Максим Никулин генеральный директор, художественный руководитель Цирк – особый мир

Не помню, когда я впервые пришел в цирк. Мне этот вопрос задавали, и не раз. А я не помню. Но я нашел этому объяснение, хоть и не сразу. Люди обычно приходят в цирк в сознательном возрасте – ведь нужно дорасти хотя бы лет до четырех, чтобы мама с папой или бабушка с дедушкой повели тебя на представление. Это возраст, когда ты уже что-то понимаешь, воспринимаешь, осознаешь. А цирк – это смена декораций, много света, животные, большое количество людей, громкая музыка. И из этого складывается сильное впечатление, благодаря которому человек запоминает этот визит. То есть он помнит свой первый приход в цирк, потому что помнит свои впечатления.

А когда в цирк не входишь своими ногами, а вползаешь, как я, – я же с детства в цирке, мама меня родила и поехала через несколько месяцев на гастроли, – такого разового ударного впечатления нет. Можно сказать, что меня в цирк не приводили, я там был с самого рождения.

Для меня цирк был всегда. Хотя, в принципе, я и цирковой ребенок и не цирковой, потому что, в отличие от большинства цирковых детей, я там не рос. Я периодически туда внедрялся, а так вообще жил с бабушкой, потому что у родителей, как и у других артистов, в те годы было много бытовых проблем – неустроенность, съемные, часто неотапливаемые, квартиры, общежития. Даже годы в 70-е, я помню, было немало артистов, у кого не то что квартир, даже прописки не было, они никогда в жизни нигде постоянно не жили. В 70-е стали появляться первые строительные кооперативы, да и отец для многих пробивал квартиры, прописки, чтобы у артистов хоть что-то было.

Когда я родился, родители переезжали каждый месяц. Один месяц – один город. И у большинства их коллег было то же самое. Естественно, про школу, про приличное образование говорить бессмысленно. Цирковые дети болтались вместе с родителями и, само собой, нигде, кроме цирка, они работать уже не могли, они были обречены на это с детства. Но у их родителей не было другого выхода, кроме как возить детей с собой. А у нас была комната в Москве и бабушка, которая могла со мной сидеть.

Я вырос в окружении замечательных людей – у нас была самая большая комната в коммуналке, и туда часто приходили разные интересные дяди и тети, как я их воспринимал. Я их так и вспоминаю – дядя Витя Некрасов, дядя Булат Окуджава, тетя Белла Ахмадулина и т. д. Были 60-е годы, оттепель, все были куражливые, смелые, все поющие, читающие – это было роскошно. Гости сидели до четырех ночи, и для нас с моим двоюродным братом главное было, чтобы про нас забыли, и тогда мы сидели тихо в уголке и просто впитывали впечатления.

Меня часто расспрашивают, как я снимался в фильме «Бриллиантовая рука». Если честно – да никак. Просто по сценарию нужен был мальчишка, тощий, белобрысый, а я болтался под ногами на площадке; поэтому кастинга никакого не было. Там играть-то что? Меня отец позвал, сказал: «Дядя Леня расскажет тебе, что делать». Дядя Леня Гайдай рассказал – я сделал, хоть и не с первого раза, потому что никаких актерских навыков не было.

Я вообще никогда не хотел быть артистом. Зачем вообще идут в актеры? Первая причина – внешняя. Популярность, поклонники, цветы, желание себя показать. А я никогда не стремился к публичности. Вторая причина – подспудная, главная, основная – сознание того, что ты можешь сказать людям что-то, чего они не знают. И ты хочешь и можешь с ними поделиться. Так же и художник, поэт, писатель пишут не потому, что они могут писать, а потому, что они не могут не писать. У меня такой тяги что-то сказать людям со сцены или с экрана нет, а когда ее нет, нет смысла и пыжиться.

