1960 год

1960 год

Понедельник, 11 января

В начале недели ФБР закончило последний тщательный осмотр принадлежавшего Абелю имущества. Затем все, что стоило упаковать, было уложено в два огромных ящика, застраховано на 1750 долларов и отправлено в Лейпциг. Остальные вещи (станки, инструменты) были проданы за сто долларов, которых далеко не хватало, чтобы покрыть расходы, выразившиеся в сумме двести сорок четыре доллара восемьдесят два цента, на отправку в Восточную Германию основной части его имущества.

Сообщая об этом полковнику, я писал:

«После всевозможных бюрократических проволочек я разделался со всем вашим имуществом… После того как нам удалось найти ряд людей, требовавших, чтобы мы им уплатили за перевозку тяжелого оборудования, все же нам в общем удалось выручить сто долларов. Прилагаю копию накладной и упаковочный лист… Надо полагать, что с этим делом покончено…»

Но, как выяснилось, я проявил чрезмерный оптимизм. В следующем письме Абель заявил, что, просматривая упаковочный лист, он не обнаружил двух вещей: гитары и фотоаппарата «Спидтрафик» без линзы.

Запросив ФБР, мы узнали, что гитара «пришла в состояние полной негодности в результате ее осмотра, преследовавшего цель обнаружения микроточек. «Спидтрафик» не был отправлен, поскольку сочли, что он не имеет никакой ценности. Вы, конечно, понимаете, что пришлось решать вопрос о том, какие предметы являются достаточно ценными, чтобы стоило оплатить расходы на их отправку».

Абель сделал еще одну попытку.

«Что касается гитары, — писал он, — мне представляется, что попытка потребовать возмещения повлечет за собой огромные судебные издержки, которые будут значительно превышать стоимость самого инструмента…»

Я заверил его, что попытка затеять тяжбу по этому делу обошлась бы дорого и была бы нецелесообразной, «учитывая обвинения, которые государство, безусловно, выдвинуло бы в этом случае».

Упорство, однако, было отличительной чертой Рудольфа. Только в марте он перестал упоминать о гитаре и фотоаппарате в нашей переписке.

Понедельник, 25 января

Прошло одиннадцать месяцев с тех пор, как наше дело впервые слушалось в Верховном суде. Каждый понедельник, конечно, был днем, когда объявлялись решения Верховного суда. У меня уже вошло в привычку примерно в полдень бросать все свои дела и отправляться в клуб адвокатов, где я садился у телетайпа, ожидая сообщений из Верховного суда.

В письме, которое я отправил в этот день Абелю, я писал, что завидую его выдержке. Судя по его последнему письму, он как будто больше беспокоился о своей гитаре, чем о решении суда.

В ответ он написал:

«Меня, естественно, интересует вопрос о том, когда Верховный суд огласит свое решение, но я стараюсь, чтобы это меня не слишком тревожило. Временами мне это удается, но бывают моменты, когда я начинаю волноваться. Как вы сами говорите, в этом году обстановка более благоприятная. Политическая ситуация и в стране, и за рубежом стала более спокойной, и у нас появилось больше надежд…»

Я также коснулся вопроса о его переписке:

«Думаю, что все, что мы можем сделать, — это проявлять такие христианские добродетели, как терпение, стойкость и надежда».

Суббота, 20 февраля

Г-жа Абель, которая называет себя «несчастной простой женщиной с разбитым сердцем», прислала мне просьбу о снисхождении и помиловании, адресованную председателю Верховного суда Уоррену. Эта просьба была вполне в духе ее прежних посланий.

«…Неизвестная вам больная женщина с разбитым сердцем берет на себя смелость отнять у вас немного вашего драгоценного времени, чтобы просить о помощи в деле, которое является для нее вопросом жизни и смерти… К несчастью, мне не известны ни обстоятельства дела, ни степень вины моего мужа… но я уверена, что он не мог совершить никакого преступления, ибо в мире мало таких честных, добрых и благородных людей, как Рудольф. Мне кажется, что суть дела не в нем, а скорее в тех ненормальных, напряженных отношениях, которые сложились между странами Востока и Запада. Мой муж — простой, обыкновенный и очень хороший человек — всего лишь жертва, игрушка беспощадной судьбы…»

Письмо было напечатано на простой белой писчей бумаге и состояло из пяти сотен неудачно подобранных слов. В нем было одно интересное место:

«Совсем недавно я случайно узнала, что в сентябре 1955 года американским властям в Берлине были переданы трое американских граждан. Как я слышала, они были осуждены в России за антигосударственную деятельность и освобождены досрочно… Я думаю, что их семьи в США понимают, что это было проявлением гуманности. Разве Америка менее гуманная страна, и разве не ясно, что одно доброе деяние влечет за собой другое? Я буду молиться за вас до конца своих дней».

