Глава I Почти сто лет одиночества, или Фуфа, которая гуляла сама по себе
Неприкаянность – ближайший родственник Фаины Георгиевны Раневской. Несмотря на то что большую часть жизни она находилась в кругу близких людей, актриса не являлась их кровной родственницей. Впрочем, Фаине Раневской это не мешало называть свою ближайшую подругу и учителя – актрису Павлу Леонтьевну Вульф – мамочкой и мамулей, а ее внука Алексея Щеглова – эрзац-внуком: для Фаины Раневской эти люди стали самыми близкими.
Корреспондент: – Кем была ваша мать до замужества?
Фаина Раневская: – У меня не было матери до ее замужества.
Со своей ближайшей родней Фанни Фельдман, будущая Фаина Раневская, рассталась в 1915 году. На заре своей юности она покинула родной Таганрог, твердо решив стать актрисой. И пока она добивалась признания в столице и в провинции, мать, отец и старший брат покинули Россию на борту собственного парохода «Святой Николай», держащего курс в заморские края. К слову сказать, с палубы этого судна любовался в 1902 году черноморскими красотами сам Лев Николаевич Толстой.
«В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих»
Семья Фельдманов покинула Россию вовремя. Вряд ли бы фамилию предпринимателя, то есть «узурпатора и мироеда», в новой России ждало светлое будущее, предрекаемое большевиками. Отец Фаины Георгиевны – купец второй гильдии, успешный нефтепромышленник, а также почетный член ведомства учреждений Императрицы Марии, староста Таганрогской хоральной синагоги, основатель приюта для престарелых евреев, очень уважаемый в Таганроге гражданин Гирш Хаимович Фельдман и его почтенная жена Милка Рафаиловна решили эмигрировать, после того как представители новой революционной власти, а может быть, обычные рэкетиры, прикидывающиеся большевиками, или рэкетиры и большевики одновременно – одно другому не мешало, – взяли нефтепромышленника в заложники, требуя за него баснословный выкуп. Родственникам удалось собрать лишь половину требуемой суммы, но экспроприаторы сжалились и милостиво освободили нефтепромышленника. Эта страшная история заставила Гирша Хаимовича принять окончательное и бесповоротное решение о переезде в другую страну.
Быстро собрав оставшееся добро, семья Фельдманов, отправилась в Европу на собственном пароходе.
«Бедный папа, он до утра просиживал в кабинете, прикидывая, куда лучше вложить, чтобы больше получить. Советская власть избавила нас от этой головной боли. Спасибо ей за это»
И Фаина осталась. Одна. В двадцать с небольшим лет. Так, в самом начале жизни великая актриса пережила психологическую драму, вероятно, сильно повлиявшую на ее характер и мировоззрение, – не успев остепениться и обрести более-менее жизненную устойчивость, она стала сиротой при живых родителях. Впрочем, так ли уж сильно травмировало ее расставание с близкими?
«Родители для сестры, – отметила в своем дневнике Изабелла Фельдман, старшая сестра Фаины Георгиевны, – были худшим злом, нежели революция. Она настолько ценила свободу, возможность всегда поступать по своему усмотрению, что предпочла этой свободе все – дом, благополучие, спокойную жизнь. Увы, от состояния отца остались жалкие крохи, но эти крохи позволяли жить, а не нищенствовать. Сестра сама оборвала нити, связующие ее со всеми нами»[1].
После революции Фаина Раневская утратила не только семью, но и малую родину. В городе, где она появилась на свет и провела детство, актриса уже не могла жить – негде, да и не с кем. А между тем Таганрог связывал ее с величайшим земляком, невольно подарившим Фанни Фельдман ее будущий фирменный псевдоним – Раневская. Более того, спустя годы актриса будет с гордостью вспоминать, как ей посчастливилось лечить зубы у самого племянника Антона Павловича Чехова.
Анекдот от Раневской:
– Вы не еврей?
– Нет, что вы! У меня просто интеллигентное лицо!