В итоге, когда я окончил школу, никто не знал, чего я хочу, а сам я хотел только одного – чтобы от меня все отстали, не мешали играть на гитаре и не морочили голову. В семье началась тихая паника – непонятно было, куда меня девать. Пришлось исходить из объективных реалий – физико-математические и естественные факультеты отпали в полуфинале, потому что физику я любил, а химию и математику просто не понимал. Тут спасибо моим школьным учителям, они поверили, что я не придуриваюсь, а действительно не понимаю. Я и химия – несовместимые вещи. Я мог выучить формулы и теоремы наизусть, как стихи, но забывал их через десять минут. А стихи, кстати, помнил, я и сейчас знаю наизусть множество стихов и не меньше пятисот песен. Еще я хорошо писал сочинения, потому что бабушка приучила меня читать, и в старших классах у меня было ощущение, что я прочел гораздо больше, чем моя учительница по литературе. В наших спорах, дискуссиях она просто терялась и в десятом классе называла меня интеллектуальным хулиганом.

В конце концов, благодаря советам друзей семьи, меня, с учетом всего этого, решили отправить на журфак. Не знаю, как сейчас, но в те времена он давал очень хорошее гуманитарное образование. Там была совершенно роскошная школа русского языка, замечательная кафедра литературы – и зарубежной, и русской. Поэтому я там очень много узнал. Да, там были кафедры марксистско-ленинской философии и политэкономии социализма и капитализма, и теория и практика партийной советской печати, но это было параллельно. Главное – там прекрасно преподавали русский язык.

Я помню первый семинар по русскому языку на первом курсе. Пришла преподаватель и сказала: «Здравствуйте. Моя фамилия Кайдалова. Но еще меня называют Кошмар факультета. А сейчас будем писать диктант по русскому». У меня было, по-моему, хоть я грамотный человек, двадцать или двадцать пять ошибок. У моего коллеги Славкина, который сейчас – завкафедрой русского языка в университете, было всего шесть. А у некоторых – по сорок. Я сейчас сижу в Интернете, в Фейсбуке, там бывают всякие тесты, я прохожу их – смешно, детский сад. А многие мои коллеги и их бы не прошли, поскольку то, что они говорят в эфире, – это просто ужас. У меня такое ощущение, что сейчас можно любому с улицы прийти и его пустят в эфир.

Но проучился я недолго, со второго курса уже ушел на вечерний, потому что мне, в принципе, было некогда учиться. Я завалил вторую сессию, пошел работать, и мне это понравилось. Но на первом месте, в газете «Московский комсомолец», я проработал всего два года – в отделе комсомольской жизни, писал в основном материалы о рабочей молодежи, заводах, ну и событиях в сфере культуры, потому что я к этому волей-неволей близок. Кстати, мой самый близкий друг, журналист, лет пять назад где-то нашел мой первый материал, который я сделал для «Московского комсомольца». Конечно, сегодня это стыдно читать…

Хоть я и считаю, что научить человека хорошо писать нельзя, я признаю, что меня учили люди очень грамотные, очень талантливые, мне повезло с наставниками и на радио, и в газете, и на телевидении. Тогда было другое отношение. Я сейчас не брюзжу, не с позиции своих шестидесяти лет оцениваю то, что происходит сегодня, просто вижу, что с моим любимым телевидением и радио творится что-то неладное.

Когда я пришел работать на радио, моя должность называлась «младший редактор отдела экономической информации». А младший редактор – это как бы мальчик на побегушках. Меня в то время к эфиру никто и на пушечный выстрел не подпускал. Но тем не менее, даже будучи младшим редактором, я был обязан каждую неделю посещать занятия по технике речи и семинары по русскому языку. Эти семинары, между прочим, вел Розенталь, а мастерство нам преподавали Юрий Борисович Левитан и Ольга Сергеевна Высоцкая.

На радио я долго занимался историей войны. Мы готовили передачи к 40-летию Победы. Нас даже пытались выставить на Государственную премию, но ничего не получилось, хотя проект был хороший, очень честный и интересный, такого никто никогда не делал. Автором проекта был наш учитель Леша Смирнов, царствие ему небесное, про него говорили, что он начал работать на радио раньше, чем Попов его изобрел.

Передачи о цирке я стал делать позже, уже работая здесь, на Цветном. Когда я устроился в цирк, я вел эту тему, курировал ее, но периодически, а не на постоянной основе. А вообще-то я информационщик. А информация живет сутки максимум. Помню, мы очень смеялись, когда в редакции пропаганды сказали, что берут на себя обязательство выдавать материал не позже, чем через две недели после его создания. А у нас счет шел на минуты. Я днем снимал, вечером в 21–00 уже эфир, а нужен еще текст, нужен монтаж. Нас дрессировали именно на это, на такие скорости. И когда мы вели программу «Утро», на нас там тоже «оттягивались» как могли; я приходил домой, ложился спать, жена будила, и я ее спрашивал, какой сегодня день и что сейчас – утро, день или вечер, у меня все смешивалось. Ничего, это жизнь, это адреналин, в нем купаешься, живешь.

