1.6. «По Волге, матушке-реке…». Завершение учебы в гимназии И снова Мария Маркеловна. По тропам Швейцарских Альп. Смерть матери

Матери очень хотелось доставить мне удовольствие, отцу хотелось показать мне Павлово и самому побывать там и посмотреть имение, которое Андрей Евграфович купил на противоположном берегу Оки. Здоровье матери было не хуже обычного, таким образом, препятствий к нашей поездке не было, и вопрос был решен положительно. Мне сшили новое платье, купили для дороги несессер, складное зеркало, дорожную сумку с ремнями через плечо и шелковый шарф – завязывать волосы на пароходе, чтобы они не трепались от ветра. Отец купил себе две летних цветных рубашки с белыми отложными крахмальными воротничками и цветные пестрые галстуки к ним, взял билеты до Рыбинска и купил на дорогу белорыбицы, я ее раньше никогда не ела, она оказалась такой вкусной и нежной, что таяла не только во рту, но и на пергаментной бумаге, в которой была завернута. С матерью мы простились очень нежно, обещали часто писать друг другу. Ни та, ни другая мы не плакали, у матери только выкатились две слезинки, когда она смотрела из окна на наш отъезд. Нас провожало много народа: Федор Васильевич, Мария Маркеловна, Мария Павловна, А. И. Погоржельская, Николай Николаевич, Ж. И. Иоцич. Многие потом приходили навещать мать и рассказывали подробно о нашем отъезде. Мария Маркеловна нашла, что я была очень серьезная на вокзале, и отец старался меня рассмешить; и она, и А. И. Погоржельская нашли, что отец был очень нарядный, даже элегантный. Когда к ней пришел Федор Васильевич, мать спросила его, нашел ли он отца нарядным, на что он ответил, что не заметил этого, так как смотрел все на Таню: «17 лет – красивый возраст, как хотите! И этот возраст моя слабость, не могу удержаться, чтобы не поднести красную розу, хотя мне-то симпатизируют особы совсем другого возраста». Он сказал также, что я из всех провожающих смотрела только на Марию Маркеловну, остальных, то есть кавалеров, не замечала – совсем еще юная (фото 37)!

Фото 37. Татьяна Алексеевна Фаворская. 1908 г.

Во все время нашей поездки, продолжавшейся около двух недель, мы с матерью писали друг другу письма почти каждый день. Моих писем не сохранилось, а письма матери я храню до сих пор, это единственные письма, которые она мне писала, так как мы с ней больше на такой срок не расставались. Какие это хорошие письма! В них описываются всего лишь ее ежедневные занятия, в них нет многословных, красноречивых выражений любви, но тем не менее они все проникнуты горячей любовью ко мне и к отцу, в них сказывается ее милый, кроткий, самоотверженный характер, чувствуется, что она живет только для нас, но и посторонним она всегда готова пойти навстречу. Вместо того чтобы отдохнуть без нас от хозяйства, она кормит обедом и Вячеслава Евгеньевича Тищенко, и Живоина, и Ганешина, «кто без семьи, кто без прислуги, всех надо приветить». А как радуется она моим письмам и тому, что я вижу красавицу-Волгу, которую она всегда хотела посмотреть, но так и не повидала.

Приехав в Рыбинск, мы взяли с отцом двухместную каюту первого класса на пароходе общества «Самолет». Наш пароход назывался «Достоевский». Пароходы этого общества все были окрашены в бледно-лиловатый цвет и назывались все по именам известных русских писателей. Чистая, удобная каюта, мягкие койки, большое окно с деревянным жалюзи для защиты от солнца и от посторонних взглядов. Как хорошо сидеть на палубе или у открытого окна и смотреть на проплывающие мимо берега. С одной стороны – живописные деревни и древние города на нагорном берегу, на луговой стороне селений меньше, зато больше зелени, на остановках ветерок доносит оттуда запах цветов и трав, а по вечерам в прибрежных зарослях заливаются соловьи. За кормой парохода летают чайки и ловят в бурлящей воде кусочки хлеба, которые им бросают пассажиры. Вот пароход замедляет ход, приближается пристань, протяжно гудит гудок.

Кроме пассажиров, наш «Достоевский» везет в трюме разный груз. На пристани грузчики уже ждут прибытия парохода. На них надеты рабочие жилеты, подбитые на спине войлоком или ватой, к поясу на веревке привязаны большие крюки. Сходни спущены, грузчики устремляются на пароход, они разгружают прибывший груз, другие грузят новый. Ловко вскидывают они громадные мешки, целые штабеля которых возвышаются на пристани, и, придерживая их крюками, легко взбегают по сходням. На пристани толпится народ, пассажиры входят и сходят, тут же бабы и ребята предлагают свой товар: молоко, ягоды, цветы. Глаза разбегаются при виде всей этой суеты, этой пестрой толпы, шума, говора, смеха. Погода прекрасная, солнце светит, вода сверкает и переливается на солнце. На воде не жарко, в особенности во время движения парохода, постоянно дующий ветер умеряет жару.

Но вот и Нижний Новгород. Красиво раскинулся он на высоком берегу Волги при впадении в нее Оки. Пароход наш пришел туда к вечеру, сойдя на берег, мы направились к Селивановским, которые были предупреждены о нашем приезде. Михаил Иванович Селивановский был мужем сестры В. Е. Тищенко, Веры Евгеньевны. Михаил Иванович изредка приезжал по делам в Петербург; большой и грузный, с лицом, заросшим черной бородой и с усами, он производил впечатление медведя, работал он фабричным инспектором. Сын его, Дмитрий, учился в Петербургском университете и часто бывал у Тищенко, он проучился в Университете не меньше десяти лет, пока не женился. У Селивановских жила мать Вячеслава Евгеньевича и Веры Евгеньевны – старушка Анастасия Дмитриевна. Ее я хорошо знала, она почти каждый год приезжала к сыну на месяц – на два и обшивала внуков, шила им костюмчики и верхнюю зимнюю одежду – ватные штаны и куртки, вязала всем рукавички, один раз, помню, связала и мне. Анастасия Дмитриевна была маленького роста. Елизавета Евграфовна называла ее мамочкой, но отношения у них были прохладные, приходя к матери, они частенько жаловались друг на друга.

Сначала мы собирались из Нижнего поехать прямо в Павлово, но потом нам так понравилось на Волге, что мы решили переночевать в Нижнем, а на следующий день поехать в Казань. Селивановские жили на Тихоновской улице, улица эта действительно была тихая, никто почти по ней не ездил. К небольшому двухэтажному дому примыкал тенистый сад, огороженный глухим дощатым забором, типичный провинциальный уголок того времени. Встретили они нас очень радушно, напоили чаем и уложили спать, я ночевала на диване в гостиной. На следующий день по случаю воскресного дня и нашего приезда хозяйки угощали пирогами, один был с рисом, другой – с зеленым луком и яйцами. У нас таких пирогов не пекли, я была небольшая охотница до лука и предпочла пирог с рисом, отец же с удовольствием поел лукового пирога.