Никакой бравурный патриотизм или идеологическая убежденность, конечно, не объясняют сверхрискованное решение Фаины Раневской оторваться от семьи. Много лет спустя, беседуя с Елизаветой Моисеевной Метельской[2], актриса прокомментировала свою позицию: «Лизочка, не думай, что я, как моя тезка Фанни Каплан, хотела участвовать в революции. Февральской или Октябрьской. Но зато я точно знала, что не могу без России, без русского театра. Эти слова могу повторить вслух, даже на съезде коммунистов, только в партию их никогда не вступлю»[3].
В те годы бегство еврейской молодежи из состоятельных семей в большое революционное путешествие, нередко заканчивающееся царской виселицей, белогвардейской шашкой или пулей в чекистских застенках, было явлением распространенным. Но Фаина Раневская бежала из семьи не в революцию, а в театр. Причем не в революционно-экспериментальный театр, вождем которого был Всеволод Эмильевич Мейерхольд, а в новый художественно-академический, основанный Константином Сергеевичем Станиславским. Выгодными внешними данными Фанни Фельдман не обладала. А если говорить начистоту, ее данные были не просто невыгодными, а катастрофическими: некрасивая, нескладно-высокая, заикающаяся и к тому же болезненно стеснительная. С таким арсеналом Фаина Фельдман решила начать служение Мельпомене.
Отец, узнав о затее Фаины, призвал ее посмотреться в зеркало и оставить дурацкие мечтания. Могло ли такое унижение пройти даром? Вряд ли. Разлука с родной семьей в итоге продолжалась сорок лет. Лишь в 1957 году Раневская решилась, а точнее нашла силы и возможность проведать свою мать, брата и племянника, живших в Румынии. И встреча состоялась. Раневской, на тот момент народной артистке РСФСР, лауреату нескольких высших советских премий, было шестьдесят с лишним лет. Она не видела родную семью более четырех десятилетий. Способно ли человеческое сердце выдержать такую встречу? Сердце Раневской оказалось способно.
«Я как старая пальма на вокзале – никому не нужна, а выбросить жалко»
В свете политической обстановки в России первой половины XX века неприкосновенность Раневской, советского человека, имеющего ближайших родственников за границей, удивляет. Но ее, к счастью, не только не тронули, но еще и сделали театральным орденоносцем. С чем это связано? Напрашиваются сами собой три объяснения. Во-первых, Фаина Георгиевна всю жизнь прожила классической бессребреницей – в случае ареста забирать нечего; во-вторых, она никогда не изменяла своей манере говорить людям прямо, открыто и очень жестко (а порой и жестоко) то, что она о них думает, а такая последовательная бескомпромиссность может заставить дрогнуть руку даже опытного палача; в-третьих, Раневская никогда не участвовала в партийных и светских играх, не елозила по ковру, устилающему карьерную лестницу, оставалась в стороне от любой политической деятельности, пускай даже отражающей «единственно верную генеральную линию». Кроме того, к счастью, она не связывала себя узами любви или дружбы с представителями власти и партии (как правило, высокопоставленное лицо совмещало обе эти ипостаси). А между тем в 1920-е годы за Фаиной Фельдман ухаживал не кто иной, как сам «хозяин Крыма» товарищ Бела Кун. Этого большевистского палача в свой черед расстреляли в 1938 году. Вместе с ним расстреляли бы и Фанни Фельдман, согласись та стать его подругой или женой. Впрочем, как говорится, история не знает сослагательного наклонения и все эти «бы» сейчас уже не имеют никакого значения. А значение имеет удивительный культурный феномен XX века, называемый «Фаина Раневская».
«Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной…»
Но вернемся не к кровной, а к фактической семье Фаины Георгиевны. После ряда неудачных попыток поступления в московские театральные школы Раневская оказалась в патовой ситуации: ни денег, ни родственников, ни покровителей, ни крыши над головой. О возвращении в отчий дом не было и речи (шел 1915 год, семья Фельдманов находилась еще в России). Поддержку начинающей актрисе из провинции в незнакомой и равнодушной Москве, которая, как известно, слезам не верит, оказала знаменитая в те годы балерина Екатерина Васильевна Гельцер. «Фанни, – заявила ей актриса в порыве откровенности, – вы меня психологически интересуете»[4]. И эта фраза дает возможность представить образ Екатерины Гельцер лучше любого портрета. В лице Гельцер у Фаины появился первый настоящий друг, который не только ввел ее в театральный круг Москвы, но и, похоже, заразил «бытовым артистизмом», выражавшимся, среди прочего, в склонности к искрометным фразам и афоризмам.