Что касается передач про цирк: началось все с того, что в 1997 году, когда отца не стало, пришел его друг – один из трех его настоящих друзей – патриарх отечественной кинодокументалистики Илья Гутман. Он уже на пенсии был, но еще продолжал снимать, и он сказал: «Я сделаю фильм в память о Юре». Начал делать, написал себе заметки, еще даже не сценарий, но не успел – в 1999 году он тоже ушел. Тогда пришла его дочка Таня, с которой мы с детства знакомы, тоже режиссер-документалист (к сожалению, сейчас ее уже тоже нет с нами). Она сказала: «Я должна закончить». Мы создали частную студию здесь, в цирке, на мои собственные деньги и на ней сделали два фильма об отце.

Один из них назывался «От первого лица». Это как раз задумка Гутмана. Мы собрали все отцовские аудиоматериалы, которые были, – интервью, записанные где-то на радио, выступления, в том числе с пресс-конференций, и т. д. Выстроили все это хронологически и наложили видеоряд. Получилось, что человек, которого уже нет, как бы оттуда, из истории, сам о себе рассказывает, вспоминает, и все это иллюстрируется материалами. Второй фильм был покороче, он назывался «Постскриптум». Там люди, которые помнят отца, рассказывают о нем, и тоже идет видеоряд тех событий, тех эпизодов, тех нюансов, о которых они говорят. Получилось неплохо. Прежде таких фильмов ни о ком не делали.

А дальше мы не стали останавливаться. Студия работала, мы уже умели снимать, монтировать, был и компьютер, и съемочная техника, потому мы решили продолжать и стали делать передачи о цирке. Авторская программа выходила на «Культуре» – она называлась «Мой цирк», а потом была программа «Форганг» на Первом канале. Почему «Культура» отказалась продлить контракт, я так и не понял. У меня накоплено много материала: я купил всю хронику о цирке, которая есть, – и у ЦСДФ (Центральная студия документальных фильмов), и в «Останкине», и в Белых Столбах. Там есть и снимки Дурова, того самого, основателя цирковой династии, и великого клоуна Лазаренко, и разные фильмы, и все это можно использовать, но никому не надо, к сожалению, а почему – не понимаю.

На телевидении не так давно был проект Первого канала «Цирк со звездами», логично выросший из «Танцев со звездами» и «Танцев на льду». Цирк тоже не могли обойти стороной, потому что цирк – это вещь привлекательная, тем более что там даже не нужен съемочный павильон, не надо ничего строить, все уже готово. Есть люди, есть техника и все прочее.

Мы недавно говорили на эту тему с Сашей Файфманом, генеральным продюсером Первого канала. Я сказал:

– А что, третий сезон вам слабо?

А он ответил:

– Слабо, и я тебе объясню, почему. Во-первых, это был самый дорогостоящий проект Первого канала. Потому что и на льду, и на паркете со звездами работало максимум по два-три человека, там ведь нужны только тренеры и хореографы. А в «Цирке со звездами» с каждым человек пятнадцать работало, потому что номера делались в разных жанрах, а значит, нужны были разные люди, разные артисты, разные наставники. Это просто по деньгам затратно. И второе – звезды закончились. Они тоже не бесконечные. Кого показывать? Надо же показывать тех, кого знают. Какая-то девочка из сериала – кто-то ее любит, кто-то нет, кто-то вообще не знает. Фима Шифрин, Собчак, Чащина – это настоящие звезды, а все, кого можно набрать на третий сезон, – просто звездочки. То есть уже интереса нет.

Кстати говоря, для цирка это шоу было полезным. В принципе, денег мы не заработали никаких, но цирковые артисты научились у звезд других жанров тому, чему в цирке не учат. Это кураж, открытость, умение себя подать и тому подобное. Кстати, многие участники шоу – Сережа Лазарев, Анита Цой и другие – часто забегают повидаться, у них тут теперь друзья. Да и по делу тоже приходят. Анита, например, пришла пару месяцев назад, сказала, что у нее будет концерт в «Олимпийском», там придется подниматься на полотнах, надо потренироваться.

