II
II
О чем писала Эмили Дикинсон? Широк ли круг ее тем? Напротив, удивительно узок и целен. У нее совсем немного стихов на исторические, мифологические или библейские темы. Почти нет повествовательных, сюжетных стихотворений, баллад. Нет ни одной поэмы. Да что говорить о поэмах, когда в самом длинном ее стихотворении 50 строк, то есть не более двух страниц!
0 чем же все-таки писала Э. Дикинсон? Это прежде всего то, что Джон Донн назвал «великими гранитными одержимостями (obsessions) человечества»: смерть и бессмертие, вера, безверие и сомнение, страдание и восторг бытия, наконец, любовь и природа. Все это темы старые, как мир, и на основании их Э. Дикинсон можно назвать прежде всего философским поэтом. Возникает соблазн сближать ее с английской метафизической школой XVII в. (Д. Донн, А. Марвелл, Д. Крешо, Г. Воан), хотя она знала из них только Д. Херберта и Г. Воана.
Т.У. Хиггинсон в письме к жене (16 августа 1870 г.) записал один из афоризмов Дикинсон: «Truth is such a rare thing it is delightful to tell it» («Правда — такая редкая вещь, что выразить ее уже есть восторг»).
Кто же был ее учителем правды, помимо Библии и Шекспира? Здесь нужно прежде всего назвать Р.У. Эмерсона. Впервые она услышала это имя от Бенджамина Франклина Ньютона, молодого помощника своего отца по юридическим делам. А позже уже сама дарила друзьям книги Эмерсона, в частности, книгу эссе «Представители человечества» («Representative men»).
Она училась у Эмерсона индивидуализму и нонконформизму: никаких внешних авторитетов, если твоя божественная душа не принимает их. Благоговейно-мистическое отношение к природе. Скептицизм в вопросах церковной догматики. Доверять своим собственным чувствам. Эта маленькая женщина отличалась редкостной несгибаемостью. Вот ее своеобразный манифест независимости:
1 reason, Earth is short — Я знаю — земная жизнь коротка,
And Anguish — absolute — А тоска абсолютна -
And many hurt, И многие ранены ею, -
But, what of that? Что из того?
I reason, we could die — Я знаю, мы можем умереть;
The best Vitality Самая яркая жизненная сила
Cannot excel Decay, He может противостоять дряхлости, -
But, what of that? Что из того?
I reason, that in Heaven — Я думала, что на небесах
Somehow, it will be even — Каким-то образом все будет выравнено
Some new Equation, given — И новое уравнение найдено, -
But, what of that? Что из того?
(301)
В чем смысл этого удивительного стихотворения, этой троекратной серии вопросов? В том, что не нужно поддаваться ни отчаянию, ни соблазну готовых богословских ответов. Главное — внутренний стержень, стоическая твердость духа, выстраданная всей жизнью. Да, это своеобразный стоицизм, сближающий нашу поэтессу не только с Эмерсоном, но и с мудрецами древности — Эпиктетом и Марком Аврелием.
Говоря о мировоззрении поэтессы, важно отметить, что из всей своей семьи она одна в зрелые годы не посещала церковь, что само по себе уже было неслыханной дерзостью для Новой Англии того времени. Для характеристики религиозных взглядов Дикинсон поучительно обратиться к стихотворению «The Bible is an antique Volume» («Библия — древняя книга»):
The Bible is an antique Volume -
Written by faded Men
At the suggestion of Holy Spectres -
Subjects — Bethlehem -
Eden — the ancient Homestead -
Satan — the Brigadier -
Judas — the Great Defaulter -
David — the Troubadour -
Sin — a distinguished Precipice
Others must resist -
Boys that «believe» are
very lonesome — Other Boys are «lost» — Had but the Tale
a warbling Teller — All the Boys would come — Orpheus’ Sermon captivated — It did not condemn -
Библия — древняя книга, Написанная увядшими старцами По наущению святых духов.
А темы ее — Вифлеем,
Рай — древнее местопребывание, Сатана — предводитель,
Иуда — великий отступник,
Давид — песнопевец,
Грех — глубокая пропасть, Которую другие должны избегать, Дети, которые верят,
очень одиноки,
А другие дети — погибшие.
Если бы у этой повести был
щебечущий рассказчик, Все дети пришли бы к нему — Орфей своей проповедью чаровал Он не осуждал никого.
