Серебряные Пруды

Поселок Серебряные Пруды Серебряно-Прудского района Московской области был основан… Впрочем, кому это интересно? Разве что – неугомонным туристам, плывущим, например, на байдарках по Осетру, случайно посетившим этот городок и забредшим в местный краеведческий музей?.. Нам это интересно не было. Мы приехали сюда, можно сказать, наобум, не собираясь осесть навечно. Но кое-что об этом поселке я должен рассказать – именно то, что увидел и воспринял за четыре года тамошней жизни. Главная достопримечательность этого места – река Осетр, разрезающая поселок пополам. Мы жили на правом берегу Осетра. Минут в пятнадцати ходьбы от нашего «стандартного» двухэтажного дома был мост, а сразу за ним – действующая водяная мельница и плотина. Река левее моста – это было место «выше мельницы», правее и внизу моста – «ниже мельницы». В первый же год по приезде в Серебряные Пруды я научился плавать – сначала «по-собачьи» а потом всевозможными стилями. Плавать учился выше мельницы, там с головой было всего метров двадцать, – и переплываешь на ту сторону реки. А ниже мельницы река образовала озеро метров двести в диаметре и довольно глубокое. Там я уже плавал по-настоящему.

Был еще один мост в Серебряных Прудах – большой и основательный, по которому мы переходили на ту строну реки, идя в школу. Она располагалась на левом берегу.

Мы жили втроем в одной комнате первого этажа двухэтажного оштукатуренного деревянного дома, названного почему-то «стандартным». Весь поселок был одноэтажным, и дома двухэтажные в то время можно было пересчитать по пальцам. Впереди нашего дома был большой луг, где ребята все лето гоняли в футбол, а за лугом стояло кирпичное здание местного кинотеатра. На киносеансы, естественно, мы проникали без билета через подвал и сзади сцены пробирались в зал.

За городом простирались луга, где в начале лета среди сочной травы попадалась крупная, душистая луговая клубника, а по скошенной траве бегали суслики, и их норами был прошит весь этот зеленый ковер. Через луга протекала речушка метров 30 шириной, которая впадала в Осетр. На этой речке возвышалась старая бездействующая водокачка. Ближайший лес находился километров в трех от поселка. Вот вся картина, представлявшая для меня интерес; все остальное было несущественно.

Как мы там жили? – Начну со школы, пребывание в которой уже не представлялось мне тяжкой обязанностью, как это было в Армавире. В школе мне было интересно и, начав с посредственных оценок, я постепенно наращивал свой потенциал. Рита же, как всегда, была отличницей. И ребята все были нормальные; я не помню того, кто бы действовал на меня угнетающе или был мне противен… кроме одного. Был у нас такой Коля Калмыков, второгодник, преждевременное половое созревание которого явно превалировало над умственным развитием. В свои 13 лет он уже лазил девочкам под юбки и, сидя со мной за одной партой, без зазрения совести демонстрировал свои вторичные половые признаки. А был он невысок ростом – ниже меня – и к тому же кривоног. Но, несмотря на явную свою невзрачность, впоследствии вполне мог иметь успех у женщин.

Работая уже на Коломенском заводе, я не единожды бывал в командировке на Луганском тепловозостроительном. В течение некоторого времени мне приходилось контактировать с руководителем группы испытаний конструкторского отдела этого завода (не буду называть его фамилии), который в чистом виде представлял собой физиологический тип Коли Калмыкова. Наши с ним беседы по теме моей командировки неизменно завершались его хвастовством об успехах у женщин и одержанных им победах. Среди присутствовавших в зале молодых женщин-конструкторов, – кстати, довольно привлекательных, – было немало его жертв (если только он не врал).

Командированный на этот же завод, однажды в гостинице я жил в одном номере с инженером из Киева. Это был интеллигентный и довольно развитый человек, который, тем не менее, был одержим подобного рода сексуальным синдромом. Он не мог пережить сутки, чтобы не подцепить какую-нибудь девицу в ресторане, или же отправлялся в рискованные ночные визиты к своим знакомым дамам. При всем том был женат, любил свою жену, и та отвечала взаимностью.