Часто меня спрашивают, почувствовал ли я изменение внимания к цирку после проекта на Первом канале. Не особенно. К нам как ходили, так и ходят. Хотя подтянулись и некоторые люди, которые раньше цирк не посещали. Все-таки Первый канал, звезды, немножко гламура – вот и стали звонить знакомые с Рублевки и Успенки, спрашивать: «Можно как-нибудь к вам попасть, посмотреть на все это?» Потом они приходили ко мне в кабинет и говорили: «А что мы раньше-то не ходили? Слушай, классно так. Мы сейчас детей подтянем». Да, никогда не поздно напомнить людям о некоторых вещах, прошедших мимо них…

Директором цирка я стал просто потому, что так встали звезды. Я об этом никогда не думал, не хотел, у меня была своя работа, своя профессия, которая меня устраивала, нравилась, в которой я чего-то достиг. Но ситуация так сложилась. Сначала убили заместителя отца, занимавшегося всеми финансовыми делами цирка, и все свалилось на его плечи. У меня тогда было два-три эфира в неделю, и я предложил помогать в свободное время – без зарплаты, без статуса, на волонтерских началах. А через год я в очередной раз ляпнул в эфире что-то неположенное и меня временно отстранили. Да еще и назначили дежурным корреспондентом – снова фактически мальчиком на побегушках. Я сказал начальству, что с меня хватит, я уже не студент, и ушел в цирк на постоянную работу.

После этого в газетах появились злобные выпады против отца, что он назначил замом своего сына. А Эльдар Рязанов, знавший о ситуации в цирке, в передаче «Шесть вечеров с Юрием Никулиным» спросил:

– Юра, на место человека, которого убили, ты посадил сына. Не страшно?

Отец ответил:

– Страшно. Но почему же я чужого сына должен сажать?

Когда отца не стало, цирк оказался в непростой ситуации. Не стало директора, который прикрывал всех и мог решить любой вопрос. Грубо говоря, когда отец был жив, у нас за спиной была стена, и не простая, а кремлевская – можно было идти вперед, не думая, что сзади, потому что он был надежнейшей опорой. А когда его не стало, начало достаточно серьезно поддувать. И ясное дело, что у меня с моей фамилией было возможностей больше сделать что-то для цирка, чем у людей с фамилией Петров, Рабинович или Сидоров. Потому что есть знакомства, есть память, есть уважение, отношение – целая цепочка причинно-следственных связей. И в цирке я работал уже три года – достаточно долго, чтобы быть в теме. Поэтому люди выбрали директором меня, спасибо им огромное за доверие. Другое дело, мало кто верил, что я долго продержусь. Я знаю, что и пари заключали, сколько я тут просижу. А вот – двадцать лет.

Поначалу пришлось тяжело. Не зная меня, многие считали, что я очередной «сынок», которого папа посадил на теплое местечко. Поэтому было много… не проблем, я не люблю это слово, а скорее вопросов, которые нужно было решать. Я вообще люблю говорить, что у меня или у нас (я себя от цирка не отделяю) нет проблем. Есть вопросы, и они все решаемые – так или иначе, с большей выгодой, с меньшей выгодой или без выгоды, но они решаемые все. Мне нравится фраза: если проблему можно решить с помощью денег, то это не проблема, это затрата. За всем стоят люди. Просто нужно с людьми встречаться, разговаривать… Бывает трудно разговаривать, тогда надо искать другие методы, но они есть, ничего нового придумывать не надо.

В моей жизни бывали разные ситуации. Я занимался бизнесом – тогда все им занимались, как-то надо было выживать, хотя по тем временам деньги на телевидении платили неплохие. Но у меня было двое маленьких детей, надо было как-то все выстраивать. Чем только я не занимался. И соки развозил мелкими партиями по магазинам, и детскими вещами торговал мелким оптом. Поэтому школу прошел серьезную. И стрелки, и бандиты наезжали, и партнеры кидали со свистом, и «заяву» писали в ОБЭП. Все было, и вспоминать это не смешно. Когда я стал руководить цирком, пришлось решать очень серьезные вопросы, одно время моим детям даже приходилось в школу ездить с охраной. А что поделать, цирк – это семнадцать с половиной тысяч квадратных метров в центре Москвы. На такой лакомый кусочек было немало желающих. Сегодня все по-другому. Всегда есть телефонный номер, который можно набрать, позвонить, поговорить и каким-то образом «разрулить» любой сложный вопрос.