Целый день ходили мы по Нижнему, отец показал мне гимназию, где он учился, красивые виды и памятные ему места, вечером мы сели на пароход и отправились в Казань. Казань расположена не на самом берегу Волги, река постепенно все дальше и дальше отходит от города. В Казани мы навестили Поленовых, они нам очень обрадовались, Таня тоже уже кончила экзамены, тоже получила медаль и даже по Закону Божию тоже получила пять с плюсом. Тане, конечно, очень помогла серьезная подготовка, полученная в нашей школе, а языки она знала гораздо лучше, чем ученицы провинциальной казанской гимназии. За три года, что мы не виделись, Таня сильно изменилась, она гораздо больше думала о кавалерах, чем мы с Липой. В Казани мы не задержались – в тот же вечер поехали обратно в Нижний, где пересели на окский пароход и поехали в Павлово. Сто верст до Павлова проехали быстро и в четыре часа утра покинули пароход. Село еще спало, мы решили посидеть на пристани, смотрели, как разгружали и нагружали пароход; когда он отправлялся дальше, грузчики в ожидании следующего парохода улеглись на мешках с мукой, аккуратно сложенных на пристани в виде высокого штабеля, и скоро звучный храп нарушил наступившую тишину.

Нам тоже хотелось спать, но красота раннего утра, вид Павлова, красиво раскинувшегося на высоком берегу, скоро прогнали сонливость. Запели петухи, залетали чайки над рекой, задымились трубы в павловских домах, народ просыпался; грузчики продолжали спать. Высоко поднявшееся солнце светило им прямо в лицо, но это ничуть им не мешало. Часов в шесть мы покинули пристань и пошли бродить по Павлову, перешли мост через Тарку, поднялись по длинной, довольно крутой улице, по которой отец так часто катался на лыжах, на санках и сбегал босиком к реке. Посмотрела я дом, в котором он родился и провел свое детство, побывали мы и около собора, в котором отец Евграф каждодневно служил обедню и всенощную, показал мне Алексей Евграфович и могилы родных в саду около собора. Затем пошли мы с ним на кручу, посидели там на скамейке, около которой земля была усыпана шелухой от подсолнухов, которые павловские обитатели лузгают там по вечерам и по праздникам. Вид оттуда был замечательный. Между тем наступило настоящее утро, можно было идти нанимать лошадей и ехать в Епифановку, имение Андрея Евграфовича, названное так в память наших предков, носивших такую фамилию.

Андрей Евграфович был присяжным поверенным (адвокатом) и общественным деятелем, он вступил в организованную после революции 1905 года партию октябристов, названную так в честь Манифеста 17 октября. Он мечтал попасть в Государственную думу и купил необходимое для земельного ценза количество земли в окрестностях Павлова, построил там дом на берегу небольшого озера, завел там хозяйство, устроил пасеку, которой заведовал опытный пчеловод. Пахотной земли там было немного, добрая половина имения представляла собой голые песчаные холмы. Когда-то они были покрыты сосновым лесом, но потом были хищнически вырублены, отдельные оставшиеся сосны отстояли так далеко друг от друга, что не могли обсеменить находившийся между ними сыпучий песок. Андрей Евграфович проектировал засеять эти пески сосной, но руки не дошли; если же не покупать эти холмы, то количества земли в Епифановке было недостаточно для ценза.

В последнем письме, которое мать нам послала, она писала, что выходила гулять в университетский сад, сидела там на скамейке и прочла манифест о роспуске второй Думы. При выборах в третью Думу Андрей Евграфович был избран как член партии октябристов (фото 38). Ко времени нашей поездки дом в Епифановке был уже построен, хозяйство налажено, и Андрей Евграфович звал нас и Тищенко посмотреть его имение. Почти одновременно с нами приехала в Епифановку Елизавета Евграфовна с Андрюшей, Володей и Митей. Они ехали туда по железной дороге до Горбатова, уездного города, ближайшего к Епифановке. Не помню, сколько верст было от Павлова до Епифановки, помню безотрадные печальные холмы с чахлыми сосенками, заливные луга с зарослями цветущего шиповника. Заслышав наши колокольчики, навстречу нам прибежал Андрюша. В каком он был виде! Глаза как щелки, лицо распухло, руки как подушки, около ногтей и на веках капельки крови – это его искусали комары и, особенно, мошки. Меня они тоже потом покусали, но все-таки не так ужасно, а на отца их укусы не действовали, – должно быть, правда, в детстве он их так усиленно кормил, что у него выработался иммунитет на всю жизнь.

Фото 38. Андрей Евграфович Фаворский, член III Государственной думы. 1907 г.

Дом в Епифановке был незатейливой архитектуры, но комнаты были большие, вместительные. Дом стоял на берегу озера, комаров и мошек и там было довольно, но окна были затянуты сетками, так что в комнатах можно было спасаться от этого бедствия. Озеро было рыбное, но дно было довольно илистое, в этом иле раздолье было карасям и линям, но когда нас за обедом угостили жареным линем, он мне не понравился, на вкус он сильно отдавал тиной.

Андрей Евграфович и Ольга Владимировна были очень нам рады. Ольга Владимировна была очень радушная хозяйка, но хозяйство у нее всегда шло как бог на душу положит. Она не умела требовать и не всегда рационально все устраивала. Но она была такая добродушная, доброжелательная, не любила стеснять свободу своих гостей, что у нее в доме все чувствовали себя очень уютно. После обеда мы с Андрюшей спустились к озеру, и он предложил мне покататься, но не на лодке, таковой там не оказалось, а на ботничке – небольшой плоскодонной посудине. Я храбро согласилась, и мы объехали почти все озеро; ботничок этот был довольно неустойчив, а если бы он перевернулся, я бы камнем пошла на дно. Потом мы рассматривали хозяйство Андрея Евграфовича, его пасеку, гуляли по лугам, где цвел шиповник – белый, розовый и желтый, где росли крупные душистые ландыши и чудесные незабудки. Вечером мы рано легли спать, после бессонной ночи и дня, проведенного на вольном воздухе, мы с отцом крепко спали, несмотря на писк комаров, которые все же умудрились попасть в комнаты. На следующий день мы распростились с хозяевами и поехали в Павлово вместе с Елизаветой Евграфовной и мальчиками. Там мы побывали опять около собора, даже снялись около могил, а затем пошли к знакомому отца, купцу Карачестову. Отец расспрашивал его о павловских кустарях, об их работе, о сбыте изделий, вспоминал своих товарищей. От Карачестовых Елизавета Евграфовна с сыновьями поехала в Епифановку, а мы с отцом наняли тарантас (безрессорные дроги, на которых укреплена плетеная из ивовых прутьев повозка), и поехали в Горбатов, на железную дорогу. Дорога шла почти все время лесом – узкая проселочная дорога, которую то и дело пересекали корни деревьев. Наш тарантас так подпрыгивал на этих корнях, что нам приходилось крепко держаться за боковые стенки нашего экипажа. Лес был густой, высокий, верхушки деревьев почти смыкались над дорогой, так что солнце почти не проникало через навес из ветвей.

Несколько раз нам попадались, немного отступя от дороги, могильные голубцы – большие деревянные кресты, с двух сторон, как крышей, покрытые двумя досками. Лес был мрачный, голубцы угрюмо темнели, корни как змеи извивались на дороге. Растрясло нас ужасно, и мы были очень рады, когда приехали наконец в Горбатов и сели в поезд, чтобы ехать в Москву. Горбатов – маленький невзрачный городишко, смотреть там было нечего, а знаменитые черные горбатовские вишни еще были зеленые.