(1545)
Это стихотворение Эмили написала для своего племянника Неда, который по болезни не мог посещать уроки Закона Божьего в Амхерстском колледже. Если вдуматься в его смысл (а он в последних строках), то любой пуританин признает его вполне еретическим. В самом деле, в этом стихотворении знаменитое противостояние Иерусалима и Афин решается целиком в пользу Афин: ветхозаветный Бог осуждает, а Орфей воспевал и славил, чаруя слушателей. Поэтесса не может принять того, что Священное Писание вообще «осуждает» (condemn), хотя ведь десять заповедей состоят из запретов, из ограничений свободы человека. Тут эмерсоновский индивидуализм затворницы из Амхерста проявился особенно резко. Рукописи показывают, что поэтесса затратила много сил на поиски подходящего эпитета к слову «Teller» (рассказчик) — в черновиках приводятся целых четырнадцать разных эпитетов — приводим их по иному трехтомному изданию Т. Джонсона: а thrilling, typic, hearty, bonnie, breathless, spacious, tropic, warbling, ardent, friendly, magic, pungent, winning, mellow. Интересно, что, выписав все эти эпитеты, далеко не синонимичные по смыслу, поэтесса в конце концов вернулась к одному из них — warbling (щебечущий) — и остановилась на нем. Вряд ли этот выбор случаен. Именно щебета, ликующего птичьего щебета, недоставало для Дикинсон в Священном Писании. Просмотрим весь ряд эпитетов: захватывающий, общечеловеческий (типический), сердечный, добрый (милый), перехватывающий дыхание, просторный, тропический, щебечущий, страстный, дружеский, волшебный, острый, побеждающий, сочный… Вот каким, по мнению поэтессы, должен быть библейский рассказ, чтобы соперничать с пением-заклинанием греческого бога-певца Орфея.
Эмили Дикинсон написала много пронзительных стихотворений о своих религиозных сомнениях.
I know that Не exists. Я знаю, что Он существует.
Somewhere — in Silence — Где-то в тиши
Не has hid his rare life Он скрыл свою редкую жизнь
From our gross eyes. От наших грубых глаз.
’Tis an instant’s play. Это временная игра.
’Tis a fond Ambush — Это любовная засада -
Just to make Bliss Чтобы сделать блаженство
Earn her own surprise! Еще более неожиданным!
But — should the play Но что если игра
Prove piercing earnest — Становится слишком серьезной,
Should the glee — glaze — Веселье покрывает
In Death’s — stiff — stare — Неподвижный взор смерти.
Would not the fun — Тогда забава
Look too expensive! Выглядит слишком накладной.
Would not the jest — He зашла ли шутка
Have crawled too far! Слишком далеко!
(338)
И все-таки вера в конце концов побеждала:
I shall know why — when Time is over — And I have ceased to wonder why — Christ will explain each separate anguish In the fair schoolroom of the sky — He will tell me what «Peter» promised — And I — for wonder at his woe — I shall forget the drop of Anguish That scalds me now — that scalds me now!
(193)
Я узнаю, когда кончатся сроки
И когда я перестану задавать свои «почему»,
Христос объяснит каждую мою тоску
В светлой классной комнате неба.
Он расскажет мне о том, что обещал Петр.
И я, изумленная его мукой,
Забуду ту каплю боли,
Которая жжет меня сейчас, жжет сейчас.
Мы всё узнаем, всё объяснится, но только потом и в ином мире, в «светлой классной комнате неба».
Чтобы закончить эту тему, приведем подлинно хрестоматийное стихотворение, вошедшее в десятки антологий американской поэзии:
I never saw a Moor — I never saw the Sea — Yet know I how the Heather looks And what a Billow be.
I never spoke with God Nor visited in Heaven — Yet certain am I of the spot As if the Chart were given -
(1052)
Я никогда не видела вересковой пустоши,
Никогда не видела моря,
Но знаю, как выглядит вереск
И какой бывает волна.
Я никогда не говорила с Богом,
Никогда не была на небе,
Но также уверена в их бытии,
Как если бы мне дана была карта.
Несмотря на все свободомыслие, пуританская закваска сохранилась у поэтессы до конца дней. За день до смерти она написала друзьям записку — извещение о собственной смерти из двух слов:
«Called back».
Вот высокий лаконизм, достойный великого поэта. По-русски это можно перевести и одним словом — «Отозвана», можно и двумя — «Меня зовут», но ясно, что уверенность в существовании Того, кто может позвать и отозвать, не покинула поэтессу.
От темы религиозных колебаний и сомнений естественно перейти к теме конца жизни, смерти. В нескольких замечательных стихотворениях поэтесса как бы со стороны смотрит на свою собственную смерть. Всего теме смерти Э. Дикинсон посвятила более двадцати стихотворений (можно привести их номера по изданию Т. Джонсона: 49, 88, 98, 153, 182, 301, 360, 369,411 и т. д.). Но самое известное из них, подлинный шедевр лирики Дикинсон, конечно, — «Because I could not stop for Death», которое мы избрали для более детального разбора.
Because I could not stop for Death — He kindly stopped for me — The Carriage held but just Ourselves — And Immortality.
We slowly drove — He knew no haste And I had put away My labor and my leisure too,
For His Civility -
We passed the School, where Children strove
At Recess — in the Ring -
We passed the Fields of Gazing Grain -
We passed the Setting Sun -
<>
We passed before a House that seemed A Swelling of the Ground — The Roof was scarcely visible — The Cornice — in the Ground -
Since then — ’tis Centuries — and yet Feels shorter than the Day
I first surmised the Horses’ Heads Were toward Eternity -
(712)
Так как я не смогла остановиться для Смерти,
Она сама ласково остановилась для меня.
