6  

6 

В Питере, надо сказать, наши дела в целом шли глаже, было меньше накладок и недоразумений. Может, это теперь мне так кажется. А кажется потому, что я слишком люблю этот город, самый прекрасный на свете, — тогда я только подозревал, что он самый прекрасный, а позже убедился из ряда сравнений. На самом же деле, в Москве вероятность сбоев повышалась по чисто статистическим причинам, ведь большая часть наших дел делалась здесь.

В Москве у нас тоже были гениальные места. Одно открыл я, это аллея Первой Маевки. Мало кто вообще знает о ее существовании. Тем не менее любому автомобилисту известен большой путепровод, позволяющий попасть с Рязанского проспекта в Кусково и Новогиреево. Переезжая путепровод, вы видите по правую руку от себя большую Успенскую церковь, по левую же можно заметить скромное начало искомой аллеи. По–моему, на ней всего три или четыре дома, ну пять. Когда же эти дома иссякают, она превращается в подобие лесного шоссе. Если по нему проезжает машина, то велика вероятность того, что ее водитель либо заблудился, либо едет по каким–то темным делам, хотя я допускаю, что аллея может привести и к какой–то уважительной цели.

Следить на ней можно только открыто и внаглую, тайная слежка здесь исключена. В одном месте аллея подходит к станции электрички Плющово. Под железнодорожными путями здесь есть подземный переход, практически всегда идеально безлюдный. Мы не раз делали так, особенно в сумерках: я подъезжал с иностранцами к этому переходу, у жерла которого уже ждал кто–то из наших, мы брали сумки и, предоставив порожних иностранцев своей судьбе, перетаскивали сумки на противоположную сторону, где стояла наготове вторая машина. Следить за автомобилем можно только на другом автомобиле. Чтобы выяснить, куда мы поедем дальше, нашим гипотетическим преследователям пришлось бы выполнить долгий объезд по вышеупомянутому путепроводу, и при большом везении они бы оказались на месте десять минут спустя после того, как нас и след простыл.

Еще было у нас неплохое местечко в Мурманском проезде. У него застроена только одна сторона, и когда вы отъезжаете в Питер, буквально минуты через полторы этот проезд возникает по правую руку от поезда и тянется потом еще полторы минуты. Его почему–то мало кто знает, хотя он позволяет легко и быстро попасть с проспекта Мира на Шереметьевскую улицу и в Марьину Рощу, когда Сущевский Вал безнадежно забит.

Были и другие славные уголки, но чаще всего мы использовали в Москве место, открытое Алексом. На углу Мичуринского и Ломоносовского проспектов был кинотеатр «Литва». Не уверен, что он существует сегодня. Неподалеку от него Алекс обнаружил превосходный плацдарм для наших дел. Ломоносовский идет под уклон, готовясь нырнуть под Мосфильмовскую улицу, и имеет здесь, по этой причине, что–то вроде возвышающихся берегов. Левый берег представляет собой железнодорожную насыпь, это какая–то заводская ветка, и по ней дважды в сутки крайне медленно и торжественно следует грузовой поезд.

Под защитой насыпи стоят кирпичные дома, в начале семидесятых слывшие как бы даже престижными, что сегодня представляется смешным. Подъезжают к ним замысловатым способом с Мичуринского проспекта. Внутри квартала и в описываемое время не диво было встретить иностранную машину — здесь, в аспирантских общежитиях Московского университета, живет молодежь со всего мира. По бетонной лесенке можно преодолеть железнодорожную насыпь и спуститься на проезжую часть Ломоносовского проспекта. К сожалению, стоять в этом месте проспекта нельзя, но возможна якобы аварийная остановка: с поднятым капотом, с мигающими поворотниками.

Впрочем, это был бы очень заурядный отрыв, не имеющий никаких преимуществ перед другими московскими отрывами, так что мы ни разу не бегали с заветным грузом по упомянутой лестнице. Мы поступали иначе.

Подъездные пути, не доходя Мосфильмовской, малодушно сворачивают влево, теряясь в дебрях дикарской растительности и безалаберных советских заборов. Несколько лет назад здесь все переменилось, выросло какое–то строение от электрического ведомства, появились два ряда зеленых гаражей, а в те времена под мышкой у рельсового закругления была идиллического вида автомобильная стоянка, летом укрытая с трех сторон непроницаемыми кустами. По мере их разрастания стоянка, когда–то несомненно бывшая для жильцов соседнего дома как на ладони, становилась все менее надежной. С наступлением лета владельцы норовили оставлять свои машины у ее левого края, он хоть как–то просматривался из окон верхних этажей. Заполнена площадка поэтому не бывала никогда. К прибытию «иностранки» наша машина, как правило, уже давно скучала в правом углу площадки, иногда с самого утра. Это у нас называлось «пристояться».