Из своих школьных преподавателей в Серебряных Прудах я запомнил только учительниц. Одна из них – уже пожилая женщина – отмечала мои успехи в пересказе прочитанного; позже я полюбил писать сочинения; впрочем, история меня тоже интересовала. Учительницы по разным предметам в средних классах все были красавицы, как на подбор. Но больше прочих занимала мое воображение учительница немецкого. Это была похожая на француженку брюнетка лет 35, чрезвычайно интеллигентная, державшаяся с каким-то особенным достоинством. Она никогда не повышала голоса, никого не ругала, как, впрочем, и не хвалила. Прийти на ее урок неподготовленным было стыдно. В конце почти каждого урока, минут за 10 до звонка, она читала нам книжку – отрывки из «Отверженных» Гюго – про Козетту, Жана Вальжана, Гавроша. Начинала читать на немецком языке, затем переходила на русский. Детская душа чрезвычайно восприимчива к подобным историям.

Из школьных развлечений более всего запомнились снежки. Зимой во время оттепелей на большой перемене мы высыпали на школьный двор. Ученики двух соседних школьных корпусов осыпали друг друга снежками. Победителей и побежденных не было, ибо звонок разводил всех по своим классам. Я не помню, чтобы за это нас кто-то ругал, и вообще, наш школьный режим представляется мне либеральным. С другой стороны – и дети не были избалованы цивилизацией. Точно не было богатых, но и бедные как-то сводили концы с концами, несмотря на пережитую войну и разруху.

Во время зимних каникул на большом мосту через Осетр встречались две снаряженные самодельными доспехами детские дружины, человек по 50 с каждой стороны, а иногда и больше. Они бились друг с другом деревянными мечами, защищались с помощью деревянных же щитов. Я подобные «кички» не любил, и в них никогда не участвовал. Но несколько ребят из нашего класса принимали участие. Впрочем, бились до первой крови, и настоящих жертв не было.

Что мы делали летом? Как только сходил снег, возле нашего дома начинались игры, которые привлекали детвору из соседней слободы – с правой стороны нашего луга. Сначала – городки, потом – лапта.

Игру в лапту я нахожу очень занимательной; жаль, что теперь в нее не играют. Участники разделяются на две равные группы – человек по 5–7. По жребию выбирают ту команду, которая играет, и ту, которая «мается». Один из мающихся невысоко подбрасывает мячик, а играющий должен ударить по мячу палкой с целью «запулить» его как можно дальше. Каждому дается по три попытки. Если игрок не попадает по мячу, то отходит в сторонку, и попытку делает другой член команды – и так далее, до последнего игрока. Если не попал никто, то команды меняются ролями. Но как только мяч удается «запулить», команда мающихся должна его подобрать; а пока они бегут за мячом, отстрелявшиеся игроки играющей команды должны пробежать определенное расстояние, метров 50, до некоей заранее проведенной черты, а затем вернуться назад. В это время игрок другой команды, подобравший мяч, должен постараться попасть этим мячом в бегущего игрока первой команды. Если ему это удается, команды меняются ролями; если нет, игра продолжается в том же порядке. А если мающемуся игроку удается поймать мяч на лету, то команды сразу же меняются ролями.

Как только на лугу подрастала трава, начинался сплошной футбол, и так – до осени. В футбол не играли только, когда не удавалось скомплектовать две команды по 6–8 человек в каждой. При этом наша уличная команда обыгрывала всех, кто приходил на нашу территорию. Меня обычно ставили в центр обороны для разрушения атак противника. Однажды я лоб в лоб столкнулся с нападающим другой команды, которого звали «Карп – чугунные ноги». Фамилия у него была Карпов и, играя босиком, он был способен «подковать» любого обутого игрока. Отсюда – «чугунные ноги». Столкнувшись, мы оба упали, и у меня на бровях за минуту выросли два здоровых фингала.

Футбол был далеко не единственным развлечением. Ходили купаться на Осетр или в луга, за водокачку: собирать клубнику, отливать сусликов или ловить рыбу. Крупная рыба пряталась в норах по берегам реки сантиметров 30–50 ниже уровня воды. После полудня рыба становится вялой и сонной. Нужно осторожно прощупать под водой береговую линию и иногда это приносило удачу. Рыбную мелочь ловили на борную кислоту, которую покупали в аптеке. В кристалликах кислоты уминали хлебный мякиш, делили его на шарики и бросали их в реку, а затем спускались метров на 100 ниже по течению и шапкой собирали всплывшую одурманенную рыбешку. Этим варварским методом пользовались редко и, скорее, из любопытства.