В Москве мы пополнили наш запас подарков, купили матери брошку с хризолитами[201], которую я сейчас ношу, и купили кое-что домработницам. Марии Павловне мы привезли из Казани синие вышитые золотом бархатные домашние туфли на высоком каблуке. На следующий день утром мы были уже дома! Нужно ли говорить о том, как мы с матерью обрадовались свиданию – рассказам, разговорам не было конца.

Была уже половина июня, у матери уже все было собрано и закуплено для отправки на дачу, и несколько дней спустя мы уехали в Безо. Этим летом мне было скучно в Безо без моей милой Луизы. Других подруг мне там не находилось, хотя я и была знакома со многими русскими и немецкими девочками. Мне Безо все-таки надоело, восьмой год мы жили там, и все на той же даче. После поездки по Волге меня тянуло куда-нибудь в другие места, к новым людям, а здесь все было одно и то же. За эти восемь лет в Безо произошли, однако, большие перемены, школьное общество объединило немецких и русских дачников, последних вообще стало больше, чем немцев. В школьном доме по вечерам часто устраивались танцы, я туда не ходила, не было подходящей компании. Постоянными посетителями этих вечеров были девочки Ганешины, Леля и Лида. Как я уже писала, они уже несколько лет жили в Безо на Морской улице, там крестьянские дома были огорожены только со стороны улицы, а за этим общим забором они стояли прямо в редком сосновом лесу, довольно близко друг от друга, что облегчало знакомство соседей друг с другом. Только собственные дачи стояли на огороженных со всех сторон участках. Лидия Владимировна Ганешина (сестра моей крестной Ольги Владимировны) была веселая и общительная женщина, несмотря на пять человек детей, из которых Леля и Лида были старшими, впоследствии у нее родилось еще двое детей. Девочки Ганешины дружили с девочками Колпаковыми и мальчиками Генглез и Штробинер, у них была веселая, сплоченная компания, но все они были младше меня, и мне с ними было неинтересно. Этим летом в школьном доме был устроен большой базар. Одним из номеров на этом базаре была красивая фарфоровая кукла, возвышавшаяся на особом столике. Подходивший покупал билет и угадывал имя, которое было дано кукле. В случае удачи он получал куклу за бесценок. Но никому не удалось получить такую красивую игрушку, никто не угадал ее имени. Алексей Евграфович предложил назвать ее Енафой, где же было угадать! Желающих угадать было множество, и кукла принесла большой доход, кроме того, в конце базара она была разыграна на аукционе и принесла Обществу еще новые деньги. Отец был очень доволен своей выдумкой.

На этом базаре был Н. Н. Соковнин, который приехал погостить к нам на три дня и сопровождал меня в качестве кавалера. Он был лет на двадцать старше меня, но он хорошо относился к отцу и вообще к нашей семье, и потому за неимением лучшего интересовал меня, тем более что я слышала о нем всегда самые лучшие отзывы как о человеке. В частности, рассказывали о том, как Николай Николаевич относился к своему недавно умершему отцу. Отец его жил в имении, полученном Николаем Николаевичем в наследство от матери. Отец его женился потом на другой, и на это имение не имел никаких прав. Живя в имении, он так хозяйничал, что растратил деньги Николая Николаевича. Его сводные братья советовали ему взять управление имением в свои руки, отстранить отца, он же им отвечал: «Как же я его отстраню? Ведь я его люблю, а это его убьет!», – и продолжал платить долги отца. После смерти отца у него вместо десяти тысяч осталось всего две.

Гораздо больше Николая Николаевича мое воображение занимал Константин Александрович Полевицкий[202], брат той симпатичной артистки, о которой я писала. Он был очень красив, с большими темными глазами и темными вьющимися волосами, голос у него был очень приятный. Я не была знакома с этой семьей и видела его, только когда он проходил мимо нас, а также на спектаклях, где он тоже участвовал в представлениях. От Маргариты я знала, что он знаком с Вуколовыми, в частности с их дочкой Олей, и это меня огорчало, я ее считала пустой и легкомысленной. Константин Александрович учился в Институте гражданских инженеров[203], у них тогда была очень красивая форма с темно-вишневыми кантами. Мои беспредметные до того девичьи мечты обращены были на Константина Александровича.

В конце лета в моей тетради появляются тревожные записи относительно здоровья матери. И отец, и она сама стали беспокоиться о состоянии ее здоровья, она стала много кашлять, температурила, худела и беспокоилась об обратной дороге, так мало у нее было сил. Я как-то вдруг это все заметила и ужаснулась. Тревога за мать все время жила в моей душе, но легкомыслие молодости и внешние впечатления брали свое, и я продолжала жить так же, как и раньше: занималась, читала, мечтала.

В гимназии в этом году все было по-другому. Мы учились в восьмом, дополнительном педагогическом классе, все вместе занимались только некоторыми предметами – психологией, законоведением, педагогикой, дидактикой, – а затем каждый занимался по той специальности, которую выбрал: математикой и физикой, русским языком, французским, немецким. По каждой специальности изучалась методика преподавания данного предмета и давался пробный урок в одном из младших классов. Кроме урока по своей специальности, каждая должна была еще провести занятие по объяснительному чтению в одном из приготовительных классов (у нас было три приготовительных класса: младший, средний и старший) и бывать на уроках в этом классе, знакомиться с девочками. Я выбрала специальность «математику» и «физику», Липа – «французский язык». Вначале я решила заниматься еще и французским языком, но потом бросила, слишком много было дела. Вместе со мной математикой и физикой занимались Хела Ленц, Маруся Луценко, Ирина Старынкевич, Адя Трейман, Лиза Шевырева и Женя Шлезингер. Физику нам преподавал А. А. Добиаш, а вот с математикой возник вопрос, кого нам дать: Д.Д. Франка или М. А. Образцова. Образцов был, вероятно, более знающим, но мы его не любили, считали скучным и старомодным. Д. Д. Франк был моложе, мы с ним дружили и просили Н. А. Макарову, которая после смерти Э. П. Шаффе стала нашей начальницей, чтобы математикой с нами занимался Д. Д. Франк. Он был польщен нашим выбором, но сам нам признался, что высшую математику он не преподавал и будет ее учить вместе с нами, а за советами и помощью будет обращаться к А. А. Добиаш. Преподавателем психологии был Андрей Николаевич Римский-Корсаков[204], средний сын композитора, совсем молодой еще человек. Законоведение нам преподавал Виктор Эрастович Добровольский, пожилой военный юрист с очень красивым, умным лицом, очень культурный и светский человек, обходившийся с нами как со взрослыми барышнями. Хотя мы с Липой по-прежнему любили друг друга, но мы теперь меньше бывали вместе, тем более что они уехали из Университета в Горный институт, да и в гимназии у нас появились разные интересы. В моей группе я дружила с Ириной Старынкевич, Лизой Шевыревой, Хеллой Ленц и Марусей Мущенко, в особенности с Ириной. 26 сентября был гимназический акт, и нам вручили медали. Отец первый раз пришел в гимназию и присутствовал на этой церемонии.