Заговорщики, то есть я с моими зарубежными подопечными, въезжали и парковались возможно ближе. Если на площадке никого не было, перекидка происходила мгновенно, если же кто–нибудь регулировал зажигание или тонконогая отроковица прогуливала поблизости собаку, приходилось уводить иностранцев на прогулку по малоинтересному району.

Однажды это оказалось особенно некстати: английская пара прибыла не одна, а с двумя младенцами, третий находился в процессе изготовления в животе у мамочки. Любопытно, что за рулем была почему–то она. Мы гуляли чуть ли не до ночи. Я несколько раз таскал девочку Салли на руках. Отец таскал мальчика Ричарда все время. Когда мы уже было решили, что надо ехать перегружаться в другое место, появился Евгеньич в бейсбольной кепочке, что означало: дело сделано.

Англичане успели за это время рассказать мне о своей жизни практически все. Из их рассказа я сделал вывод, что быть пожизненным обитателем городка Хорнинг в графстве Норфолк — не такой уж подарок. Муж и жена были ровесники, вместе учились в школе. В Лондоне они были всего несколько раз в жизни, чаще они посещали город Норич. И всякий раз обедали там в вегетарианском ресторане — они были вегетарианцы. А еще у них были какие–то крайне серьезные претензии к Папе Римскому. Собственно, они мне подробно и даже кипятясь объяснили, какие, но я не очень понял.

Из полутора сотен, никак не меньше, встреч за восемь лет гладко и без сбоев прошла, я думаю, ровно половина. Каждая вторая была с приключениями разной тяжести. Самым простым и самым типичным было такое: в назначенный день и час на месте встречи никого нет. Это еще не причина пугаться — задержались в пути, поздно приехали, плохо ориентируются в чужом городе, заблудились в метро; есть второй, третий, четвертый резервные дни. Наконец, в Москве (правда, только в Москве) предусмотрена экстренная связь еще одного рода. У театра «Современник» есть две телефонные будки, а в каждой будке, как все прекрасно знают, имеется небольшая полка — чтобы удобно было листать записную книжку. Так вот, в критических случаях к нижней, изнаночной стороне одной из этих полок могло быть приклеено зашифрованное сообщение. Всего было предусмотрено два или три, уже не помню, трехбуквенных сочетания, означавшие: «Вышла непредвиденная задержка, с такого–то числа цикл возобновляется» или «Не ходите на встречи, больше команд не будет, ждите нашего связного», а может быть, и еще какие–то варианты.

Но частенько выходило так, что время на все эти нежности просто не выкраивалось. Надо было ехать в Ленинград или в Киев — встречать новые команды, или же в Крым — переправлять груз дальше, а нас всего трое. Приходилось разделяться: один оставался в Москве, ходил безо всякой подстраховки на места встреч, проверял телефонные будки, по утрам, с восьми до десяти, сидел дома на расстоянии вытянутой руки от телефона — еще с Фолькертом мы договорились, что в случае, если команда не прибывает, одному из нас утром может позвонить некто, говорящий по–русски, и попросить к телефону в одном случае Дмитрия Палыча, в другом — Анну Васильну (по–моему, было заготовлено пять вариантов), а потом, извинившись за ошибку, сразу повесить трубку. Каждое имя что–то означало.

Кажется, записка в будке у «Современника» могла появиться лишь в том случае, если бы почему–то невозможно было сделать этот звонок. Фолькерт уверял, что люди, которых он к нам посылает, ни в коем случае не знают ни наших телефонов, ни адресов, ни даже наших имен. Наш контакт возможен только и исключительно на основе взаимного опознания пакетов и обмена условными словами. Значит, звонить мог лишь кто–то постоянно живущий в Москве, говорящий по–русски и облеченный куда большим доверием, чем разовые контактеры. Подозреваю, имелась в виду Таня.

Такой звонок должен был непременно достичь адресата, поэтому следовало исключить самую возможность того, чтобы трубку мог взять случайный человек. Впрочем, за все восемь лет нашим партнерам всего однажды пришлось прибегнуть к подобной мере, но позвонили не мне, а Алексу, а я все забывал его спросить, мужской это был голос или женский. Когда же, чуть не год спустя, вспомнил и спросил, уже Алекс успел запамятовать половую принадлежность голоса. Мне кажется, я бы сразу узнал голос Тани. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.