Когда спрашивают, не жалею ли я о журналистской профессии, я отвечаю, что никогда ни о чем не жалею по одной простой причине – я себя люблю. О чем-то жалеть – это значит себя в чем-то обвинять, думать, что ты что-то сделал не так. А зачем мне себя ругать? Сделал и сделал.

В цирке мне сложнее всего было справиться, как ни странно, с ответственностью. Будучи журналистом, я привык отвечать за себя – я должен это сделать, я это сделал. Бывают, конечно, командировки, где с тобой целая съемочная группа, но это все равно максимум четыре человека, а в цирке – четыреста. И мера ответственности совсем другая. Когда ты это понимаешь, становится не по себе. Непросто осознавать, что отвечаешь за стольких людей. Но такая уж работа, тут ничего не поделаешь.

Сейчас наша задача – сохранить то, что мы унаследовали от Юрия Никулина. Сохранить, а не разрушить, потому что везде «творителей» полно, а творцов мало. К счастью, у нас есть команда. Кто-то остался с прежних времен – они работали здесь еще до меня и работают сейчас, причем замечательно. Кто-то пришел уже при мне, это мои завоевания, мои победы. В этой команде моя задача – это координация и, как у любого топ-менеджера, стратегическое и тактическое планирование. Больше, чем возможно, я на себя не беру, тем более что я практически живу на две страны, уезжаю, приезжаю. Когда мне было четырнадцать лет, мама с папой вывезли меня в Париж, и это так сильно подействовало на мою психику, тогда еще ломкую, что я до сих пор от этого вылечиться не могу. Поэтому живу я в России, во Франции и в последнее время еще в Монако – ее резидентом я стал из-за французской налоговой системы. К счастью, со связью сейчас проблем нет, и где бы я ни был, в Японии или в Китае, в Америке или дома, есть телефон, скайп, е-мейл, я всегда на связи.

На самом деле, в чем заключается моя работа? Можно провести такую аналогию: вот плывет корабль, все на нем налажено – вахта стоит, у штурвала рулевой, штурман курс прокладывает, кок варит кашу, матросы драят палубу. А на что этому кораблю капитан? А капитан, как это ни грустно, нужен на случай катастрофы, чтобы за все ответить. Так и в цирке – все знают, что и зачем делать. Но когда что-то происходит, все идут ко мне. Что и кто будет после меня – не знаю. Может быть, сыновья продолжат династию.

В Европе я повидал много различных цирковых шоу, мог сравнить, понять, что мне близко, а что нет. Цирк дю Солей, например, не близок. Я как профессионал чему-то у них могу завидовать, чем-то восхищаться, что-то не принимать, но при этом он мне не близок. Прежде всего потому, что это не цирк. Это американский вариант, грубо говоря, шоу с использованием элементов цирка. Это все на моих глазах делалось, все вывезено отсюда, из Советского Союза, в конце 80-х, когда все это тут валялось бесплатно, и люди в том числе. Люди были вывезены и выжаты досуха, все технологии, вся машинерия тоже была сделана здесь и вывезена туда. Цирк дю Солей – это воплощение великой американской мечты. Люди, которые захотели это сделать, и у них это получилось. Ги Лалиберте был уличным клоуном, он стоял на перекрестке в Квебеке в клоунском макияже и жонглировал тремя палочками. А вот Жиль Сент-Круа – это человек из хорошей семьи, с традициями, со связями в высоких кругах.

Они встретились, они объединились, они купили шапито, поехали в Израиль, прогорели, все оставили там за долги, вернулись назад и поняли, что надо что-то менять. И тогда Жиль Сент-Круа благодаря своим связям нашел деньги, и первые два проекта им сделал Франко Драгоне, тогда еще молодой и куражливый. На то, что он сейчас делает в Лидо, смотреть без грусти невозможно, халтура абсолютная. А тогда он им сделал «Saltimbanco» и «Nouvelle Experience». С этим они до сих пор практически и работают. Потому что остальное – это повторы, перепевы чего-то и тому подобное. Сейчас они горят по всему миру. Они закрыли проект в Японии с большими убытками, тридцать человек артистов остались на улице, причем половина из них наши. Бах, и привет. А там нет профсоюзов. Утром приходишь – спасибо за участие в нашем проекте, и до свидания.