Не могло быть и речи, конечно, о том, чтобы я отправил это письмо председателю Верховного суда Уоррену. Я мог послать его только в одно место — в министерство юстиции, для изучения и анализа. Затем я ответил г-же Абель:

«Что касается вашего личного ходатайства, адресованного председателю Верховного суда Уоррену, то я думаю, что мне не стоит уведомлять его об этом ходатайстве. По-моему, оно не принесет никакой пользы, а, весьма возможно, серьезно повредит делу вашего мужа. Если решение будет в его пользу, то меньше всего можно ожидать, что это будет результатом какого бы то ни было сочувствия к тяжелому положению вашего мужа.

Что касается вашего упоминания о передаче американских служащих в 1955 году, я считаю, что по таким вопросам правильнее было бы обратиться в наш государственный департамент. В настоящее время американскую общественность больше всего интересует судьба американцев, находящихся в заключении в коммунистическом Китае».

Понедельник, 28 марта

«СЕГОДНЯ ПОДТВЕРЖДЕНО РЕШЕНИЕ ПО ДЕЛУ «СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ПРОТИВ АБЕЛЯ»

Содержание этой телеграммы, полученной в Нью-Йорке в 3 часа 59 минут дня, было передано в нашу контору по телефону. Она бьша подписана старшим клерком Верховного суда США Джеймсом Браунингом.

Примерно в это же время Абель писал мне из Атланты: «Только что я услышал по радио, что Верховный суд подтвердил решение низших судебных инстанций большинством в пять голосов против четырех. Я с нетерпением жду вашего мнения, особенно ввиду столь незначительной разницы в числе голосов. Думаю, что, учитывая характер голосования, можно ходатайствовать о пересмотре.

Я понимаю, как вы огорчены результатом, но считаю, что имеются обстоятельства, которые смягчают этот удар».

Непостижимый Рудольф! После двух лет и девяти месяцев — с лета 1957 года до зимы 1960 года — он только что проиграл свое дело большинством всего лишь в один голос и теперь выражал мне свое сочувствие. Но уже в следующий момент он писал:

«Не сможете ли вы приехать в Атланту для личной беседы, чтобы обсудить возможные юридические шаги? У меня есть одна-две идеи, которые было бы неплохо обсудить…»

Меня самого переполняли смешанные чувства. Я радовался, что все уже позади, но вместе с тем был разочарован тем, что мы не выиграли дело, и все же я был доволен, что мы довели дело до конца, и убежден, что сделали все, что можно было предпринять в данном случае.

Больше года назад, когда мы впервые обжаловали приговор в Вашингтоне, я подготовил короткое заявление для опубликования в момент, когда Верховный суд примет решение по делу, независимо от характера этого решения. Теперь ко мне начали являться репортеры, причем кое-кто из них явно ожидал, что я буду называть решение суда судебной ошибкой. Моя фирма опубликовала написанное мною год назад заявление без всяких изменений.

«Сам факт, что в Соединенных Штатах Абель был подвергнут всей должной законной процедуре, имеет и здесь, и за железным занавесом гораздо большее значение, чем конкретный исход дела.

Г-н Донован добавил, что он выступит с этим заявлением независимо от решения суда. Когда его спросили, как он чувствует себя после сегодняшнего решения, он ответил просто: «Устал!»

Члены Верховного суда написали три особых мнения. Это, конечно, свидетельствовало о борьбе, которая, по всей вероятности, происходила в комнате для совещания, а возможно, и явилась причиной повторного обсуждения. Эти мнения были изложены в резких выражениях.

Вторник, 5 апреля

Полковник выглядел осунувшимся и измученным. Он так похудел, что одежда висела на нем. Под его глубоко посаженными глазами были темные круги. Тюрьма состарила его, подумал я. Мы виделись с ним в последний раз почти год назад, и, когда его ввели в комнату, меня поразила его явная физическая изможденность.