Этот год был еще особенным еще и потому, что в этом году закончилась отделка нового здания гимназии, в котором теперь помещается 21-я школа. Мы переехали туда уже после Нового года, а все первое полугодие занимались в старом здании, причем наш класс помещался в так называемом маленьком зале, где всегда стоял рояль. На переменах почти всегда за рояль садилась наша новая соученица Марина Римская-Корсакова, которая окончила семь классов в Кронштадтской гимназии и поступила к нам в восьмой класс. Вместе с ней поступила оттуда же Люба Сухова. У Марины был небольшой, но приятный голос, и она постоянно пела нам на переменах разные романсы, чаще всего мы слушали «О, если б ты сюда вернулась снова» и «Скоро, увы, проходят дни счастья, их заменяют печальные дни».

Я забыла написать, что кроме тех предметов, которые я перечисляла, мы занимались еще русской и французской литературой. Herr Neumann, который преподавал нам немецкую литературу все эти годы, серьезно заболел, так что немецким мы не занимались. Ему необходимо было поехать на курорт, но не хватало денег; тогда мы решили отдать ему наши золотые медали на лечение. Родители пожалели медалей и выдали нам их стоимость, которую мы и переслали Herr Neumann. Помимо литературы, мы занимались еще и Законом Божьим. Уже в седьмом классе вместо любимого нами батюшки отца Фокко, которого убрали за слишком вольные мысли, у нас был отец Поспелов, типичный блюститель гимназических душ, он же занимался с нами и в восьмом классе. Мне он очень не нравился. Дома я продолжала заниматься с Miss Violet и Маргаритой. После Италии Miss Violet чувствовала себя гораздо лучше, на следующее лето она собиралась поехать навестить своих родственников в Англии. Маргарита по-прежнему ходила после нас к Вуколовым – обедала у нас, а после я часто провожала ее до Тучкова моста. Я с нетерпением ждала вторников и пятниц, когда она приходила, чтобы иметь возможность поговорить с Маргаритой о Константине Александровиче и Оле Вуколовой. Маргарита несколько раз встречала там Константина Александровича, ей было ясно видно, что ходит он туда из-за Оли. Я этим очень огорчалась, называла в своей тетради Олю «пустышкой с косой» (у нее была хорошая, мягкая коса).

В квартире Коноваловых поселились теперь Тищенко. Вячеслав Евгеньевич теперь был профессором аналитической и технической химии[205]; в большую комнату, где жили девочки Коноваловы, въехал новый лаборант Алексея Евграфовича, Лев Михайлович Кучеров. В квартире, в которой жили Тищенко, временно поселили посторонних лиц, ее оставили для будущего нового профессора кафедры неорганической химии, так как Д. П. Коновалов больше не читал лекций, его временно замещал Александр Александрович Яковкин[206], профессор Технологического института, который читал неорганическую химию и на ВЖК. Летом был произведен ремонт коноваловской квартиры, от большой гостиной, в которой было три окна, отделили комнату и там поместили Андрюшу. Он в этом году кончил гимназию, но не Ларинскую. Уже несколько лет и он, и его братья учились в частной Лентовской гимназии, я тогда не допытывалась о причинах перехода, мне казалось, что в частной гимназии должно было быть лучше поставлено преподавание (как у нас в гимназии), но, судя по рассказам Андрюши, никаких преимуществ в этой гимназии не было, только дисциплина была слабее. Андрюша часто приходил ко мне по вечерам, и мы играли с ним в шахматы. Он собирался поступать в Университет на историко-филологический факультет.

С уходом Д. П. Коновалова[207] отец стал главою всех университетских химиков, имя его уже было широко известно как в России, так и за границей. Лучшим отдыхом для Алексея Евграфовича по-прежнему была охота. Еще со времен пребывания его преподавателем Михайловского артиллерийского училища отец состоял членом военного общества охоты и несколько раз в год ездил охотиться в принадлежащие ему угодья. Весной он любил ездить на тетеревиный и глухариные тока, на тягу вальдшнепов и привозил нам этих красивых птиц. Зимой он ездил на облавы зайцев, привозил обычно по нескольку штук, так что хватало и нам, и Тищенко. Один раз он привез рыжую лисицу, сделанный из ее шкурки коврик несколько лет лежал на рояле. Ездил один раз и на медведя, но безрезультатно. Когда он возвращался с охоты, от всей его охотничьей амуниции приятно пахло порохом, болотной тиной, влажной кожей. Возвращался он всегда оживленный, показывал свои трофеи и рассказывал о своих впечатлениях. На облавах гонщиками обыкновенно бывали крестьяне из ближайших деревень, которыми руководили егеря. Один раз в качестве гонщиков были взяты солдаты из расположенной поблизости воинской части. По окончании облавы походные кухни привезли солдатам обед, и начальство предложило охотникам отведать солдатского хлеба и соли. Может быть, такое угощение было предвидено заранее, может быть, и нет, во всяком случае, на этот раз солдатский обед был очень хорош: жирные щи с мясом и каша с маслом. Отец всегда не прочь был хорошо покушать, любил все острое, соленое. Он часто повторял русскую поговорку: «Кто ест солоно да горько, умрет не сгниет». В этом отношении он был полной противоположностью В. Е. Тищенко. Я помню, как один раз за все время мы по какому-то случаю, вернее всего из-за болезни домработницы, обедали у Тищенко. Я привыкла к нашему столу, к жирным наваристым супам, к тому, что ко второму всегда был какой-нибудь, часто довольно острый, соус, и меня поразил обед, который нам подали у Тищенко: на второе был антрекот (отварное мясо) с отварным картофелем. У нас к такому мясу всегда подавалась подливка с хреном, здесь же кроме мяса с картошкой ничего не было. Сухая эта пища никак не шла в мое горло, и я оставила половину своей порции на тарелке.

Раза два в год Алексей Евграфович простужался и болел гомерическим насморком. В таких случаях он сидел тепло одетый у себя в кабинете: вместо носовых платков он просил дать ему старое мягкое полотенце, чтобы не так больно было вытирать распухший и покрасневший нос. Насморк этот продолжался четыре-пять дней и среди учеников Алексея Евграфовича носил название «профессорского насморка». Ни повышением температуры, ни какими-либо осложнениями эти насморки обыкновенно не сопровождались.

Когда открылась Третья Дума, в Петербург приехал избранный в нее от партии октябристов Андрей Евграфович и поселился у Тищенко. Андрей Евграфович был очень занят, но время от времени приходил к нам по вечерам. Отец избегал с ним разговоров на политические темы, так как не сочувствовал его политическим взглядам и не хотел с ним ссориться. Помню, однажды у нас в гостях одновременно с Андреем Евграфовичем была Л. А. Вуколова, которая повела с ним спор в такой резкой форме, что всем окружающим стало не по себе. Несколько раз приезжала к Андрею Евграфовичу Ольга Владимировна. Удивительно она была милая, они с матерью любили друг друга, и она часто проводила у нас вечера.