Сусликов отливали тем же способом, который мы использовали в детском саду против тарантулов, а выскочившего из норы суслика тут же накрывали шапкой или затягивали петлей, уложенной на выходе из норы. Затем нужно взять суслика за шиворот, и за ножку привязать к вбитому в землю колышку. Однажды я схватил суслика, но не за шиворот, а за живот – и он мне в двух местах прокусил ладонь. Сусликов отдавали «плешивому» – забыл его имя – а «плешивый» он был потому, что на голове у него была плешь величиной с пятак. Отец «плешивого» сдирал с сусликов шкуру и сдавал ее государству, неплохо на этом зарабатывая. Раньше из шкурок сусликов шили шубы. Однажды мы гуляли по поселку и прибрели к дому, где жил «плешивый», как раз в тот момент, когда они с отцом потрошили очередного суслика. Я его спросил: куда же они девают их мясо?

– Как куда, – ответил он, – едим.

– И вкусно? – спросил я.

– Пальчики оближешь, – последовал ответ.

Одним из наших развлечений было дразнить собаку. Метров в 50 от нашего стандартного дома находилась частная усадьба одного из крупных городских чиновников по фамилии Мерженко. Его дочь Галя дружила с моей сестрой. Их усадьба была огорожена проволочной сеткой, что было роскошью для того времени. В усадьбе постоянно крутилась старуха – их бабушка, а у нее был довольно крупный пес коричневого цвета из породы гончих. Собственно, мы ничего не имели против собаки, но старуха с ее усадьбой нас – мальчишек из стандартного дома – раздражала по неосознанному классовому признаку. Часто старуха с собакой выходила за пределы своего домовладения. Мы ловили этот момент и бросали в собаку камни и комья земли, желая развлечь старуху. Та разражалась руганью в наш адрес, но это только подливало масла в огонь: мы продолжали хулиганить еще сильнее. Тогда старуха что-то говорила своему псу, и тот во весь опор мчался к обидчикам. И тут нужно было проворно убраться в дом, закрыв парадную дверь. Постояв под дверью, собака, не солоно хлебавши, убиралась прочь.

Долгое время это сходило с рук. Но однажды, убегая от собаки, я не успел закрыть дверь, и вбежал на второй этаж. Собака настигла меня там и молча прокусила лодыжку. Затем, удовлетворенная, убежала к своей хозяйке. Так мне был преподан урок, что каждое дело нужно надлежащим образом доводить до конца.

Посмотрев фильм «Тимур и его команда», все заделались тимуровцами. Главной проблемой были поиски: кому бы чем-нибудь помочь. Однажды мы с Ритой шли вдоль улицы и увидали высокого подслеповатого древнего старика, который намеривался перейти через дорогу. Мы подскочили с двух сторон, взяли его под руки и перевели на ту сторону, куда он хотел. Дед удивился, поблагодарил нас и сказал: «Теперь я посцу». Затем вынул прибор и начал поливать обочину дороги. Мы с Ритой бежали прочь, корчась в судорогах. На этом, пожалуй, и закончилось наше очередное увлечение.

Читатель может подумать, что жизнь в Серебряных Прудах была у меня совсем нескучной, и это будет правдой. Но случались и настоящие происшествия. В 1947 году, наконец, отменили карточную систему. Через несколько дней после этого мать поехала в Москву, чтобы привезти оттуда сладостей и порадовать нас. Когда поздно вечером она вернулась из Москвы, то уже на железнодорожном вокзале люди говорили о каком-то пожаре в городе. Мать не придала этому значения: мало ли где что горит, поселок большой. И совершенно напрасно, ибо загорелся наш дом. А дело было в том, что отопление у нас было печное, и нужно было следить за тем, чтобы угли в печке догорели до конца, после чего закрывали поддувало, чтобы не выветривалось тепло. Раннее закрытие поддувала грозило угаром; бывали смертельные случаи.