Екатерина Гельцер помогла устроиться Фаине Раневской на выходные роли в летний (дачный) театр в подмосковной Малаховке, представив ее творческому коллективу следующим образом: «Знакомьтесь, это моя закадычная подруга Фанни из перефелии»[5]. После беззаботного сезона в театре подмосковной Малаховки начались месяцы совершенно безнадежных скитаний Фанни по провинциальным сценам. Ничего хорошего ближайшее и далекое будущее молодой необразованной актрисе из Таганрога не предвещало. Но судьба свела ее с человеком, одновременно подарившим ей и семью, и образование.
«Лесбиянство, гомосексуализм, садизм, мазохизм – это не извращения. Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду»
В начале века Павла Леонтьевна Вульф (1878–1961), подобно многим артистам того времени, вела передвижной образ жизни. Ее называли «провинциальная Комиссаржевская». Одинокая дама с дочерью странствовали по театрам необъятной России, находящимся и в средней полосе, и в Причерноморских городках, и в далекой Сибири. В 1917 году она приехала в Ростов-на-Дону для работы по очередному контракту. В этом городе и состоялась ее историческая встреча с Фаиной Фельдман. Правда, будущая великая актриса познакомилась с Павлой Вульф, вернее с ее творчеством, гораздо раньше, еще в Таганроге. Познакомилась, сидя в зрительном зале местного театра. Фаина искренне преклонялась перед талантом этой «кочевой звезды» и, как только появилась такая возможность, напросилась на встречу с ней.
Разглядев талант в молодой артистке, ее пылкую целеустремленность, Павла Леонтьевна решила помочь Фаине, уступив ей собственную роль в популярной тогда пьесе «Роман» полузабытого ныне английского драматурга Эдварда Шелдона. У Фаины Раневской не было специального образования. Ее единственным и главным учителем стала Павла Леонтьевна. Решение принять начинающую актрису в свои ученицы, конечно, являлось высшей мерой человеческого расположения. Так у Фаины началась новая жизнь, появилась новая семья и некоторая почва под ногами. Через несколько лет Фаина Георгиевна признается: «Павла Леонтьевна спасла меня от улицы». Фактически родственные отношения Фаины Раневской и семьи Павлы Вульф продолжались многие десятилетия. Эти отношения представляли очень странный, но исключительный по своей прочности симбиоз. Непонятно, что в этом симбиозе главенствовало: крепкая дружба, духовное родство, сердечная любовь… А может быть, любовь плотская?
Алексей Щеглов, «эрзац-внук» и биограф Фаины Раневской, вспоминал, что актрису очень беспокоила возможность распространения лживых слухов о ее сексуальной ориентации. Она также настойчиво просила молодого человека не верить мифам о «пикантных» отношениях между ней и его бабушкой. Отлично понимая психологию человека толпы, Фаина Раневская обоснованно считала, что обывателя в первую очередь волнует не история творческих взлетов и падений артиста, а его постельная биография.
«Всю жизнь я проплавала в унитазе стилем баттерфляй»
В эпоху Серебряного века нетрадиционные отношения, связывающие людей мира искусства, не были редкостью. Много говорено и написано о любовных связях знаменитых поэтесс Марины Цветаевой и Софии Парнок, называемой русской Сафо. Фаина Раневская была хорошо знакома и с Цветаевой, и с Парнок, но это абсолютно ничего не значит. Вернее, это значит, что Фаина Георгиевна была вхожа в высший творческий свет того времени, и не более. Так же как ничего не значит факт незамужней и бездетной жизни Фаины Георгиевны и ее прекрасные добрые отношения с Екатериной Гельцер. Обсуждать, а тем более смаковать эти детали могут лишь люди, для которых Раневская представляет некий тройной штамп: Муля – афоризмы – Фрекен Бок. А на самом деле Фаина Георгиевна была не просто великой актрисой, не просто одиноким страдающим человеком, а культурным явлением, масштаб которого пока еще трудно представить.