Цирк, в принципе, может быть очень разным, и в мире много разных цирков. Есть цирк шапито – это классика классики. В этом шапито висят хрустальные люстры, туда приходят люди в мехах, дамы в вечерних платьях, мужчины в смокингах, там лошади в плюмаже, шталмейстер в ливрее, с золотыми галунами. Есть «Флик-фляк» – немецкий. Там тяжелый рок, мотоциклы «Харлей-Дэвидсон», кожа, чуть ли не садо-мазо, такой вот хулиганский цирк.

Или, например, что сейчас делают браться Запашные на Вернадского? Аскольд каждый проект соотносит с какими-то компьютерными играми. Он считает, что люди, которые приходят сегодня, выросли на этом, это должно быть им понятно, близко, и не нужно ничего объяснять. Может, потому, что я не люблю компьютерные игры, я это не очень понимаю. Но не говорю, что это плохо. На самом деле можно придумать любую концепцию, потому что все в наших руках. Цирк, как я уже сказал, бывает разный.

Это контрапункт. Есть очень нехитрая философия того, что представляет собой цирк в моем понимании, надо только к этому прийти. Цирк может быть любым. Есть Дю Солей, есть цирк на проспекте Вернадского, есть цирк «Наполеон» в Париже. Они все разные. Что их объединяет?

А что такое вообще для человека цирк? Это прежде всего – место. Я об этом уже говорил. Первое впечатление от цирка практически для любого человека – культурный шок. И это запоминается. Но в цирк ходят не каждый день. В цирк ходят, в среднем, три раза в жизни: первый раз вас ведут ваши родители, потом вы ведете ваших детей, потом вас ведут уже ваши внуки. В одиночку человек в цирк приходит редко, обычно это семья, это поход, это событие. Дети подросли, им уже четыре, пять, шесть лет, можно вести в цирк. Папа купил билеты, и дети ждут этого момента, готовятся, спрашивают: «А что мы там увидим?» И папа с мамой, апеллируя к воспоминаниям своего детства, рассказывают им, что они могут увидеть в цирке, к чему они должны быть готовы.

И вот модель ситуации. Они приходят в цирк и видят там совершенно не то. Оно, может быть, очень интересное, красивое, смелое, инновационное, авангардное, но это не то. А это что? Это уже обман. Дети себя чувствуют обманутыми. Потому что родители же им говорили совершенно о другом. И родители чувствуют, что их обманули, а они обманули детей. А люди не любят, когда их обманывают.

Поэтому наш выбор – классика. И это был серьезный выбор. Из-за этого прервалось наше сотрудничество с Валентином Александровичем Гнеушевым, который позиционировал совсем другой цирк. Собственно, на этой почве мы и разошлись – мы поняли, точнее я понял, что это не наш путь. Я считаю, мы должны быть интересны всем. Мы должны быть в меру инновационные, в меру модерновые, в меру авангардные, но классику тоже никто не отменял. Она остается классикой. Поэтому мы практически перестали делать тематические спектакли. Их полно кругом. Мюзиклы, шоу, сказки, истории, фильмы. Мы должны отличаться чем-то, и мы решили, что нам не надо никому подражать, не надо переживать, надо просто следить за качеством. Качество – это обязательно!

Артисты у нас из разных стран, они все яркие, запоминающиеся, из-за этого их номера нельзя повторять каждый год, иначе получится, что мы показываем одно и то же. Поэтому они выступают у нас раз в четыре года. А потом ездят по всему миру, работают и в Америке, и в Китае, и в Японии, и в Европе. Номера ведь нечасто меняются. Сделать номер – это и очень трудно, и очень дорого, и физически тяжело. Человек, который делает номер, может его изменять, трансформировать, менять стилистику, музыку, костюм, но в целом суть не меняется. Поэтому сейчас постоянной труппы быть не может: собирается спектакль, делается программа, потом все разъезжаются.

