кроме того, ему передали много писем, адресованных к родным, чтобы он сдал их по дороге на почту.

— Теперь мы перешли Рубикон, — торжественно заявил Кудрин. — Как начальник обороны, приказываю забаррикадировать вход в дом и заднее крыльцо.

Около трех часов дня вернулся Триша. На него обрушился град вопросов.

— К губернатору меня не пустили, — рассказывал Триша. — Говорят, что Булатов в отъезде. Обещали срочно передать пакет вице-губернатору Чаплину, как только его превосходительство отобедают. Письма и воззвание к обществу передал по назначению.

А в это время в губернаторской канцелярии происходило следующее: после обеда Чаплин зашел в свой кабинет и увидел на столе большой пакет с пометкой «срочно». Распечатав его, он углубился в чтение документов. Перелистывая обращение ссыльных к якутскому губернатору, Чаплин все больше мрачнел.

«Черт бы побрал Кутайсова и его циркуляры! — думал он. — Вот заварилась каша! Да и Булатов хорош — уехал накануне этой истории. Теперь придется расхлебывать самому».

Несколько минут вице-губернатор обдумывал создавшееся положение.

«Пожалуй, лучше покончить дело миром, — решил он, — не доводя до всероссийского, а возможно, и всемирного скандала».

Чаплин вызвал полицмейстера Березкина и показал ему послание ссыльных.

— Наверное, они уже сообщили обо всем родным, — сказал вице-губернатор. — Тогда весть о протесте дойдет до России.

И Чаплин приказал Березкину немедленно отправиться на почту. Минут через сорок полицмейстер возвратился с объемистой пачкой писем. Чаплин вскрыл первый конверт, затем второй, третий… В своих письмах романовцы прощались с родными и друзьями, заявляли, что они будут бороться против произвола, не останавливаясь ни перед чем: их не испугают штыки и пули солдат, они готовы умереть за свободу, за свои человеческие права и права других ссыльных. Тон писем поразил Чаплина. Мысли о скандале, который могли вызвать письма там, в Центральной России, сменялись другими. Что-то человеческое шевельнулось в его душе. Он представил себе отцов, матерей, сестер, детей, родных и друзей, читающих эти послания, быть может, последние, которые они получат от дорогих им людей.

— Не отправлять! — воскликнул Чаплин и запер письма в ящике своего стола.

Он предложил Березкину направиться вместе с ним в дом Романова.

— Это, кажется, где-то на Поротовской? Березкин подтвердил и спросил у вице-губернатора, брать ли охрану.

— Не надо, — ответил Чаплин. — Постараемся уладить дело миром.

В шестом часу вечера, когда романовцы уже пообедали и сменили часовых, перед воротами дома появились две фигуры: одна в полицейской шинели, другая — в шубе.

— Лев Львович, — обратился Курнатовский к Никифорову. — Кажется, это ваш «приятель», с которым вы путешествовали по Лене, пожаловал, а с ним полицмейстер Березкин.

— Черт бы побрал этого, с позволения сказать, приятеля, — процедил сквозь зубы Никифоров. — Однако поговорить с ним придется.

— Вот и начинайте, Лев Львович, без дальнейших проволочек. «Друзья» всегда ведь быстрее договорятся, — пошутил Кудрин.

Стоял тридцатиградусный мороз. Вице-губернатора и полицмейстера впустили в сени дома и даже предложили им помочь перелезть через баррикаду, чтобы обстоятельно побеседовать. Но Чаплин и Березкин отказались. Отказались они и от предложенных стульев. Вице-губернатор внимательно выслушал ссыльных и обещал удовлетворить два требования: восстановить существовавший порядок отправки отбывших ссылку на родину за казенный счет и не применять никаких репрессий к участникам протеста.

— Только прошу скорей разойтись по домам, — несколько раз повторил Чаплин.

Что касается остальных требований, то он, Чаплин, считает, что не вправе решать их, и рекомендовал послать бумагу в Иркутск лично графу Кутайсову.

Романовны отрицательно ответили на предложения Чаплина.

— Вы и Булатов должны сами поставить перед Кутайсовым вопрос об отмене незаконных циркуляров, по которым мы лишаемся минимальных человеческих прав, — заявил от лица ссыльных Никифоров. — И пока циркуляры не отменят никто из нас не покинет этот дом даже под угрозой обстрела.

Переговоры длились дольше часа. Все сильно замерзли. Соглашение не было достигнуто.