— Я здоров, — сказал он поспешно. — Это все из-за жары. Она меня замучила, я потерял десять фунтов.

Чтобы облегчить нам встречу, министерство юстиции любезно согласилось доставить полковника в Нью-Йорк и содержать его в тюрьме предварительного заключения на Уэст-стрит. Абель просил, чтобы мы встретились сразу же после того, как Верховный суд вынесет свое решение, но я просто не мог освободиться от текущих судебных дел. Он рассказал мне, что всю длительную поездку из Атланты они проделали на машине, двигаясь миля за милей по знойным дорогам Юга. Остановились они только в Вашингтоне, где полковника поместили в вашингтонскую федеральную тюрьму.

— Я начинаю все больше и больше знакомиться с вашими американскими тюрьмами изнутри, — сказал он. Даже в Атланте он не утратил своего шутливого тона.

Затем он начал говорить о том, что, несмотря на его плохой вид, его дела в Атланте идут хорошо. Он сказал, что теперь у него в камере только три человека. Жить ему стало удобнее и лучше. Он также рассказал, что по-прежнему посвящает большую часть времени искусству — он вел занятия в нескольких группах, многие часы проводил в своей камере за занятиями математикой.

У нас обоих в голове была одна и та же мысль, и я спросил его:

— Что вы думаете о решении?

Он задумался, а затем сказал с грустной улыбкой:

— Оно меня не удивило. Я не верил, что дело будет решено исключительно на основе закона. Я рассматриваю его как политическое решение, ибо, откровенно говоря, считаю, что ваши юридические доводы были неопровержимы.

Мы обсудили вопрос о том, ходатайствовать ли перед Верховным судом о новом слушании дела. Я сказал, что, хотя и считаю это бесцельным, нам больше ничего не остается делать.

— Тогда я просил бы вас прозондировать этот вопрос, — сказал он. — Пока у нас остается хоть какая-нибудь возможность действовать, я хотел бы ее использовать.

Мы снова коснулись опасной темы, когда перешли к обсуждению возможности ходатайствовать о сокращении тридцатилетнего срока заключения Абеля. Я недавно беседовал по этому вопросу с представителями министерства юстиции и был подготовлен к его обсуждению.

— Это можно сделать, — сказал я, — только в том случае, если суду будет известно, что вы действительно сотрудничаете с правительством. Я могу привести любое основание для подачи ходатайства на открытом заседании, но, согласно нашей практике, судья должен знать, что вы сотрудничаете. В ином случае первоначальный приговор не будет изменен.

Он покачал головой.

— Об этом не может быть и речи. Никогда я не сделаю этого, — сказал он. — В первые же полчаса, когда я сидел утром на кровати в гостинице «Латам», я принял решение, и оно остается твердым.

— При таких обстоятельствах, — сказал я, — было бы бессмысленно обращаться с таким ходатайством к судье Байерсу. По существу, оно могло бы даже нанести ущерб вашим правам в будущем.

Абель только покачал головой и не сказал ни слова.

Я сообщил ему, что получаю письма, написанные якобы его женой, но, по моему искреннему убеждению, не верю в то, что это она их написала. Он пожал плечами.

— Язык, которым написаны эти письма, — сказал я, — говорит о том, что эта «Эллен Абель» считает меня каким-то евангелистом, стремящимся обратить Абеля в истинную веру, а если это не так, то она, должно быть, смотрит на меня как на простака, раз я взялся за это дело с самого начала и с таким упорством продолжаю его вести.

Рудольф засмеялся, оценив мою шутку.

— У вас действительно есть жена и дочь? — спросил я, поддразнивая его.

— Ну. конечно, — ответил он горячо, но тут же замолчал, ничего не добавив и не объяснив.

Другими словами, подчеркнув, что у него действительно есть семья, проявляющая большой интерес к его судьбе, он не стал возражать против моего утверждения, что получаемые мною письма поступают не от семьи, а из какого-то официального источника.

— Не думаете ли вы, что теперь, когда вся надежда на суд исчерпана, ваше правительство примет меры, чтобы добиться вашего освобождения?

— Сам не знаю, — ответил он.

Сказав это, он сменил тему разговора и попросил меня —

причем самым решительным образом — возобновить ходатайство о предоставлении ему права писать семье.