Штатных артистов у нас примерно полторы сотни, уходят из нашего цирка очень редко. Здесь их дом, здесь все свои. И они прекрасно понимают, что здесь им бесплатно сделают костюмы, напишут музыку, с ними будут работать режиссеры, художники и т. д. А в Европе такого нет. Вы приходите по контракту с костюмом, с реквизитом, с животными, и если что-то с ними случилось, это ваши сложности, а не цирка. Здесь, у нас, другая история, здесь с артистами носятся, поэтому люди за работу держатся. Потом – это стаж с трудовой книжкой, льготные пенсии, потому что в силовых жанрах и у акробатов тридцать пять-сорок лет – уже пенсионный возраст. Конечно, артисты стараются выступать как можно дольше, потому что любые льготные пенсии – это уже не то. И отсюда не уходят, отсюда выносят. Люди, когда выходят на пенсию, стараются все равно как-то тут остаться. Униформисты, билетеры, пожарная охрана, вахта, сторожа – это практически все бывшие цирковые артисты.

Программу мы делаем два раза в год, плюс отдельную для гастролей, хотя по качеству она ничуть не хуже, любую программу можно взять из нашего шапито и поставить на Цветном бульваре, и она будет выглядеть очень достойно. Это дорого, сложно, но мы планку себе подняли достаточно высоко и опускать ее уже не можем.

Отдельно делается новогодний спектакль – за основу, само собой, берется программа, которая уже работает, и придумывается история, которая адаптируется под идущие в ней номера. Если у нас идет морская история, морские животные, должно получиться что-то с ними, но новогоднее. Если слоны – что-то со слонами. То есть тут уже дело автора и режиссера, как они это все соберут, но это должна быть история для детей, какие-то герои, приключениям которых они могли бы сопереживать.

Сейчас мы планируем программу сразу на два года. Теперь, к счастью, мы можем себе позволить такую роскошь. Пять лет назад все заканчивалось в августе, и бывало, мы не знали, что у нас в сентябре будет. А сейчас мы достаточно вальяжно живем. Но дольше чем на два года ничего не планируем. Артисты – это же живые люди, не кирпичи. С людьми может что угодно произойти. Бывает, отличный групповой номер, мы договорились, уже все подписали, полгода прошло – номер распался. Или, не дай бог, кто травмировался. Это все вещи непредсказуемые. Или животные, с ними еще сложнее, чем с людьми, – не сложилось что-то, не пошло, и номер выпадает.

Было в нашей истории и такое, что на прогоне мы вдруг поняли, что нет у нас программы. Завтра открываться, люди билеты купили на месяц вперед, а программы нет, показывать то, что мы увидели, нельзя. Ничего, за ночь все переделали. Позвали других режиссеров, позвали разных специалистов, на ночь оставили всех артистов и сделали новый спектакль за ночь. Конечно, с теми же номерами. Суть в том, что номера были хорошие, но концепция не получилась, была идея, которая не сыграла. Пришлось переставить все местами, переозвучить, поменять темпоритм.

Ритм программы очень важен. Бывает, что номер идет три с половиной минуты, но кажется, что он тянется два часа, его невозможно смотреть. Почему так? Может, музыка не та, а может, он просто не на своем месте стоит, и надо всего лишь поменять номера местами. А есть еще заданная очередность, так сказать, – допустим, два номера с животными не могут идти подряд, потому что животные разные, их нужно вывести, рассадить по клеткам. Или, например, есть подвеска, которая тоже занимает время. То есть воздушный полет – это всегда начало отделения, потому что реквизит надо повесить в антракте, чтобы не было большой паузы в спектакле.

Есть множество чисто технических вопросов, которые приходится между собой соотносить. Это как пазл, все элементы нужно сложить, чтобы он стал единым целым. Один элементик выпадает, все рушится, и следует переставлять все целиком.

Бывает так, что какой-то артист заболел, или, не дай бог, травмировался, или еще что-то случилось – и номер выпадает из программы. И сразу приходится все менять. А бывает и такое, что какой-то номер вообще убирается из уже готовой программы, потому что в том виде, в котором он есть, он выпадает из общей картинки. Одной девочке потребовалось три месяца – она все переделывала, репетировала номер, меняла звуковую часть, костюмы ей делали по-другому, и только после этого мы смогли вернуть номер в программу. Но бывало и так, что номер прекрасный сам по себе, но никак не ложится в программу. Приходится куда-нибудь его пристраивать – ищем контракт в другом цирке, в другой программе, звоним на Вернадского, говорим, что хороший номер, но «не наш».