— Даю вам срок до завтра, подумайте, — заявил, уходя, Чаплин.

На обратном пути вице-губернатора и полицмейстера встретила целая воинская команда во главе с полицейским надзирателем Олесовым. Усердствуя перед начальством, полиция распустила по Якутску слух, что политические ссыльные арестовали вице-губернатора и полицмейстера. Тогда Олесов решил направить солдат гарнизона на выручку высокого начальства. Отругав Олесова за неумеренное усердие, которое могло помешать умиротворению ссыльных, Чаплин вернулся домой.

На другой день романовцы решили никого к вице-губернатору не посылать. К полудню к дому Романова вновь пришел Березкин — теперь уже один — и стал просить «господ политических разойтись по-хорошему».

Ему ответили, что завтра дадут ответ.

В город романовцы выходили пока беспрепятственно, хотя у ворот стоял городовой. На третий день в Романовну, пришли еще несколько ссыльных, решивших участвовать в протесте. 20 февраля к Чаплину отправили его «приятеля» Никифорова. Лев Львович добился у вице-губернатора разрешения дать в Иркутск графу Кутайсову телеграмму с требованием об отмене циркуляров. Затем в кабинете Чаплина вновь началась беседа.

— Неужели вы думаете, — спросил Никифорова вице-губернатор, — что я не смогу восстановить порядок, применив силу?

— Мы в этом нисколько не сомневаемся, — отвечал Никифоров. — Мы не сомневаемся ни в превосходстве сил якутского гарнизона с его винтовками над нашим скромным вооружением; не сомневаемся, что нас можно расстрелять, взорвать, поджечь дом и осуществить это при полной безопасности для нападающей стороны.

— Так в чем же дело? — изумился Чаплин.

— А дело в том, — продолжал спокойно Никифоров, — что эти меры принесут гораздо больше вреда тому порядку, для охраны которого в нашей стране существуют пули, виселицы и ссылки.

— Я не собираюсь вас расстреливать, — ответил после короткого раздумья Чаплин. — Но не могу и допустить свободных отношений ссыльных с городским населением. Предупреждаю: сегодня же дом оцепит полиция…

Чаплин и Никифоров расстались более чем холодно. А к вечеру двадцать полицейских заняли посты вокруг дома Романова на Поротовской, Монастырской, Мало-Базарной улицах и на набережной Лены — видимо, романовцев решили взять измором.

Теперь в Романовке насчитывалось пятьдесят семь человек. Они с трудом разместились в трех больших и двух маленьких комнатах дома. Спали на полу, не раздеваясь. Через каждые два часа меняли караулы. Дежурные и разводящие с фонарем отыскивали место, куда поставить ноги, чтобы разбудить очередной наряд и не наступить на спящих. Женщины несли службу наравне с мужчинами, но и мужчины были обязаны выполнять женскую работу, стряпать, убирать… Миша Оржеровский, казалось, ни на минуту не разлучался с фотоаппаратом. Он делал один снимок за другим.

Иголкин аккуратно доставлял по три-четыре раза в день записки из дома купца Кондакова. Таким образом, осажденные были довольно подробно информированы о том, что происходило за стенами дома Романова. Впрочем, в первые дни участники протеста могли еще свободно гулять по двору под охраной специально созданного для этих целей отряда, вооруженного берданками. Городовые и не пытались заглядывать во двор.

В Романовку проскальзывал то один, то другой товарищ из города, пользуясь тем, что полицейские часто оставляли свои посты и ходили погреться в соседние дворы, а порою исчезали и на более длительные сроки в ближайших трактирах. Последним пополнением (они вошли в счет пятидесяти семи) был лихой въезд на санях веселых грузин: Мирзабека Габронидзе, Ираклия Центерадзе и Мираба Доброжгенидзе — крестьян из Озургетского уезда Кутаисской губернии, сосланных в Якутск за организацию аграрных беспорядков. Под бурками, с которыми они не расставались и в Якутске, товарищи-грузины привезли ружья и большой запас патронов. Вместе с ними в дом Романова прибыл офицер Владимир Петрович Бодневский. Он был осужден за то, что призывал солдат не стрелять в демонстрантов. Вместе с Бодневским появился и его друг — Виктор Яковлевич Рабинович, еще совсем молодой человек. Он недавно окончил реальное училище и был сослан в Якутск по делу Одесского комитета РСДРП.