Так вот, чтобы ускорить процесс догорания углей, соседка с первого этажа противоположного нам подъезда приспособилась выгребать недогоревшие угли из печки в ведро, которое ставила в уборной на деревянный пол. Однажды пол загорелся, и это могло кончиться фатально для всего дома. Был страшный переполох. Как только жильцы поняли, что к чему, все стали в срочном порядке выносить из квартир свое добро на улицу, а мягкие вещи сбрасывали прямо из окон. Мы с Ритой были одни, мать уехала в Москву, и соседи втянули нас в общий психоз. Однако было непонятно, что нужно вынести, а что – хрен с ним, пусть пропадает. На наше всеобщее счастье пожарные сработали оперативно и профессионально: примерно через час пожар загасили, и мать прибыла уже к шапочному разбору. От огня пострадали, да и то частично, лишь две квартиры. Как это водится в подобных случаях, возле дома собралась большая толпа зевак. И странное дело: ни у кого ничего не пропало.

Но был в Серебряных Прудах и настоящий пожар. Он случился 30 апреля какого-то, уже не помню, года, накануне майских праздников. Было жарко, и дул ветерок. И заполыхали «Курдюки» – большая слобода на той стороне Осетра с домами, крытыми соломой. Никто не знает, где начался пожар, и по какой причине, да это уже не имело значения. Прибывшие две пожарные машины качали воду прямо из реки и поливали крыши еще не занявшихся пламенем домов, чтобы жильцы успели вынести из них свое добро, в то время как горевшие дома спасать было бесполезно – они сгорали за считанные минуты. И так, несмотря на самоотверженную работу пожарных, за пару часов все Курдюки сгорели дотла, от домов остались только печи да печные трубы. Жар от огня ощущали даже мы – зеваки, собравшиеся на другом берегу Осетра.

Однажды, после окончания четвертого класса, нас повели в лес – в организованном порядке, под звуки пионерских горнов и дробь барабанов. Все мы были пионеры, с красными галстуками. Начались школьные каникулы, и это воодушевляло. При входе в лес начинались овраги, где снег еще не стаял до конца. И общему взору предстало странное зрелище: в овраге собрались сотни, если не тысячи оттаявших лягушек и затеяли свою лягушачью свадьбу. За всю оставшуюся жизнь я не видел столько лягушек. Мальчишки бросали в них камни, но это не давало никакого эффекта: для лягушек мы как бы не существовали; они продолжали отмечать свой праздник весны. Учителя и пионервожатые увели нас с этого места в лес.

За эти четыре года, проведенные в Серебряных Прудах, в нашем «стандартном» доме были две смерти, и оба раза умирали молодые. Первым погиб мальчик Петя. Ему было 15 лет, и как-то в апреле, в теплую погоду, он немного полежал на земле. Этого оказалось достаточно: у парня начался туберкулезный менингит, который не сразу удалось распознать. Эта болезнь часто скрывается под другими личинами и может до какого-то времени принимать, например, облик брюшного тифа – болезнь серьезная, но редко бывает смертельной. Но даже если бы распознали вовремя и начали лечить, надежда на выздоровление была призрачна: до начала использования стрептомицина туберкулезный менингит излечивался крайне редко.

Причиной другой смерти был банальный подпольный аборт. На первом этаже нашего дома жила семья: молодой офицер, его жена и два их сына 4-х и 2-х лет. Эти мальчики всегда играли вместе и держались обособленно от прочей детворы, а их мать – миловидная женщина – к вечеру часто выходила из дома в ожидании возвращения своего мужа со службы. По-видимому, она не очень была загружена домашними делами, а прочих у нее не было. Так вот, какая-то малограмотная баба сделала ей аборт, ибо аборты были официально запрещены. И женщина истекла кровью. Она не сразу обратилась за помощью, и медицина оказалась бессильной.