Цирк – особый мир, тут все всех знают. Знают, кто что репетирует, что когда выпускает, кто чего стоит, у кого какой потенциал. Номеров и артистов не так уж много. Тысячи три, наверное, вообще по стране. Из этого можно комбинировать программы, можно кого-то приглашать. У отдела зарубежных гастролей в компьютере по каждому информация, можно узнать, кто и где на контракте, где у кого гастроли, у кого простой, кто на репетиционном, на больничном и т. д.

К сожалению, программа – это такая штука, которую нельзя увидеть на репетициях, готовый продукт можно увидеть только когда он готов. И только тогда становится понятно, вышло или не вышло. Определить, на что пойдет публика, можно только методом тыка. Надо пробовать. Но раз публика к нам ходит, значит, мы выбрали правильный путь. Каждый вечер две тысячи человек.

Программу мы планируем не по номерам. Должна быть концепция, должна быть какая-то идея, которая ее формирует. Хотя бы дивертисмент, но нужен. Потому что идея оформляется декоративно, и костюмами, и музыкой. Сегодня мы на том уровне, когда практически к каждому номеру пишется авторская музыка, и костюмы, конечно, тоже шьются под концепцию. Например, на 2017 год у нас придумалось Монако, Монте-Карло, фестиваль фестивалей. Мы хотим позвать номера, которые получили призы в Монако, на самом известном цирковом фестивале в мире. Люди, которые там отмечались, – это уже мировой уровень, элита. И мы хотим собрать эти номера и сделать такое Монако в Москве, ретроспективу. А это диктует определенные временные рамки. И сейчас мы начинаем потихоньку искать, договариваться с людьми, чтобы они освободили 2017 год.

Для иностранных и иногородних артистов мы в таких случаях снимаем квартиры. Но скоро собираемся открыть свою гостиницу. Мы сами ее построили, правда, тоже «попали» на этом. Строители дом не достроили, сдали его за деньги, себя обанкротили, пропали, и нам пришлось все это как-то решать. Впрочем, это наши реалии, мы в них живем, поэтому тут нет смысла жаловаться.

Меня спрашивают иногда: «Как вы там? Все плохо?» А мы каждый год чувствуем, что ситуация в стране постепенно меняется к лучшему. Я реалист, я не оптимист. Но я вижу, что в цирке с каждым годом, потихонечку, появляется все больше людей (особенно летом), которые приезжают из Сибири, с Дальнего Востока. Люди не в Турцию и Египет едут, а в Москву. Мало того что у них есть деньги на билет, у них есть деньги в Москве на культуру, они же не только в цирк приходят. Они идут в Кремль, в Третьяковскую галерею, в Большой театр. И с каждым годом этих людей все больше. Значит, жизнь налаживается. И не только в Москве. Я Москву в пример не беру. Москва, Париж, Нью-Йорк – это мегаполисы, на них ориентироваться нельзя. Но я езжу с нашим шапито по городам России и вижу, что люди приходят в цирк. Но всем, конечно, хочется, чтобы хорошо стало сразу, прямо сейчас.

Я помню, как мы десять лет назад впервые приехали в Чечню после войны. Там было ужасно. Город не был даже расчищен от развалин. В цирк приходили дети, которые не знали, как реагировать. Они смотрели, но не хлопали, их никто не научил аплодировать. Это было страшно. А в прошлом году я у них был снова – просто небо и земля, так все отстроено. Можно всячески обзывать Кадырова, можно говорить, что он живет на подачки из Москвы (хотя мне бы такие «подачки»), но то, что в центре Грозного практически Эмираты – это однозначно. Да, деньги из Москвы – понятно, это дотации. Но там всю жизнь были дотации, и наконец-то на эти деньги что-то строят, создают.

Раньше мы часто сталкивались с тем, что, допустим, мама приводит двоих детей и покупает один билет, потому что у нее нет денег на два билета. Первое отделение смотрит один ребенок, второе – второй. Сегодня этого уже нет. Билеты выбирают, спрашивают, какие места лучше. И это не в Москве, это в Вологде, в Архангельске, где угодно.

Что-то меняется. Повторюсь – я не оптимист. Я просто это вижу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.