Фото 39. Ольга Владимировна с сыновьями Владимиром и Максимом

Жизнь Ольги Владимировны была нелегкой. Характер у Андрея Евграфовича был тяжелый, властный и суровый. Алексей Евграфович в этом отношении был несколько похож на старшего брата, но у него было гораздо больше мягкости, сердечного отношения к детям. Сыновья Андрея Евграфовича и Ольги Владимировны были совершенно разные: старший Владимир был похож на мать и лицом и характером, от нее же он получил в наследство и художественное дарование. Дед его, Владимир Осипович Шервуд, был талантливым художником-архитектором, да и сама Ольга Владимировна рисовала и писала маслом и акварелью небольшие картинки. Две из них – букет полевых цветов и розы – она подарила нам. У меня до сих пор цела небольшая чашечка, расписанная ею, васильки и колосья на чашечке и на блюдечке очень красивы (фото 39).

Когда Володя окончил гимназию, Андрей Евграфович настоял, чтобы он поступил в Университет, но Володя его не окончил, он занялся своим художественным образованием в Москве, ездил и за границу. Его мягкость и доброта привлекали к нему товарищей, молодых художников. Те небольшие деньги, которые ему давал отец, он раздавал постоянно нуждавшимся в деньгах начинающим служителям искусства. Он раздавал не только деньги, но одежду и разные вещи. Среди его товарищей были не только русские, но и иностранцы; помню, постоянно говорили о его товарище – венгре Кише, которому он особенно покровительствовал. Андрей Евграфович косо смотрел на такой образ жизни сына, но благодаря мягкости характера Володи до конфликтов у них дело не доходило. Не так обстояло дело со вторым сыном – Максимом, он лицом и характером походил на отца. Андрей Евграфович отдал его в немецкую школу. Учился Максим плохо, чем старше становился, тем больше грубил отцу, зная, что отец хорошо зарабатывает, он требовал у отца денег. Отношения между ними становились все хуже, Ольга Владимировна в отчаянии решила отправить Максима в Петербург, чтобы он поступил в ту же гимназию, в которой учились Тищенко.

Максим приехал, поселился у тетки, поступил в гимназию, но учился по-прежнему плохо. Денег у него было мало, жизнь у Елизаветы Евграфовны была несладка, учение его не интересовало, товарищей не было. От тоски и скуки Максим решил покончить с собой, достал револьвер и выстрелил себе в грудь, но только ранил себя. Не помню, где это произошло, помню только суматоху, царившую у нас и у Тищенко. Отец и Елизавета Евграфовна поехали в больницу, куда его увезли. Ольга Владимировна сейчас же приехала из Москвы, она приходила к нам и горько плакала. Когда Максим поправился, он не поехал в Москву, как ему предлагала Ольга Владимировна, а решил остаться в Петербурге и кончить гимназию, ему оставалось до конца всего полтора года. Он по-прежнему жил у Тищенко, бывал и у нас. У него выработалась манера относиться ко всему презрительнонасмешливо, он и лицо такое строил, опуская углы рта, благодаря чему у него уже образовались в углах рта постоянные складки. Он хорошо относился к моей матери, ему нравилось ее спокойное и ласковое отношение, но вместе с тем он как-то мне сказал: «Как это ты можешь выносить, что она постоянно кашляет около тебя, меня бы это страшно раздражало». Я пользовалась его симпатией, он считал меня умной и уважал за то, что я хорошо учусь. В то время Шаляпин был уже в расцвете своей славы, я очень хотела попасть на «Руслана и Людмилу» с Шаляпиным, но достать билеты было нелегко. Максим достал очень хорошую ложу, пригласил семью директора гимназии, который принимал в нем большое участие, и меня. Окончив гимназию, он уехал в Москву. Впоследствии он окончил ветеринарный институт, во время Первой мировой войны воевал в кавалерийских частях, после революции в течение ряда лет работал ветеринарным врачом в Киргизии около города Бишкек.

В 1907 году исполнилось пятьдесят лет со дня основания гимназии Э. П. Шаффе. По этому случаю была издана книга «Э. П. Шаффе и ее школа», рисующая жизнь и деятельность этой замечательной женщины, неутомимого борца за женское образование и постепенное развитие созданной ею школы, превратившейся из небольшого пансиона в одну из лучших женских гимназий Петербурга. Книга эта сохранилась у меня, в ней напечатана и моя фамилия, наш класс был последним, самым молодым классом, окончившим гимназию за эти пятьдесят лет.

По случаю этого торжественного события был устроен концерт, в котором активное участие приняла Марина Римская-Корсакова, и большой благотворительный базар, организованный главным образом силами нашего восьмого класса. Я продавала разные сласти и была одета в белое платье из английской кисеи (подарок Ольги Владимировны) на шелковом чехле, поверх которого был надет нарядный белый передничек. Мой киоск пользовался большим успехом, все учителя весело шутили со мной.

Этой же зимой в качестве выпускного класса мы устраивали в гимназии свой бал, каждая могла пригласить одного кавалера, я пригласила Пуню Паршакова, который хорошо танцевал. Я бы с большим удовольствием пригласила, конечно, Андрюшу, но он танцевать не умел.

Скоро начались экзамены, последние экзамены в гимназии, последние экзамены, к которым мы готовились с Липой. Мы в эту зиму меньше с ней виделись, меньше говорили, а занимались мы в разных группах. Дмитрий Петрович недолго пробыл директором Горного института, его назначили товарищем министра торговли и промышленности, и они переехали из Горного на 1-ю линию, где заняли целый этаж в доме на углу Волынского переулка. Варвара Ивановна настаивала на том, чтобы он принял этот пост, она была далека от науки, для нее важнее было общественное положение мужа, высокая зарплата и большая квартира. Дочери подрастали, надо было устраивать приемы. В этой новой квартире у Липы была отдельная комната, но не завидная – узкая, и к тому же проходная. Как-то зимой мы с отцом были приглашены к Варваре Ивановне на вечер. Эти сборища ничем не напоминали прежние детские праздники, которые устраивались у Коноваловых в университетской квартире.

Гостей было много, в основном молодежь, и молодежь военная, у Варвары Ивановны и Дмитрия Петровича было много племянников – юнкеров и молодых офицеров, все они были тут, многие вместе со своими товарищами. Мне не приходилось раньше бывать в такой компании, это были все веселые ребята, непринужденно и весело принимавшие участие в различных играх, танцах, но временами звучали и специфические разговоры о «чести мундира».

Поздно вечером был ужин с мороженым и разными закусками. В общем, вернулись мы с отцом домой около четырех часов ночи. Мы шли пешком переулками, совершенно пустынными в это время, шаги наши гулко раздавались в тишине ночи, было немного страшновато. Под влиянием этого возвращения под утро я увидела один из самых страшных снов, который я запомнила на всю жизнь. Вижу во сне, что идем мы с отцом по Биржевой линии, впереди видны закрытые университетские ворота, ночь, на небе полная луна, какая-то желтая и зловещая, нигде никого, фонари не горят, улица освещается только луной. Мы идем молча вперед, потом отца нет больше около меня, и я иду и знаю, что впереди за выступом следующего дома кто-то меня поджидает, там темно, ничего не видно. Страх охватывает меня, но все равно я должна идти вперед; я подхожу к роковому месту, и из темноты кто-то невидимый бросается на меня, я знаю, что это конец, но ничего не могу сделать – ив ужасе просыпаюсь. На следующий день отец спросил меня, было ли мне весело с «зубрятами», и я ответила утвердительно.