— Последнее письмо от них я получил в августе прошлого года, — сказал он, — и я по-прежнему считаю, что это неправильно и несправедливо.

Мы вспомнили с ним о дружественно относившемся к нему надзирателе в тюрьме на Уэст-стрит, который, как мне сказали в тот день, уволился после моего последнего посещения этой тюрьмы.

— Ему эта работа была не по душе, — сказал главный надзиратель.

Абель хорошо помнил его и сказал, что ему это понятно.

— Я мог бы много лет оставаться заключенным, — заметил он, — но никогда не мог бы быть надзирателем. Нужно быть каким-то особенным, лишенным воображения человеком, чтобы пасти других людей, как стадо.

Среда, 20 апреля

Я подал ходатайство о новом слушании дела Верховным судом, призывая пятерых его членов, голосовавших за подтверждение приговора, «внимательно прислушаться к голосу своей судейской совести».

В моем ходатайстве указывалось, что оно служит интересам миллионов людей, проживающих в Соединенных Штатах, на которых распространяются законы об иммиграции и натурализации, чьи личные свободы теперь «сурово и несправедливо урезаны в результате решения, принятого по делу Абеля». В ходатайстве содержалось только четыре пункта.

Наконец-то дело, кажется, стало близиться к концу.

Воскресенье, 1 мая

В 4 часа 30 минут утра (по московскому времени) Фрэнсис Пауэрс, тридцатилетний американский летчик из Паунда, штат Вирджиния, поднял в воздух со взлетной полосы Пешаварского аэродрома в Пакистане свой самолет У-2 и направился к советской границе. Пауэрс сделал двадцать семь вылетов, налетав на У-2 в общей сложности пятьсот летных часов, но «бесшумный перелет» над Советским Союзом был самым трудным из всех его заданий. Впоследствии Пауэрс признался, что он «боялся и нервничал».

Этот страшный полет в одиночестве начался в Пешаваре, пограничном городке, и по плану должен был закончиться на расстоянии трех тысяч семисот восьмидесяти восьми миль отсюда, в Буде, на территории Норвегии. Почти три тысячи миль этого маршрута пролегали над советской территорией. Полет все время проходил на высоте не ниже семидесяти тысяч футов, на которой летчик все время пользовался кислородным прибором и каждое его движение требовало больших усилий. Для завершения перелета понадобилось бы восемь часов.

Прозванный русскими «черной дамой шпионажа», У-2 был шпионским самолетом, пилотировавшимся летчиками из ЦРУ. Он был оборудован фотоаппаратурой, магнитофонами, радарами и радиоаппаратурой. Основной задачей Пауэрса было сфотографировать ракетные базы под Свердловском.

На расстоянии двадцати миль к юго-востоку от этого советского промышленного центра Пауэрс изменил свой курс, повернув на девяносто градусов влево. Послышался шум, затем последовала вспышка (оранжевого или красноватого цвета), и самолет стал терять управление. После того как он на мгновение выровнялся, он перешел в пике. Пауэрс потерял управление, был «подброшен», а затем выбросился из самолета. Он не попытался уничтожить самолет (кнопка, с помощью которой он мог бы это сделать, была у него под рукой) и не воспользовался ядом для самоуничтожения, который был ему вручен. Когда он спустился на парашюте на советскую территорию, его задержали, и буквально через несколько часов он уже находился на допросе на знаменитой московской «Лубянке» — в доме № 2 по улице Дзержинского.

Среда, 11 мая

В ответ на обвинения относительно того, что Соединенные Штаты повинны в «намеренном шпионаже, осуществляемом с помощью своих самолетов У-2», президент Эйзенхауэр на пресс-конференции отметил, что, выступая с подобным заявлением, русским не следовало бы забывать о деле своего собственного агента Рудольфа Ивановича Абеля и о представленных на соответствующем судебном процессе доказательствах его виновности. Президент, тем не менее, признал, что указанные полеты действительно имели место и осуществлялись с его ведома, и постарался убедительно мотивировать необходимость их проведения, заявив: «…С начала деятельности моего правительства я издал директивы относительно сбора всеми возможными средствами информации, необходимой для зашиты Соединенных Штатов и свободного мира от внезапного нападения…»

На всех газетных полосах страны вновь появились фотографии Абеля и материалы, посвященные его делу. Через шесть недель после того, как Верховный суд уже, вероятно, сдал это дело в архив, оно снова оказалось на первых страницах газет. А в редакционной статье нью-йоркской газеты «Дейли ньюс» даже предлагалось «обменять Абеля на Пауэрса».