Собственно, никакой особой роли мотивы привязанности Фаины Раневской и Павлы Леонтьевны Вульф друг к другу не играют. Какая разница, что их заставило жить столько лет вместе? Самое главное заключается в том, чем обернулся для обеих творческих женщин их союз. А обернулся он беспримерным взаимоуважением, художественным взаимообогащением и взаимопониманием.
Они вместе – Фаина Раневская, Павла Вульф, Наталья Александровна Иванова (домработница и ангел-хранитель семьи Вульф), Ирина Сергеевна Вульф и ее сын Алексей Щеглов – прожили большую жизнь, наполненную страданиями и радостями.
Если использовать несколько затертое, но не теряющее мощи выражение, можно сказать, что семья Вульф и Раневская вместе прошли огонь и воду, а отчасти и медные трубы. Их послереволюционная жизнь в Ростове и в Крыму проходила под аккомпанемент артиллерийской канонады и свист пуль. В такой «творческой обстановке» заниматься искусством могут лишь фанатики, в самом хорошем смысле этого слова. Раневская и Вульф таковыми и являлись.
«Мне непонятно всегда было: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства»
Отношения в новообразовавшейся семье были непростыми. В заботах, прежде всего в заботах профессиональных и творческих, Павла Леонтьевна отдавала предпочтение Раневской, а не своей родной дочери Ирине, также обладающей актерским талантом. Раневская была старше своей «соперницы» на 11 лет. В общем, возрастная разница, не принципиальная для того, чтобы не стать второй (а может быть, и первой) любимой дочерью Павлы Вульф. И это, похоже, произошло.
Не получив должной поддержки своей матери, талантливая, волевая, сильная Ирина, словно пытаясь доказать всему миру, и прежде всего родной матери, свои преимущества перед новоиспеченной «сестрой», самостоятельно отчислилась из Казанского университета, где успешно обучалась, поехала в Москву и поступила в студию при МХАТе. А Фаина Георгиевна, несмотря на всю свою безграничную любовь к школе Станиславского, во МХАТ так и не попала.
Во времена «покорения» Москвы Ирина Вульф стала объектом внимания молодого уникума Вольфа Мессинга. Чтобы приблизиться к красавице-актрисе и стать ее мужем, экстрасенс решился использовать незамысловатый шантаж: он заявил Ирине Сергеевне, что ради достижения цели готов пустить в дело свои способности, но желает, чтобы девушка отдала ему руку и сердце добровольно. Ирина испугалась, но уговорам-угрозам не поддалась. Мессинг благородно отступился. Зато через некоторое время Ирина стала женой актера и режиссера Юрия Завадского, человека, с которым Фаину Раневскую связывают очень непростые отношения, художественного руководителя, с которым она проработала не один десяток лет, называя при этом перпетуум-кобеле, вытянутым в длину лилипутом, блядью в кепочке.
«Одиночество – это когда дома есть телефон, а звонит только будильник»
Павла Леонтьевна Вульф ушла из жизни в 1961 году. Фаина Раневская пережила ее на 23 года. И все эти годы она не могла смириться со смертью своего учителя и самого близкого человека, ставшего ей и матерью, и сестрой, и другом.
Когда началась Великая Отечественная война, Раневская уехала в эвакуацию одна, а вернулась в стены своего дома на улице Герцена, ныне Большой Никитской, с Павлой Леонтьевной, домработницей Натальей Александровной (Татой) и маленьким Алешей Щегловым. Позже к ним присоединилась и его мама – Ирина Сергеевна Вульф. Многие годы они либо жили вместе, либо постоянно ходили друг к другу в гости.