Ради собственного прокорма и чтобы жить было нескучно, мы держали скотину. Впрочем, в те годы это было всеобщим увлечением. За нашим домом был сарай, разделенный на клети. Воспользовавшись этим, в свою клеть мы как-то пустили жить купленную матерью корову, а она за свое проживание платила нам молоком. Как теперь говорят, это было взаимовыгодное сотрудничество. Корова была бурого цвета и дважды за свое прожитье платила нам еще и телятами. Каждый раз это случалось на исходе зимы, и малый несмышленый теленок, чтобы не замерзнуть в сарае, помещался в нашей комнате, справа от входа в нее. Нас становилось четверо в одной берлоге, и жить было еще веселее. Впрочем, это продолжалось где-то с месяц, после чего мать сдавала теленка государству. А там мы уже не несли за него ответственности перед нашей коровой, которую мать каждое утро перед работой выводила из сарая, чтобы присоединить к общему стаду. Вечером же пастух возвращал ее хозяевам.

Мы также держали кур и поросенка, причем все наши поросята, как на подбор, были Васьками. К этому изобилию живности время от времени присоединялись приезжавшие к нам погостить московские наши родственники, а сеновал сарая объединял в одну семью московских же знакомых наших соседей по дому. Постоянно у нас гостил и мой двоюродный брат Юзик – сын тети Бэллы. Он хорошо играл в футбол, и был желанным членом дворовой футбольной команды. И вообще – с ним было весело. Летом мы с ним тоже спали в сарае. Однажды, начитавшись Гайдара, я произвел целый переполох среди обитателей сеновала. Я раньше всех проснулся, сбегал домой и вернулся назад со страшной «новостью»: Война! Я отчаянно теребил Юзика, а он не хотел просыпаться. Зато взрослые обитатели сеновала – а среди них оказался даже какой-то венгерский коммунист – мгновенно проснулись, и все были в страшной тревоге. И это не удивительно: то, что для меня было всего лишь игрой, каждый из них прочувствовал на собственной шкуре. Я осознал свою ошибку, и мне пришлось извиняться.

Мать не особенно утруждала нас заботами, но за одно дело мы с Юзиком отвечали головой: на нашем попечении был очередной Васька – поросенок, которого вовремя нужно было загнать в сарай и накормить. Но мы часто ленились и вообще не выпускали Ваську из сарая. Однако покормить его нужно было обязательно – это дело святое. Как-то заигравшись в футбол, мы совсем забыли о поросенке, который, голодный, разрывался от возмущения: из сарая неслись его гневные вопли. Когда, наконец, он был услышан, до прихода матери с работы оставался час. Нужно было спешить. Мы быстренько разожгли примус и стали готовить похлебку из комбикорма, картошки, подсолнечного масла и всяких помоев, – что было под рукой. Все это нужно было сварить, остудить и дать поросенку. Но время таяло, и приход матери не предвещал ничего хорошего. Тогда, продержав похлебку на примусе минут десять, мы решили, что все готово, а чтобы поросенок не обжегся, налили туда еще холодной воды и все размешали. Васька стал с жадностью жрать это варево и подавился полусырой картофелиной. Тут явилась с работы мать. Как ни странно, но все наше наглое вранье о том, что мы все сделали вовремя и как следует, а Васька подавился от собственной жадности, она приняла за чистую монету. Затем пришел волшебник-ветеринар и спас поросенка, подарив ему несколько месяцев жизни, прежде чем из него сделали окорок.

Поросят у нас резал один здоровенный мужик из слободы по фамилии Крюков. Это случалось накануне ноябрьских праздников или несколько позже, – к тому времени, когда поросенок успевает нагулять свои законные шесть пудов. Последние пару месяцев его держат в сарае, чтобы не расходовал энергию на активную жизнедеятельность и нарастал салом. После экзекуции Крюков выпивал кружку поросячьей крови; за работу ему отдавали половину печенки и большой шмат сала. Мы же съедали большую сковороду жареной картошки со свежей свининой, а мать варила в поросячьих кишочках домашнюю колбасу с чесноком.

А сын Крюкова учился со мной в одном классе. Он был высок ростом, нескладен, но силен. Его слабым местом был нос. И если возникали в классе потасовки с его участием, то отключить его было несложно: нужно дать ему в нос, тут же текла кровь, и он выходил из игры. Этим подлым приемом некоторые ребята, но только не я, пользовались беззастенчиво. А прозвище у него было «Курюка» – ничего особенного, ибо почти у каждого было свое прозвище. Как-то в школе на перемене я с ним боролся. Он был выше и сильнее меня, но я – ловчее и увертливее. Этим наши шансы более или менее уравнивались. После нескольких раундов борьбы – с переменным успехом – я удачно сделал ему подножку, и он грохнулся на бок, а я навалился на него сверху. И сломал ему ключицу. Это был несчастный случай, и я остался ненаказуем, в то время как Курюка две недели валялся в больнице – лечил свою ключицу. Мать, естественно, попеняла мне за это «хулиганство», но в ее упреках проскальзывала гордость: ее сын становится мужчиной.