В экипаже были только мы двое — И Бессмертие.
Мы медленно тронулись — Она не спешила,
И я тоже отложила Свои труды и свой досуг
Ради ее Вежливости —
Мы проехали Школу, где Дети боролись —
В перемену — на круглой площадке —
Мы проехали поля смотревшей на нас пшеницы —
Мы проехали заходящее Солнце —
Мы остановились перед Домом, который, казалось, был
Легким холмиком из земли —
Крыша его была едва заметна,
А карниз был совсем в земле —
С тех пор минули века — и все же
Они кажутся мне короче того Дня,
Когда я впервые поняла, что головы лошадей
Повернуты к Вечности.
(Ср. перевод А. Гаврилова в наст, изд., 99)
На примере этого стихотворения можно показать, как поэтесса работает с поэтическими образами. В основе ее образной системы — метод парадокса. Смерть — не традиционная старуха или старец с косой, а учтивый джентльмен, вежливо приглашающий даму совершить с ним прогулку. Во времена юности Эмили Дикинсон такие прогулки в экипажах с кучером были важной составной частью ухаживания молодых людей за девушками. Обращает на себя внимание уже то, что смерть изображается в виде жениха или даже любовника, — нужно ли напоминать, что ассоциативная связь смерти и любви присутствует в европейской литературе, по крайней мере со Средних веков (легенда о Тристане и Изольде).
В третьей строфе представлены три образа, которые по смыслу должны выражать прощание с этим миром и земной жизнью. Отбор этих образов чрезвычайно важен и сразу дает представление о масштабе и подлинности поэта. Что же отобрала поэтесса из земной жизни? Во-первых, Детство: игры на школьном дворе. Затем поля зреющей пшеницы — как некий трудовой полдень жизни и, наконец, заходящее солнце как синоним старости и заката.
В предпоследней строфе описывается пункт назначения поездки — странный домик, в котором без труда узнается могильный холм. И заканчивается стихотворение возвращением к началу — только ранее говорилось о Бессмертии как о третьем пассажире экипажа, а здесь сообщается
о потрясении героини, когда она впервые поняла, что головы лошадей устремлены к Вечности. Главный же парадокс стихотворения в том, что Смерть, помимо своей воли, служит проводником в царство Вечности, которая уже по своему определению отрицает ее, Смерть, и утверждает Бессмертие.
В одном из более ранних стихотворений эта мысль была выражена поэтессой с особенной четкостью:
То venerate the simple days Which lead the seasons by,
Needs but to remember
That from you or I They may take the trifle Termed mortality!
To invest existence with a stately air,
Needs but to remember That the acorn there Is the egg of forests For the upper air!
(57)
Чтобы ценить будничные дни,
Которые составляют смену времен года,
Нужно только вспомнить,
Что от тебя и меня
Они могут отнять пустяк,
Называемый бренностью!
Чтобы придать существованию
торжественное величие,
Нужно только впомнить,
Что желудь здесь
Есть семя (яйцо) лесов Горнего мира.
«Бег времени», так страшивший Анну Ахматову, на самом деле отнимает у бытия только его временную, тленную и бренную оболочку и тем самым приближает наше бытие к нетленному и вечному. Все упирается в правильный перевод слова «mortality» — смертность, бренность, тленность.
А теперь посмотрим, какую невнятицу внесли в это стихотворение наши переводчики, споткнувшиеся именно на переводе ключевого слова. Вот как звучит начало стихотворения в переводе Веры Марковой:
Чтоб свято чтить обычные дни
Надо лишь помнить:
От вас — от меня — могут взять они малость — Дар бытия…
Но словосочетание «дар бытия» имеет совершенно иную смысловую и стилистическую окраску, чем слово «mortality» (бренность, смертность). «Дар бытия» — это высокая торжественная стилистика, и лишение этого дара никак не может быть пустяком или благим делом. Совсем иное — «бренность», «тленность», «смертность».
В сборнике «Стихотворения Э. Дикинсон» (СПб., 1997) появился новый перевод этого стихотворения, выполненный С. Степановым. Вот первая строфа:
Чтоб почитать простые дни И всуе не пенять,
Обстоятельство одно
Надобно понять — Штуку, что зовется «плоть»,
Им дано отнять.
Этот перевод ближе к смыслу оригинала (традиционное противопоставление смертной плоти и бессмертной души), но ритмический рисунок стихотворения так сильно изменен, добавлены слова из другой стилистики — «обстоятельство», «штука» (грубоватая ирония), что адекватным этот перевод можно назвать лишь с большой натяжкой. Теперь читатель сам может судить о том, как трудно переводить Э. Дикинсон.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.