Почему отец назвал эту молодежь «зубрятами»? Это время было временем созыва Третьей Государственной думы, самой реакционной из первых трех дум. В числе депутатов там было много помещиков, заматерелых черносотенцев – Пуришкевич[208], Марков Второй[209] и других, которых называли зубрами, как таких вымирающих животных. В газетах постоянно печатали описания скандалов, которые они устраивали в Думе, газета «Речь» и другие печатали карикатуры на них. Большинство вчерашних молодых людей были сыновьями помещиков, потому отец и называл их «зубрятами». Эта компания подходила к сестрам Липы, которые впоследствии все вышли замуж за военных, про Липу сама Варвара Ивановна говорила, что ей надо другого мужа, она чувствовала, что благодаря нашей школе и постоянному общению со мной у Липы гораздо более широкий круг интересов и иное отношение к жизни, чем у военной молодежи и, как мы увидим дальше, она оказалась права.

Одним из первых экзаменов, которые мы сдавали в этом году, была психология. На этот раз мы с Липой изменили нашему способу подготовки к экзаменам: одна читает, другая рассказывает, а затем наоборот, я была сильно простужена и не могла читать из-за кашля, так что Липе пришлось читать одной, а рассказывали мы по очереди. Время от времени мать приносила мне горячее молоко, лечение принесло пользу, и я скоро смогла читать. В этом году экзаменов было не так много, и в начале мая все они были закончены.

Эта весна была трудной для меня, были тяжелые переживания из-за нашего любимого учителя русской литературы Я. А. Автамонова. Он был арестован и приговорен к двум годам крепости, но из-за болезненного состояния был освобожден. Мы с Липой ходили навещать его после освобождения. За этот год я еще больше подружилась с Марией Маркеловной; уединившись в ванной, мы с ней говорили и вели самые задушевные разговоры. Она очень тосковала от одиночества, работа была неинтересна и не могла наполнить ее жизнь. Аккуратно ездила она за Невскую заставу в Смоленскую школу для рабочих, где она обучала их арифметике. Сохранилась фотография, на которой Мария Маркеловна вместе с заведующей школы Елизаветой Петровной Пожаловой, преподавателем химии Л. М. Кучеровым и их учениками, окончившими школу (фото 40). Мария Маркеловна очень подружилась с Елизаветой Петровной, бывала и у нее дома.

В Петербурге жили две ее гимназические подруги: Конкордия Федоровна Рожанская и Екатерина Александровна Матвеева. Хотя она к ним хорошо относилась, но особой близости с ними у нее не было. Федор Васильевич и Лидия Семеновна переехали с Верейской улицы на Бронницкую, вместе с ними переехала и Мария Маркеловна. Там она тоже не находила отдыха и душевного спокойствия. Федор Васильевич был очень хороший человек, но увлекающийся и непостоянный. Он охладел к химии, его начала привлекать математика, к Лидии Семеновне он питал скорее дружеское чувство, чем любовь, а он и в этом отношении был непостоянным и увлекающимся, и романов у него в жизни было немало. И вот теперь он увлекся Марией Маркеловной и даже предлагал ей уехать с ним далеко от Петербурга, в Японию. Мария Маркеловна, хотя и страдала от одиночества, не могла бы поступить так неблагородно по отношению к Лидии Семеновне, относившейся к ней с трогательной заботливостью, тем более что кроме дружбы она к Федору Васильевичу ничего не испытывала. Такие взаимоотношения делали ее пребывание у «старичков», как она их называла, достаточно тяжелым, а уехать от них и поселиться совсем одной она тоже не могла решиться. У нас она чувствовала себя хорошо, в разговорах со мной отводила душу. Она много рассказывала мне о своей жизни.

Фото 42. Преподаватели и ученики Смоленской школы для рабочих

Родилась она в 1877 году 16 января старого стиля в уездном городе Бугуруслане, раскинувшемся на высоком берегу реки Большой Кинель, впадающей в Самару, приток Волги. Тогда это была Самарская губерния, теперь Куйбышевская область. Отец ее, Маркел Иванович Домбров, заведовал местной пожарной частью, мать ее, Зиновия Ивановна, была простая, неграмотная женщина, занятая домашним хозяйством и детьми, которых у нее было трое: старший сын Иван и две дочери – Мария и Евдокия. Мария Маркеловна часто вспоминала, как хорошо хозяйничала ее мать, как дешево и какую хорошую провизию она покупала, какие варила вкусные щи, какие пироги пекла с капустой и с вареньем! Вишни, земляника и прочие ягоды стоили гроши, вишни покупали ведрами, Зиновия Ивановна наваривала варенья на целый год. У родителей был свой небольшой домик, и жили они просто, сытно, небогато. В хозяйственных заботах матери Мария Маркловна принимала мало участия, как только она пошла в начальную школу и научилась читать, в ней пробудилась жажда знаний, стремление учиться. Окончив отлично начальную школу, Мария Маркеловна поступила в прогимназию, в которой тоже прекрасно училась, особенно увлекалась она географией. По окончании прогимназии в Бугуруслане ей больше негде было учиться, гимназии в городе не было. Брат ее Иван окончил в это время училище в Уфе и уговорил родителей отпустить Марию Маркеловну в Уфу в местную гимназию, говоря, что она сможет зарабатывать там уроками, и сам он хотел ей помогать. Мария Маркеловна и в Бугуруслане уже давала уроки дочке купца Тизякина. Брат Иван вскоре должен был уехать из Уфы в Красноярск на строительство моста через Енисей, женился там и очень мало мог помогать сестре. В Марии Маркеловне приняла участие ее классная дама: нашла ей уроки – репетировать сына булочника. Кроме денег, она получала там обед, к чаю там всегда давали разнообразные пирожные из собственной кондитерской. С комнатой ей меньше повезло: она жила в квартире, где хозяева, муж и жена, постоянно устраивали сцены ревности, доходившие до драки. Нелегко было ей учиться и работать, такой молоденькой, совсем одной среди чужих людей, но желание учиться и кончить гимназию все превозмогло. Сестра ее была совсем другого рода: с трудом кончив начальную школу, она не захотела больше учиться. Она похожа была на отца, у которого были правильные черты лица, считалась хорошенькой, любила наряжаться и еще молоденькой вышла замуж в Бугуруслане.

Три года прожила Мария Маркеловна в Уфе и окончила там семь классов. Учение здесь давалось ей не так легко, как в Бугуруслане, с математикой дело обстояло прекрасно, а вот с русским языком было хуже. Мария Маркеловна не имела возможности много читать художественной литературы, в сочинениях у нее хромали и орфография, и стиль. Весной по окончании экзаменов она получила письмо от брата, который устроился в Красноярске и звал ее к себе учиться в восьмой класс. Мария Маркеловна согласилась и поехала.

Иван Маркелович жил с женой в отдельной квартире, он теперь прилично зарабатывал. Жена его, Анастасия, была взбалмошная, но добрая женщина, она хорошо относилась к Марии Маркеловне. Жизнь в Красноярске в то время была суровая, вечером выходить из дому было опасно, из тайги выходили беглые и ссыльные уголовники и нападали на прохожих. В домах окна закрывались ставнями, двери запирались тяжелыми запорами. Ивану Маркеловичу иногда приходилось проводить ночи на работе, тогда невестка Марии Маркеловны брала к себе в спальню заряженное ружье. Во дворе на ночь спускали собак.