С национальным вопросом в Серебряных Прудах у меня было все в прядке, или почти все. Мои ближайшие товарищи, конечно, знали от своих родителей, кто я таков, но в обиду не давали. И вообще, мое еврейство ставилось под сомнение. Как то пришел к нам во двор почти взрослый парень – эксперт по еврейскому вопросу. Он при всех попросил меня произнести слова: «кукуруза», «барабан» и еще некоторые другие. С произношением у меня было все в порядке, и экзамен я сдал на отлично. «Какой же ты еврей, – сказал он, – самый настоящий русский». Тут же были проэкзаменованы еще несколько ребят, и один из них оказался евреем! У него были проблемы с буквой «р». Так комплекс неполноценности на время был приглушен в моей душе, и я даже попенял матери за ее клевету в отношении моего еврейства, которое я внутренне переживал эмоционально. Не то, что Рита – ей было все равно. Мать рассказывала, что наша соседка со второго этажа однажды застала меня горько плачущим. Она долго допытывалась у меня, в чем дело, и, наконец, спросила: может быть, кто-то назвал тебя евреем? Получив утвердительный ответ, она тут же стала меня успокаивать, приведя в пример несколько знаменитых личностей, включая Карла Маркса, который, оказывается, тоже был евреем. Я очень удивился.

Но был случай, который я хорошо запомнил. Это был, возможно, год пятидесятый. К тому времени антисемитизм в СССР уже пышно расцвел на государственном уровне, и даже я это чувствовал. Борьба с космополитами, раскрутка патриотизма, ненависти к Западу – все это мы переживаем сегодня в нашем обновленном отечестве, и чем плачевнее дела с экономикой, тем гуще патриотизм. К тому же началась корейская война, в которой СССР противостоял США. В воздухе пахло третьей мировой, и только смерть Сталина уберегла мир от этой вероятной катастрофы.

А у города была взрослая футбольная команда, с переменным успехом выступавшая на региональном уровне. У этой команды был вратарь – кореец, которого все мальчишки уважали за то, что он кореец, из чувства солидарности. Во время какой-то игры этот вратарь получил повреждение, и в команду пришел новый – здоровенный детина, русский. Первым делом, он запряг наших ребят в работу по расчистке футбольного поля и ремонт ворот. Увидев, среди прочих, меня, он спросил: а что здесь делает этот еврей? – Все промолчали, а я перестал работать, но не ушел – все время маячил перед ним, демонстрируя свое наплевательство. Попытки прогнать меня ему не удавались. Этот эпизод показывал, что настроения в советском обществе начали меняться не в нашу пользу. И эти изменения шли сверху.

Когда мы с Ритой перешли в седьмой класс, под давлением московских родственников нам пришлось уехать из Серебряных Прудов, чтобы быть ближе к Москве. Какими бы доводами ни убеждали мою мать ее московские сестры, их соображения представляются мне вполне меркантильными. Мать была хорошим врачом и единственным во всей нашей родне, которая отменным здоровьем не отличалась. Иметь своего почти домашнего врача – это ли ни мечта доброй половины человечества. Мы переехали в село Речицы Раменского района Московской области – всего в 60 км от Москвы.

Серебряные Пруды я покидал с тяжелым сердцем. Здесь оставались мои товарищи, мои прекрасные учительницы, наши хорошие знакомые – люди сердечные и справедливые. Да и весь тамошний народ моей детской душе внушал симпатию. За четыре года жизни в этом поселке я многое узнал, многое приобрел и многому научился. Прежде всего – неписаному кодексу мальчишеской чести: быть справедливым, не жадничать, не предавать товарищей, помогать слабым, не быть жестоким, любить жизнь во всем ее многообразии, и многому еще. Постепенно я становился человеком.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.