Глава восьмая

Глава восьмая

Я без затруднения прошел через решетку и очутился в Бресте, которого совсем не знал. Наконец, после многих остановок и поворотов мне удалось добраться до городских ворот, где находился смотритель, прозванный Подляком. Он угадывал каторжника по жестам, телодвижениям, физиономии; облегчало его труд и то, что человек, пробывший некоторое время в остроге, невольно волочил ногу, на которой была цепь. Однако мне необходимо было пройти мимо этого типа, который с важностью курил трубку, устремив орлиный взор на всех проходивших. Я был предупрежден и, дойдя до Подляка, поставил у его ног молочный горшок с маслом, который купил, чтобы дополнить свой маскарад. Набив трубку, я попросил у него огня. Он исполнил мою просьбу со всей любезностью. Мы пустили несколько клубов дыма в лицо друг другу, потом я покинул его.

Я шел три четверти часа, как вдруг услышал три пушечных выстрела, которыми обычно извещают окрестных крестьян о побеге каторжника. Поймав беглеца, они могли заработать сто франков. Я действительно видел людей, вооруженных ружьями и карабинами, осматривающих кустарники.

Два дня прошли без затруднений; на третий день в нескольких лье от Гемени, на повороте дороги, я встретил двух жандармов. Я хотел бежать, но они закричали, чтобы я остановился, схватившись за свои карабины. Они подошли ко мне; у меня не было бумаг, но я сочинил ответ на всякий случай: «Мое имя Дюваль, родом из Лориана, дезертир с фрегата Кокарда, находящегося в настоящее время в гавани Сен-Мало». Эти подробности я узнал во время пребывания в остроге, куда приходили новости из всех портов. «Как! — вскрикнул бригадир. — Вы Огюст… сын того Дюваля, который живет в Лориане на площади, рядом с Золотым шаром?» Я не противоречил. «Черт возьми! — продолжал бригадир. — Мне жаль, что я задержал вас… но теперь уж ничего не поделаешь… Надо препроводить вас в Лориан или Сен-Мало». Я просил его не отправлять меня в Лориан, опасаясь очной ставки с моими новыми родными. Но он приказал отвести меня именно туда, и на другой день я прибыл в Лориан, где меня заключили в Понтаньо, морскую тюрьму, расположенную возле нового острога и заполненную каторжниками из Бреста.

Допрошенный на другой день комиссаром, я повторил, что я Огюст Дюваль и покинул корабль без позволения, чтобы повидаться с родными. Меня снопа вернули в тюрьму, где среди других моряков находился молодой человек, уроженец Лориана, обвиняемый в оскорблении старшего офицера корабля. Одним утром он сказал мне: «Земляк, если вы заплатите за мой завтрак, я вам сообщу нечто такое, что не огорчит вас».

За десертом он сообщил мне следующее: «Я не знаю, кто вы, но вы не сын Дюваля, так как он умер два года тому назад на Мартинике. Да, он умер, но здесь никто ничего не знает. Теперь я расскажу вам кое-что о его семействе, чтобы вас признали даже родные. Это будет тем легче, что из отцовского дома он уехал очень молодым. Для большей уверенности притворитесь слабоумным вследствие пережитых трудностей и перенесенных вами болезней. Но есть еще кое-что. Прежде чем сесть на корабль, Огюст Дюваль вытатуировал себе на левой руке рисунок, как ото делают многие матросы и солдаты. Я знаю этот рисунок:, алтарь, украшенный гирляндой. Если вы сядете со мной в каземат дней на пятнадцать, я нарисую вам точно такой же».

Собеседник мой казался прямым и откровенным, и участие, которое он принял во мне, я объяснил желанием подшутить над правосудием, — наклонность, присущая всем заключенным. Удовольствие, которое они получают от подобной мести, стоит нескольких недель заключения в каземате. Теперь оставалось попасть туда. Мы вскоре нашли удобный предлог. Под окнами комнаты, где мы завтракали, стоял часовой; мы начали бросать в него хлебными шариками; он пригрозил, что пожалуется смотрителю, а нам только это и нужно было. В итоге мы очутились на дне глубокой ямы, очень сырой, но светлой. Едва нас успели запереть, как мой товарищ взялся за накалывание рисунка. Кроме того, он рассказал мне о семействе Дюваль, которое знал с детства.