Кроме уже упомянутых выше подруг, Конды и Кати, вместе с Марией Маркеловной училась еще Валя Попова, вышедшая впоследствии замуж за активного эсера Колосова. Одно время они жили в Петербурге, Мария Маркеловна бывала у них, помогала им деньгами, так как они постоянно нуждались. У них в то время был сынишка лет трех, ему подарили деревянное ружье, он целился из него и говорил: «Пуф, пуф, Столыпин». В конце концов они эмигрировали и вернулись в Россию уже после революции, но и здесь после Октября они остались не у дел, были арестованы, и больше о них Мария Маркеловна ничего не знала. Весной красноярская молодежь, в том числе и Мария Маркеловна, отправлялась на берег Енисея, где возвышались известные своей красотой «столбы». Кроме песен и шуток во время прогулки велись и серьезные разговоры о том, что будут делать после окончания гимназии, кто куда поедет учиться. Мария Маркеловна стремилась к высшему образованию, особенно ее привлекала математика, по которой у нее всегда были круглые пятерки. В аттестате у нее все же была одна тройка— по русскому языку. Осенью подруги отправились в Петербург. Мария Маркеловна поступила на курсы П.Ф. Лесгафта[210]. Курсы Лесгафта не были институтом физкультуры, как теперь, там проходили математику, механику, естественные науки. Марии Маркеловне нравился живой энергичный Петр Францевич. Мария Маркеловна с гордостью вспоминала, как профессор математики сказал ей после одного из экзаменов: «Да, видно, что вы умеете держать мел в руках!» Два года проучилась Мария Маркеловна на курсах Лесгафта и убедилась, что не нашла здесь того, что искала. Тогда она решила поступить на Высшие женские курсы, на физико-математический факультет, и подала туда свои бумаги. На ВЖК принимали без экзамена, но по конкурсу аттестатов, главным образом медалисток. Тройка по русскому языку испортила все дело, ей отказали.

Но Мария Маркеловна на сдалась, пошла на прием к директору, которым был тогда профессор Раев[211]. Посмотрев ее аттестат, Раев сказал: «Что же вы хотите, ведь у вас тройка в аттестате». – «Да, но у меня тройка по русскому языку, я же поступаю на математическое отделение, а по математикам у меня одни пятерки», – ответила она. Мария Маркеловна всегда удивлялась, что подействовало на Раева: понравилась ли ему настойчивость, с которой девушка стремилась к знанию, или сама она ему приглянулась, только он повернулся к сидевшему в этой же комнате секретарю Скрибе и сказал: «Дайте сюда бумаги Домбровой». Когда Скриба подал ему бумаги, он написал сверху: «Принять. Раев». Этими двумя словами решилась вся дальнейшая судьба Марии Маркеловны.

Несмотря на всю свою любовь к математике и безусловные к ней способности, Мария Маркеловна проучилась на математическом отделении недолго, всего два года. Во главе этого отделения стояла профессор Вера Иосифовна Шифф[212], не обладавшая особыми математическими талантами. Она была окружена группой своих любимиц, которых и выдвигала, на которых обращала внимание, с которыми занималась, остальные ее мало интересовали. В число этих любимиц Мария Маркеловна не попала и не имела желания попасть, надежды получить здесь глубокое, математическое образование не было, и она решила уйти с математического отделения на химическое. Подруги ее пришли в ужас от такого решения: «Ты с ума сошла, четыре года проучилась и опять все сначала!». Но Марию Маркеловну не испугала перспектива еще четыре года учиться и жить в трудных материальных условиях. А жилось ей действительно нелегко: брат посылал ей каждый месяц пятнадцать рублей. От платы за учение она была освобождена, но жить на такую сумму было нелегко: значительную часть денег приходилось платить за комнату (шесть-семь рублей). Каждую осень на окнах многих зданий на линиях Васильевского острова и на многих улицах, примыкавших к другим высшим учебным заведениям Петербурга, появлялись белые билетики – знак, что здесь сдается комната. На ВЖК, в свою очередь, на доске объявлений появлялись объявления: «Ищу сожительницу», «Сниму вдвоем комнату» и подобные. Мария Маркеловна почти никогда не жила одна в комнате, всегда вдвоем, что, конечно, было очень неудобно. Часто жившие вместе девушки не подходили друг другу и по своим привычкам и образу жизни. Так, один год Мария Маркеловна жила вместе с болгаркой Крестовой; она была неплохая девушка, но ложилась поздно спать и долго читала в постели, а утром долго спала. Мария Маркеловна же вставала рано и вечером должна была ложиться при свете. Несколько лет она жила вместе с Марией Александровной Крыловской, с которой познакомилась у Конды. Мария Александровна училась на фельдшерских курсах, помещавшихся где-то на Песках (теперешние Советские улицы), а Мария Маркеловна – на ВЖК на 10-й линии. И вот они жили один год на Васильевском острове, как было удобно Марии Маркеловне, а другой год – на Песках, чтобы было удобно Марии Александровне. Конечно, кому-нибудь одному приходилось тратить много времени на дорогу. Мария Александровна была несколько старше Марии Маркеловны, отец ее был священником в городе Новгород-Северском, Черниговской губернии. К Рождеству и к Пасхе она всегда получала из дома праздничные посылки и делилась с ними с Марией Маркеловной. До конца жизни у них сохранились хорошие отношения. Пока Мария Маркеловна училась на курсах, она все время получала дешевые обеды в столовой курсов: какой-нибудь суп и каждый день котлеты. Такие обеды стоили, мне помнится, четыре или пять рублей в месяц. Таким образом, на все остальные расходы, на еду утром и вечером, на дороги и так далее оставалось четыре-пять рублей. А ведь надо было одеваться. Мария Маркеловна поправляла свои финансовые дела тем, что каждое лето ездила в Самару, в земство, и работала там статистиком. По дороге она заезжала в Бугуруслан к родителям, где мать старалась несколько дней кормить ее вкусной домашней едой. Заработанных денег ей хватало на самые скромные туалеты, на одну юбку и несколько ситцевых кофточек, которые Мария Маркеловна шила себе сама. Когда Мария Маркеловна училась уже на химическом отделении и перешла со второго курса на третий, она провела лето в Орехове, в Донской области, где в то время жил и работал ее брат. Невестка мечтала выдать Марию Маркеловну замуж и приглашала к себе многочисленное общество инженеров, работавших вместе с Иваном Маркеловичем. Лето было прекрасное, местечко Орехово было расположено в красивой живописной местности, каждый день собирались, играли в крокет, устраивали прогулки, пикники. Один из инженеров серьезно ухаживал за Марией Маркеловной; время летело незаметно, настал август, и тут Мария Маркеловна спохватилась, что у нее отложен на осень экзамен по органической химии, которую читал Алексей Евграфович. Уезжая к брату, Мария Маркеловна собиралась там готовиться к экзамену, но при таком образе жизни, какой она там вела, это было невозможно. Как ни уговаривала ее невестка, она осталась тверда и уехала в Петербург готовиться к экзамену. Времени и так уже оставалось немного, а Алексей Евграфович спрашивал строго, он был «строг, но справедлив», как про него говорили студенты.