Понедельник, 16 мая

Однако Советы еще только начали свою пропагандистскую кампанию. В Париже Хрущев потребовал от Соединенных Штатов немедленных извинений и наказания лиц, ответственных за «недопустимые провокационные действия военно-воздушных сил США». Он предупредил, что в противном случае будет вынужден отказаться от участия в совещании Большой четверки, которое должно было вскоре начаться.

Заседание четырех лидеров проходило в течение трех часов и пяти минут, но они смогли договориться лишь о том, что совещание нужно отложить. Эйзенхауэр, конечно, отказался извиниться, и совещание в верхах провалилось прежде, чем началось.

В Вашингтоне Верховный суд постановил, что приговор по делу Абеля должен остаться неизменным, и отказался удовлетворить наше ходатайство о новом слушании дела. Как говорилось в одной из газет: «Это решение было принято в разгар международного кризиса, вызванного катастрофой самолета У-2, происшедшей на территории Советского Союза на расстоянии около тысячи двухсот миль от государственной границы СССР».

Среда, 8 июня

В центре разгоревшегося кризиса оказался застенчивый, молчаливый сын Оливера Пауэрса, окончившего лишь пять классов, который сказал о нем: «Он был послушным ребенком, но питал страсть к приключениям. Я хотел, чтобы он стал врачом, но он мечтал о профессии летчика».

Пауэрс писал из тюрьмы, что с ним обращаются гораздо лучше, чем этого можно было ожидать, он получает больше пищи, чем может съесть, и много спит… а также каждый день, если нет дождя, имеет возможность совершать прогулки на воздухе и даже как-то раз принял солнечную ванну.

Начальник Пауэрса, директор ЦРУ Аллен Даллес (он ушел в отставку осенью 1961 года, и его сменил Джон Маккоун), характеризовал Пауэрса как хорошего пилота, превосходного штурмана и высокопрофессионального фотографа. Шпионом он стал как бы случайно. Таким образом, в этом смысле было бы неправильно сравнивать его с полковником Абелем. Однако в последующие месяцы их имена стали упоминаться почти постоянно рядом друг с другом. Кроме того, в редакционных газетных статьях содержались обвинения, направленные против Пауэрса, что он поступил трусливо, не покончив с собой и не уничтожив свой самолет. А теперь тщательно собранные остатки У-2 были выставлены в московском Парке имени Горького как символ «американского бандитизма».

Воскресенье, 12 июня

Начиная с марта Абель прислал мне только одно короткое письмо, в котором настаивал, чтобы я постарался добиться возобновления его переписки, ибо, «кажется, имеются сведения, что Пауэрс переписывается со своей семьей». Но в этот день почтальон принес письмо от него, преисполненное волнения.

«Я получил письмо от г-на Пауэрса, отца летчика самолета У-2», — говорилось в начале письма. Затем следовали копии письма Пауэрса и ответа Абеля.

«Уважаемый полковник Абель, — писал Пауэрс-старший, — я отец Фрэнсиса Пауэрса, связанного с катастрофой У-2, происшедшей несколько недель назад. Я уверен, что вам известно об этом международном инциденте и о том, что мой сын в настоящее время задержан в Советском Союзе по обвинению в шпионаже.

Вы, конечно, поймете мое беспокойство как отца о судьбе моего сына и мое страстное желание, чтобы моего сына освободили и вернули домой. Я имею намерение просить юсу-дарственный департамент и президента Соединенных Штатов об обмене с целью освобождения моего сына. Я имею в виду, что буду настаивать и сделаю все возможное, чтобы добиться от моего правительства вашего освобождения и возвращения на родину, если власти вашей страны освободят моего сына и разрешат ему вернуться ко мне. Если вы согласны действовать в этом направлении, я был бы вам обязан, если вы сообщите мне об этом и поставите в известность власти вашей страны.

Я был бы признателен, если бы вы возможно скорее написали по данному вопросу.

(подпись)

Искренне ваш Оливер Пауэрс»

На это Абель ответил:

«Уважаемый г-н Пауэрс!