Эти подробности очень мне помогли. На шестнадцатый день нашего заключения в каземате меня вызвали, чтобы представить отцу, которого предупредил комиссар. Товарищ мой описал его так, что я не мог ошибиться. Увидев его, я бросился ему на шею. Он меня признал, его жена также признала, как и двоюродная сестра и дядя. И вот, я действительно превратился в Огюста Дюваля; сам смотритель был убежден. Но этого было недостаточно, чтобы меня освободить. Как дезертира с Кокарды, меня должны были препроводить в Сен-Мало, где я предстану перед морским судом. По правде сказать, это меня не слишком пугало, так как я был уверен, что мне удастся бежать по дороге. Наконец, я отправился в путь, получив от своих родных несколько луидоров.

До Кимпера мне не представилось случая избавиться от общества жандармов, препровождавших меня вместе со многими другими личностями: ворами, контрабандистами и дезертирами. Нас поместили в городскую тюрьму.

Так прошло две недели. Тогда я решил попасть в госпиталь в надежде, что там мне повезет больше, и притворился больным.

В госпитале я познакомился с одним освобожденным каторжником, который выполнял обязанности лазаретного служителя и за деньги был готов на все. Я заявил ему о своем желании выбраться на несколько часов в город; он сказал, что, если я переоденусь, мне будет нетрудно это сделать, так как стены не выше восьми футов. Мы условились, что он достанет мне одежду, но единственный костюм, который он смог найти в госпитале, был слишком мал для моего роста.

Эта неудача сильно меня раздосадовала, как вдруг мимо моей кровати прошла одна из сестер милосердия. При виде этой полновесной женщины мне пришла мысль воспользоваться ее одеянием. Я сказал об этом в шутку моему служителю, но он воспринял ее всерьез и пообещал принести мне одежду сестры Франциски следующей ночью. Около двух часов утра он действительно явился с узлом, в котором было платье, ряса, чулки и прочие вещи, украденные им из ящика сестры, пока она была на заутрене. Все мои товарищи по камере, все девять человек, крепко спали, но я все-таки прошел на лестницу, чтобы переодеться.

Наконец туалет сестры Видок был окончен; мы прошли через двор, сад и приблизились к тому месту, где легче всего было перелезть через стену. Я передал служителю пятьдесят франков, которые составляли почти все мое состояние, он пожал мне руку, и вот я очутился один на пустынной улице, откуда направился за город, руководствуясь смутными указаниями моего покровителя. Хотя юбки порядочно мешали мне, к восходу солнца я отмахал два добрых лье.

Революционные войны опустошили эту несчастную страну, и я проходил через села, где не осталось ни одного целого жилища. Ночью, придя в деревню, состоявшую из нескольких хижин, я постучался в дверь одной из них. Пожилая женщина отворила мне и провела в довольно большую комнату. Семейство состояло из отца, матери, мальчика и двух дочерей пятнадцати-семнадцати лет. Когда я вошел, все были заняты стряпней блинов из гречневой муки; все собрались вокруг очага, и эти лица, освещенные, как у Рембрандта, светом пылавших дров, привели бы в восторг художника. Что касается меня, то я лишь желал чем-нибудь утолить голод. Мне предложили первые блины, которые я тут же проглотил, не замечая даже, что они с пылу и жгут нёбо. После мне случалось сиживать за пышными столами, где мне предлагали самые отборные вина, самые изысканные кушанья, но ничто не могло сравниться с наслаждением, которое доставили мне крестьянские гречневые блины в Нижней Бретани.

По окончании ужина громко прочли молитву, потом отец и мать закурили трубки. Устав от волнений и дневных трудов, я пожелал отправиться на покой. «У нас нет лишней кровати, — сказал хозяин дома, который, как моряк, хорошо говорил по-французски, — вы можете лечь с двумя моими дочерьми». Я заметил, что удовольствуюсь углом в хлеве. «О! — воскликнул хозяин. — Ложась с Жанной и Мадлен, вы не нарушите свой обет — их постель из соломы. Да и места нет в хлеве… там уже спят два отпускных, которые просили позволения переночевать у меня». Нечего было делать, я отправился к спальне девиц. Это был чулан, наполненный яблоками для сидра, сырами и копченым салом; в углу сидела на насесте дюжина кур, а ниже в загородке приютилось восемь кроликов. Кровать, по обычаю этой местности, состояла из ящика в форме гроба, наполовину заполненного соломой.