В Романовке собрались представители почти всех народов, населяющих Российскую империю. Тон, как говорится, задавали большевики вместе с ссыльными, которые примыкали к ним по своим политическим убеждениям. Затем шли бундовцы. Остальные принадлежали к различным группировкам и национальным социал-демократическим партиям или же вообще не состояли ни в каких партиях. Они попали в ссылку за сочувствие и помощь революционерам или за участие в революционных демонстрациях. Среди беспартийных внимание привлекал Бодневский. Дворянин Бодневский в молодости увлекался учением Льва Толстого. Но со временем он из толстовского вероучения выбросил христианскую формулу непротивления злу. Владимир Петрович сохранил лишь презрение к тунеядцам и тунеядству, ненависть к завоевательным войнам, к порабощению других народов, ко всякому насилию и произволу. Участвуя в бесславном походе, который русский царизм предпринял вместе с другими, империалистическими державами для подавления народно-освободительного боксерского восстания в Китае, Бодневский своими глазами увидел, что творили английские, немецкие и иные «цивилизаторы». Человек честный, справедливый, он не мог оставаться равнодушным, бесстрастным наблюдателем и всячески старался удержать подчиненных ему солдат от насилий над свободолюбивым китайским народом, народом-тружеником.

Вернувшись из Китая, Бодневский немедленно подал в отставку, отказавшись, как и Костюшко-Валюжанич, от блестящей карьеры гвардейского офицера. Взяв за образец героя романа «Что делать?» Рахметова, Бодневский вскоре после своей отставки ушел из дому. Как и Рахметов, он работал грузчиком на пристанях, был бурлаком, скитался по всей стране. И всюду он призывал людей к братству, безбоязненно разъяснял народу то зло, которое несет служба в армии, жандармерии, полиции, то есть служба, поддерживающая угнетение народов. Свои поучения Бодневский облекал в форму евангельских проповедей. Полиция косилась на него, несколько раз сажала в тюрьмы. Однако помня о дворянском происхождении и чине поручика запаса, Бодневского считали просто выжившим из ума, блаженным барином, который впал в сектантство или иную религиозную ересь… Поэтому, продержав небольшой срок в заключении, его, как правило, выпускали до какой-нибудь очередной истории. Так продолжалось до тех пор, пока Бодневский не начал призывать солдат переходить на сторону рабочих. Тогда-то его и сослали в Сибирь.

В тюрьме он получил первые уроки революционной теории от социал-демократов марксистов. Конечно, бродягу-мечтателя, бунтаря-одиночку не сразу приучишь к дисциплине. Курнатовский с первого же дня знакомства деликатно и умело, но в то же время упорно занялся воспитанием Бодневского в духе большевизма — его энергию следовало направить в правильное русло, а знания военного дела обратить на пользу революции. И, несомненно, Виктор Константинович добился бы многого, если бы располагал большим временем и не случись в дальнейшем катастрофы, которая навсегда разлучила этих людей.

Несмотря на полицейскую блокаду, настроение у романовцев по-прежнему оставалось бодрым. Запасов провизии пока было достаточно. Но думать о том, чтобы пополнить их, стали заранее. Подвезти из города? Теперь это сделать очень трудно. Однако 22 февраля выход нашли. В полуподвале жил якут Слепцов. Он отказался выехать из дома, несмотря ни на какие уговоры и обещания денег. В этот день романовцы, члены исполнительной комиссии, спустились к нему и предложили продать продукты, которые Слепцов хранил во дворе, в амбаре. Якут, сочувствовавший им, охотно согласился. Это давало возможность значительно пополнить запасы мясом и рыбой. Но чай, хлеб, сахар были на исходе.

— Берусь добыть, — с таким заявлением выступил двадцатитрехлетний Михаил Логовский, скромный служащий земства, обвиненный в подготовке убийства одного из реакционнейших представителей правящих кругов того времени — обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева.

Для выполнения плана Логовскому понадобился белый халат. Женщины смастерили его из простынь. Логовский оделся и, прижимаясь к сугробам, прополз вдоль забора, счастливо миновав полицейских, которые грелись у костров. Зайдя в какой-то переулок, Логовский снял халат, спрятал его под шубу и благополучно прошел через полицейские кордоны, окружавшие дом Романова. Но возле губернской канцелярии его схватила полиция. В участке он так нахально божился и клялся, что не имеет никакого отношения к «бунтовщикам», что заглянувший под утро в участок полицмейстер Березкин, у которого не оказалось под рукой списка осажденных, велел выпустить Логовского. Так как Михаила не догадались обыскать, его маскировочный халат уцелел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.