«…Не сплю ночи, целые ночи напролет не сплю, – жаловалась Фаина Георгиевна в своих записках. – Тоскую смертно по Павле Леонтьевне. Если бы я писала что-то вроде воспоминаний, была бы горестная книжка. В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части. В жизни меня любила только П.Л. П.Л. скончалась в муках. А я все еще живу, мучаюсь, как в аду»[6].
«Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья?»
Через десять лет, вслед за своей мамой, из жизни уйдет Ирина Сергеевна Вульф. Финал своей жизни, несмотря на присутствие друзей, коллег, знакомых, Фаина Раневская встретит в одиночестве.
В начале 1960-х годов Раневской удалось получить от власти поистине фантастическую услугу: она добилась приглашения из Франции своей родной сестры Изабеллы Георгиевны Аллен-Фельдман и получила возможность прописать ее в своей квартире в знаменитом высотном доме на Котельнической набережной. Более того, Раневская добилась для сестры выплаты пенсии. Это случилось в первую очередь благодаря хорошим отношениям Раневской с министром культуры СССР Екатериной Фурцевой. История с возвращением сестры еще раз подчеркивает своенравность и в каком-то смысле нонконформизм Фаины Георгиевны: в те годы, когда на горизонте общественно-политической жизни стала вырисовываться третья (еврейская) волна русской эмиграции (термин выглядит парадоксально, но так оно и было), Раневская не вынашивала идею отъезда к сестре в Париж, а наоборот, устроила Изабеллу в Советском Союзе. Фаина всегда все делала не так, как принято, а так, как ей хотелось делать. Патриотизм Раневской многим покинувшим Страну Советов покажется странным и книжно-наивным, но она рассуждала иначе. Актриса не могла понять, как можно покинуть страну, являющуюся родиной целого ряда всемирно известных писателей и поэтов – Тютчева, Лермонтова, Пушкина, Чехова, Толстого, Достоевского. Жизнь вне российской культурной среды ей не представлялась вообще. Также она не могла вообразить себя живущей в природных условиях чужих стран.
«Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости»
Сестры прожили вместе, в соседних комнатах, несколько лет, но так и остались соседками – слишком разными были характеры этих двух одиноких женщин. В последние годы жизни Изабеллу Георгиевну закружил роман с ее давним поклонником Николаем Николаевичем Куракиным, импозантным мужчиной аристократических кровей, несколько десятилетий хранившим в сердце любовь к ней. Характерно, что их случайная поздняя встреча состоялась у могилы художника Саврасова на Ваганьковском кладбище. Более подходящего места для начала их романтических, но печально закончившихся отношений представить сложно. Влюбленные встречались и чудесно проводили время за стенкой комнаты Фаины Георгиевны, что утомляло актрису и заставляло ее комментировать эти встречи нелестными отзывами типа «Старый осел, совсем сошел с ума!»[7].
Зато Изабелла души не чаяла в своем кавалере и в своих мемуарах, которые она, в отличие Раневской, оставила потомкам, называла его «дорогой Nicolas».
«Бог мой, как я стара – я еще помню порядочных людей»
В последней записи воспоминаний Изабелла Георгиевна сообщает следующее.
«Я решила отдать обе тетради (третьей уже не будет) моему дорогому Nicolas. Он будет хранить их как память обо мне. Непременно скажу, что он вправе читать мои записи, если ему того захочется, только попрошу больше ни с кем не делиться прочитанным. Сейчас я поставлю точку, закрою тетрадь и больше никогда не открою ее. Скоро все закончится»[8].
Несмотря на этот наказ, воспоминания Изабеллы Аллен были опубликованы и продолжают издаваться. К сожалению, а может быть, к счастью, издатели не очень-то считаются с волей мемуаристов.
Приблудного пса по кличке Мальчик, жившего в доме Раневской и скрасившего ее последние дни, тоже можно назвать «близким родственником» актрисы. Как всякий человек, изрядно настрадавшийся от людского общества, Фаина Георгиевна безумно любила это четвероногое существо и очень беспокоилась о том, что с ним станет после ее смерти.