Как я ни ценю и понимаю вашу заботу о безопасности и возвращении вашего сына, я, к сожалению, должен сказать, что, учитывая все обстоятельства, вашу просьбу следует адресовать не мне. Видимо, вы должны были обратиться к моей жене. К сожалению, мне по указанию министерства юстиции не позволяют писать семье, и поэтому я не могу сообщить ей о вашей просьбе лично».

Полковник никогда не упускал случая уязвить министерство юстиции в связи с лишением его права на переписку.

В последовавшем затем письме ко мне Абель просил, чтобы я отослал копии писем адвокату его жены в Восточном Берлине Фогелю и полностью ввел в курс событий г-жу Абель.

Ранее я сообщал Абелю, что отправляюсь по делам в Европу, и это побудило его написать, что, «пожалуй, было бы полезным, если бы вы смогли встретиться с адвокатом моей жены… Он мог бы получить от вас гораздо более ясное представление о сложившейся ситуации, чем из любой переписки. Надеюсь, что у вас будет приятное путешествие».

Абель, несомненно, понимал, что теперь появилась возможность соответствующей сделки.

Я предоставил копии этих писем в распоряжение ФБР в Нью-Йорке и ЦРУ в Вашингтоне и по рекомендации правительства передал телеграфным агентствам краткое сообщение о письмах Пауэрса и Абеля. В результате эта история снова появилась на первых страницах газет под такими заголовками: «ПЕРСПЕКТИВА ОБМЕНА ШПИОНАМИ — ПАУЭРСА НА АБЕЛЯ»; «США ИЗУЧАЮТ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОТЦА ЛЕТЧИКА». Но министерство юстиции и государственный департамент немедленно опубликовали заявление: «Комментариев нет». Тем не менее один из высокопоставленных, но анонимных источников осторожно пояснил, что имеются два обстоятельства, препятствующих такому обмену: 1) Пауэрсу еще предстоит суд по обвинению в шпионаже; и 2) русские никогда не признавали, что Абель является их агентом, не говоря уже о признании его советским гражданином. Для советского правительства вступить в переговоры об обмене Абеля было бы равносильно признанию того, что оно санкционировало проведение шпионской деятельности.

Именно поэтому Абель был недоволен сообщениями печати и послал мне по этому поводу резкую записку. Он писал:

«У меня не такое положение, чтобы проявить инициативу в отношении переговоров об обмене или участвовать в них. Я отправил копии писем О. Пауэрса и моего ответа исключительно для сведения моей жены. Я хочу, чтобы г-н Фогель знал, что сообщения в печати появились не по моей инициативе… Я считаю, что в данном случае нет необходимости в рекламе, и считаю, что нецелесообразно что-либо предпринимать, что могло бы ей способствовать».

Но в общем эта реклама привела к положительным результатам. В газетах ряда городов США появились редакционные статьи в поддержку предлагаемого обмена. Их содержание, в общем-то, сводилось к тому, что «мы хотели бы, чтобы Фрэнсис Пауэрс вернулся на родину». А тем временем сообщения телеграфных агентств, на что мы и рассчитывали, тщательно изучались в Москве.

На другой день в десять часов утра я со своим сыном Джоном выехал по делам в Лондон на борту лайнера «Нью-Амстердам».

Пятница, 24 июня

В этот день министерство юстиции отменило запрет на переписку Абеля. Телеграмму с этим известием я получил в лондонской гостинице, где остановился. С телеграммой в руках я отправился в американское посольство, где узнал, что мне уже теперь незачем искать встречи с восточногерманским адвокатом Фогелем во время моего пребывания в Европе. Мне сообщили, что Абель может теперь сам переписываться со своей женой и ее адвокатом и что они могут действовать в вопросе об обмене по своему усмотрению. Меня также информировали, что все американские посольства предупреждены о моем пребывании в Европе и что, если я получу письмо от Фогеля (скажем, в Швейцарии), я должен немедленно известить об этом ближайшее посольство.

Всю остальную часть нашего путешествия, во время которого мы побывали в Цюрихе, Париже, Дублине и вновь в Лондоне, мы отдыхали душой и телом, стараясь не вспоминать того, что у меня есть русский клиент, которого зовут Абелем. Однако в Париже я провел чудесные полчаса в обществе пригласившего меня к себе американского посла, и мы обсудили это дело в общих чертах.