Наступил экзамен, билет достался хороший; когда Мария Маркеловна кончила, Алексей Евграфович сказал: «Ну, что ж, я могу поставить вам четыре, но если вы хотите получить пять, тогда я вас буду спрашивать по всему курсу». Мария Маркеловна ответила, что она удовлетворится четверкой и на пятерку не претендует, а сама подумала: «Как спросит он про углеводы, тут, пожалуй, вместо четверки тройку получишь». Курс Марии Маркеловны был первым курсом, которому органическую химию читал Алексей Евграфович. В 1900 году профессор Гавриил Гавриилович Густавсон[213], читавший до этого органическую химию, ушел с курсов, и комитет «Общество для доставления средств Санкт-Петербургским Высшим женским курсам» предложил отцу взять на себя чтение курса органической химии на химическом отделении физико-математического факультета. Отец согласился, но поставил ряд условий:

1) создать лабораторию для практических работ слушательниц, без чего он не мыслил преподавания органической химии;

2) отпустить средства для научно-исследовательских работ слушательниц;

3) пригласить к себе в помощники К. И.Дебу, своего первого ученика.

Все эти требования были удовлетворены, Алексей Евграфович стал читать слушательницам лекции по университетской программе, а через год, благодаря энергии К. И.Дебу, была готова прекрасно оборудованная лаборатория органической химии. Первыми в эту лабораторию попали, кроме Марии Маркеловны, Вера Ивановна Егорова[214], Варвара Захарьевна Деменко, впоследствии вышедшая замуж за физикохимика Владимира Яковлевича Курбатова[215], Агеева[216], Кончева, Душечкина, Цветаева, Круглякова, Иванова и др., всего двадцать человек. По окончании практикума успешно работавшие получили от Алексея Евграфовича тему для научной работы. Работа в лаборатории была настолько интересна, что она полностью захватила слушательниц, чему немало способствовал Константин Ипполитович Дебу – живой, увлекающийся сам и увлекавший и курсисток (фото 41). Ничего подобного Мария Маркеловна не испытывала ни на курсах Лесгафта, ни на математическом отделении. Она увлеклась настолько, что совершала недопустимые вещи: работала в лаборатории не только днем, но и по ночам, обычно в обществе Константин Ипполитовича, а один раз совершенно одна. Вот эти-то ее качества, о которых ему рассказывал Константин Ипполитович и которые он сам наблюдал, и заставили Алексея Евграфовича обратить внимание на Марию Маркеловну и рекомендовать ее М. Г. Кучерову.

Фото 41. Константин Ипполитович Дебу с ученицами

Из остальных слушательниц особенно выделялась В. И. Егорова, которая при окончании была оставлена при курсах и вскоре стала вместе с Константином Ипполитовичем руководить практическими занятиями слушательниц. Ближе всех из своих сокурсниц Мария Маркеловна сошлась с В. И. Егоровой и Варварой Захаровной Деменко. В. И. Егорова была москвичкой из состоятельной семьи, матери у нее не было, она жила с отцом, Иваном Ивановичем, и сестрой и ездила к ним на каникулы. В течение года Иван Иванович не раз приезжал в Петербург по делам и заодно навестить дочку. Часто в таких случаях он водил ее в ресторан, куда приглашал и Марию Маркеловну по просьбе Веры Ивановны. Иван Иванович, по словам Марии Маркеловны, был симпатичный, доброжелательный человек, веселый и гостеприимный хозяин. Вера Ивановна называла Марию Маркеловну «Маркеша», они очень приятно проводили время втроем; такие пирушки с Иваном Ивановичем вносили разнообразие в их трудовую жизнь, а Мария Маркеловна с удовольствием кушала разные вкусные блюда и отдыхала от опостылевших котлет.

Последние два года пребывания на курсах Мария Маркеловна жила на Васильевском острове и снимала одна комнату у Екатерины Алексеевны. Екатерина Алексеевна была вдовой с тремя детьми, причем старший ее сын был болен костным туберкулезом; она сдавала комнаты, шила – в общем, билась как рыба об лед. Она очень привязалась к Марии Маркеловне, относилась к ней по-матерински и при всех своих скудных средствах старалась, чем могла, угостить Марию Маркеловну. Между дверями на лестнице у домовитой Екатерины Алексеевны каждый год стояла кадка с моченой брусникой, Марии Маркеловне разрешалось брать оттуда когда угодно. Длительная напряженная работа в лаборатории утомляла Марию Маркеловну, время от времени она устраивала в ней перерыв: оставалась дома и целый день лежала. В такие дни она брала кусок ситного[217], шла к кадке и накладывала моченую бруснику на ситный, получалось замечательное лакомство.

Когда Мария Маркеловна стала прилично зарабатывать, она навещала Екатерину Алексеевну и приносила гостиницы ей и детям.

Весной 1903 года Мария Маркеловна окончила курсы и постепенно вошла в нашу жизнь.

Итак, гимназия окончена, у каждой из девочек, еще недавно сидевших рядом за школьными партами, начинается своя жизнь, появляются свои интересы, свои новые обязанности. Некоторые выходят замуж, другие идут работать, третьи поступают в вузы, четвертые просто живут дома. Раньше всех вышла замуж Эльза Штейман, она даже не осталась учиться в восьмом классе. Свадьба ее была невеселая, она выходила замуж не по любви – у родителей ее пошатнулись дела, и они выдали ее замуж за нужного состоятельного человека. Они были реформаторского вероисповедания, я была на свадьбе в числе приглашенных девочек. Реформаторское, или, иначе, кальвинистское, вероисповедание было наиболее пуританским, так сказать, направлением протестанства. Внутренность их церкви и обрядность богослужения были наиболее скупыми, лишенными всякой красочности, и мне очень не понравились, я бывала в лютеранских кирхах, на конфирмациях, там все-таки было лучше. Больше всего мне понравилось, когда я была на конфирмации (первом причастии) Альмы. В Безо не было ни русской, ни эстонской церкви, ближайшая кирха была в Каспервине – деревне, расположенной на одной из оконечности бухты, в глубине которой находилось Безо.

Ехали мы туда на телеге, был хороший солнечный день. Построенная в готическом стиле небольшая деревянная церковь была вся в зелени, внутри все было убрано цветами, светло и уютно. А здесь полумрак, темные голые стены, бедная Эльза, всегда такая веселая, добродушная, совсем еще девочка, а теперь стоящая с поникшей головой рядом с немолодым уже, противным немцем – все это оставляло самое неприятное впечатление.

Из немецкой части нашего класса в высшее учебное заведение поступила одна Хела Ленц: она подала заявление в Медицинский институт, или, как тогда он назывался, Высшие женские медицинские курсы. Вместе со мной на физико-математический факультет ВЖК поступили Ирина Старынкевич и Лиза Шевырева. я подала заявление на группу химии и биологии, так же как и Ирина, Лиза – на группу математики. Ада Старынкевич не пошла учиться в восьмой класс, а сразу поступила на физико-математический факультет на группу математики, у нее действительно были исключительные математические способности. Липа поступила на историко-филологический факультет, Лена Диксон до самого конца постоянно обращалась ко мне за помощью. В восьмом классе у нее была специальность «русский язык», ей нужно было в конце года представить большое зачетное сочинение. Она раза два приходила ко мне домой, и мы с ней обсуждали план и писали это сочинение. Ее устроили на работу в гимназию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.