Девушки свободно раздевались передо мной, а я, как известно, имел причины не торопиться. Под женским платьем у меня была мужская рубашка, которая могла обнаружить мой пол и раскрыть инкогнито. Чтобы не выдать себя, я медленно вынимал булавки и опрокинул, будто невзначай, железный ночник — так я без боязни мог скинуть одежду. Эта ночь была для меня сущей пыткой. Я лежал неподвижно, с открытыми глазами, как заяц в норке, как вдруг, еще задолго до рассвета, услышал стук в дверь ружейными прикладами. Первой моей мыслью, как и всякого человека с нечистой совестью, было то, что напали на мой след и пришли арестовать меня. Я не знал, куда спрятаться. Удары усиливались, но я вспомнил о солдатах, ночевавших в хлеве, и мои опасения рассеялись. «Кто там?» — спросил хозяин дома. «Ваши вчерашние солдаты». — «Что вам нужно?» — «Огня, закурить трубки перед дорогой». Хозяин встал, достал из золы огня и отворил дверь солдатам. Один из них, посмотрев на часы при свете ночника, сказал: «Четыре часа с половиной… марш!., в поход дрянная армия». Они удалились; хозяин погасил лампу и лег опять. Что касается меня, то, не желая одеваться и раздеваться перед своими товарками, я тотчас встал, зажег лампу, надел свое платье из грубой шерстяной материи, потом встал на колени в углу, делая вид, что молюсь, в ожидании пробуждения семейства. Они не заставили меня долго ждать. В пять часов мать закричала со своей постели: «Жанна, вставай! Надо приготовить суп для сестры, она хочет рано отправиться».

Жанна встала и пошла на кухню; я с аппетитом съел приготовленный ею молочный суп и покинул добрых людей, которые меня так радушно приняли.

Через неделю я прибыл в Нант и избрал для жительства остров Фейдо. Находясь в Бисетре, я узнал от одного товарища по имени Гренье и по прозвищу Нантец, что здесь есть нечто вроде гостиницы, где, не боясь быть потревоженными, собираются мошенники. Я не знал точного адреса и прибегнул к способу, который мне удался: ходил к различным съемщикам квартир и спрашивал господина Гренье. В четвертом доме, куда я попал, хозяйка отвела меня в маленькую комнату и спросила: «Вы видели Гренье? Он все еще болен (в тюрьме)?» — «Нет, — ответил я, — он здоров (свободен)». Поняв, что я у воровской мамы, я без колебаний объявил ей, кто я и в каком нахожусь положении. Не отвечая мне ни слова, она взяла меня за руку, отворила дверь, проделанную в панели, и ввела в низкую залу, где восемь мужчин и две женщины играли в карты, попивая водку и ликеры. «Вот, — сказала моя проводница, представляя меня обществу, удивленному появлением монахини, — вот сестра, которая явилась, чтобы обратить вас на путь истинный». Я сорвал с себя рясу, и трое из присутствующих, которых я видел в остроге, узнали меня. Все стали потешаться над моим маскарадом, одна из женщин захотела непременно примерить костюм; все хохотали до слез.

Проснувшись, я нашел на своей кровати одежду, белье — одним словом, все необходимое. Откуда взялись эти вещи? Мне было не до того, чтобы беспокоиться об этом. Без одежды, без средств, без связей, я принял все, что мне предложили. Но неожиданный случай сократил мое пребывание на острове Фейдо. Мои сожители, увидев, что я отдохнул, сказали мне однажды вечером, что на другой день надо провернуть дельце в одном доме на площади Граслин и что они рассчитывают на мое участие.

Это не входило в мои планы. Я хотел добраться до Парижа, где вблизи от моего семейства у меня не было бы недостатка в средствах; в мои намерения не входило записываться в шайку воров. Но отказ возбудил бы подозрения моих новых товарищей, которые могли отравить меня втихомолку и спустить в Луару. Мне оставалось одно — как можно скорее отправиться в путь, на что я и решился.

Променяв свою новую одежду на крестьянское платье и получив еще восемнадцать франков в придачу, я покинул Нант.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.