Среда, 17 августа

Пауэрс был заключен в тюрьму и содержался там сто восемь дней без права переписки и свиданий. По иронии судьбы, в день, когда ему исполнился тридцать один год, его одели в двубортный синий костюм и доставили на суд как шпиона (согласно статье 2 советского Уголовного кодекса). В случае доказательства вины его могли приговорить к смертной казни или к тюремному заключению на срок от 7 до 15 лет.

Когда родители летчика, Оливер и Ида Пауэрс, и его жена Барбара заняли специально отведенные для них места и заработали телевизионные камеры, Пауэрс встал, чтобы сказать: «Да, признаю себя виновным».

Позже он произнес покаянную речь:

«Положение, в котором я оказался, нельзя назвать завидным. С тех пор как я нахожусь здесь, я располагаю ограниченной информацией о том, что происходит в мире, но, насколько я понимаю, прямым результатом моего полета оказалось то, что совещание в верхах не состоялось и визит президента Эйзенхауэра (в Россию) отменен. Это, в свою очередь, привело к тому, что напряженность в мире значительно возросла, и я искренне огорчен, что своими действиями невольно способствовал этому. Теперь, когда мне известны некоторые последствия моего полета, я глубоко сожалею, что сыграл в этом известную роль».

Процесс в Доме Союзов продолжался три дня. и, ксгда он закончился, Пауэрса приговорили к десяти годам заключения, из которых три года он должен был провести в тюрьме и семь лет в трудовом лагере.

«Исход процесса Пауэрса, — писал Абель, — в известной мере поразил меня. Я не ожидал особой суровости приговора и полагал, что его приговорят к десяти годам исправительной тюрьмы. Но приговор к трем годам тюремного заключения и семи годам в трудовом лагере был, на мой взгляд, довольно мягкий, учитывая обстоятельства дела и особенно то, что Пауэрса могут освободить через пять лет, а может быть, даже и раньше, если он будет выслан. Я не могу понять, как можно называть этот приговор «очень суровым» по сравнению с тридцатью годами, которые получил я. Какими же словами можно охарактеризовать мой приговор? Сомневаюсь, смог ли бы судья Байерс найти подходящие определения!

Иногда я задумываюсь над тем, какова была бы реакция здесь, в конгрессе, в печати, на радио и на телевидении, если бы что-либо вроде инцидента с У-2 произошло в Канзасе и в роли злодея в этой пьесе оказался бы русский летчик?»

Суббота, 10 сентября

Как только процесс Пауэрса закончился, на сцене снова появилась г-жа Абель. После трехмесячного перерыва она написала с целью прокомментировать обмен письмами между Оливером Пауэрсом и ее мужем:

«Мы с дочерью страстно хотим, чтобы Рудольф освободился из заключения и как можно скорее вернулся к нам, но предполагаемый способ (обмен) кажется нам не только нереальным, но даже опасным. Муж в своем письме пишет, что дело летчика не имеет к нему никакого отношения. Поэтому мы не понимаем, почему возник этот вопрос. Чтобы продумать наши дальнейшие шаги, мне, видимо, придется встретиться с моим адвокатом в Восточном Берлине…»

Делать было нечего — оставалось только ждать и надеяться, что настанет время, когда ветер подует в другом направлении.

Когда Верховный суд отказал нам в новом слушании дела, мы уплатили штраф Абеля в сумме трех тысяч долларов, составлявших часть той суммы, которую следовало заплатить согласно приговору, вынесенному судьей Байерсом, и просили его жену выслать еще пять тысяч долларов на будущие расходы. На личные нужды Рудольфу требовалось двести пятьдесят долларов в год. Г-жа Абель написала, что она спешно продает вещи и занимает деньги, чтобы оплатить обязательства ее мужа.

Суббота, 4 декабря

Снова пришло время для ежегодного рождественского послания полковника и для его новогодней просьбы.

«Я пошлю вам рождественское поздравление в ближайшем

будущем, — писал он в начале письма, а затем сообщал о своих нуждах: — Я хотел бы получить четыре фунта простого молочного шоколада, что же касается книг, то мне хотелось бы иметь книгу о теории квадратичных форм или «Введение в теорию чисел» Леонардо Диксона».

Как всегда педантичный, он также напоминал нам о необходимости возобновить его подписку на газеты и журналы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.