Вспоминает близкий знакомый актрисы, театровед и писатель Борис Михайлович Поюровский: «Однажды Фаина Георгиевна ушла на спектакль, а Мальчик стал так выть, что соседи просто закричали: „Караул!“ и чуть ли не бросились вызывать милицию. Когда она вернулась из театра, ей сказали: „Фаина Георгиевна, делайте, что хотите, но мы это слушать по три часа не можем“. Добрый директор Театра имени Моссовета разрешил Раневской брать Мальчика на спектакль. И вот идет спектакль „Странная миссис Сэвидж“. Фаина Георгиевна на сцене, пес в незапертой гримерке. А во всех гримерных идет трансляция сценического действия. И вот подошел черед такой горячей, страстной сцены, когда дети нападают на свою мать, то есть на Раневскую, кричат на нее. А собака это услышала. Она носом открыла дверь, выбежала за кулисы, понеслась на сцену и там принялась отчаянно лаять на этих „детей“, которые орали на Сэвидж-Раневскую. И даже укусила за ногу одного персонажа. Зрители были в диком восторге, аплодировали и хохотали. Они-то думали, что это – режиссерская задумка».
В своих записках 81-летняя Раневская пишет о Мальчике, как о дорогом человеке.
«…Мой подкидыш в горе. Ушла нянька, которая была подле него два года (даже больше). Наблюдаю псину мою… А она смертно тоскует по няньке. В глазах отчаяние, ко мне не подходит. Ходит по квартире, ищет няньку. Заглядывает во все углы, ищет. Упросила няньку зайти повидаться с псиной. Увидел ее – упал, долго лежал не двигаясь. У людей это обморок. У собаки – больше, чем обычный обморок. Я боюсь за него, это самое у меня дорогое – псина моя, Человечная»[9].
«Жизнь – это затяжной прыжок из п…ды в могилу»
Через некоторое время после смерти Раневской на ее могиле какие-то неведомые силы установили… бронзовую фигуру Мальчика! Это событие моментально окутал флер мистики. Долгое время знакомые Раневской гадали, кто распорядился установить у надгробия необычное изваяние. Чуть позже выяснилось, что грустного металлического Мальчика «привела» на могилу Фаины Георгиевны певица Елена Камбурова, крепко дружившая с актрисой в ее последние годы.
Своим безнадежным, но просветленным одиночеством Фаина Раневская сильно напоминает другую блистательную актрису XX века – великую Марлен Дитрих, дожившую до девяноста одного года. Германо-американская кинозвезда под занавес своей жизни также «ушла в затвор», никого не подпуская близко ни к своему сердцу, ни к своей душе. Конечно, Фаина Георгиевна была более открыта и не имела пристрастия к алкоголю, усугубившему одиночество Дитрих. Но между ними есть безусловное сходство: обе актрисы были безгранично талантливы и отличались невыносимой для окружающих прямотой суждений о происходящем в искусстве и в жизни. У обеих в конце жизни конфидентами стали молодые мужчины: Марлен Дитрих время от времени общалась по телефону с неким парнем Эриком Хаунтом, написавшим позже книгу о своей заочной дружбе с престарелой мегазвездой. А у Фаины Георгиевны был свой мужчина-конфидент, адресат ее удушающе-печальных писем – Алексей Щеглов, внук Павлы Леонтьевны. Их отношения закончились очень, очень печально. Когда врачи в очередной и последний раз пытались спасти жизнь Фаины Георгиевны, Алексей Щеглов находился в Кабуле, за тысячи километров от Москвы. Она очень ждала своего «эрзац-внука» и писала из больницы:
«Мой родной мальчик, наконец-то собралась писать тебе, с моей к тебе нежной и крепкой любовью. Мне долго нездоровилось, но сейчас со здоровьем стало лучше. Очень по тебе тоскую, мечтаю скорей увидеть и обнять тебя, мой дорогой мальчик. Крепко и нежно обнимаю тебя и Танечку, Нина Станиславовна сейчас у меня, просит передать тебе и Танечке нежный привет. Обнимаю. Твоя Фуфа»[10].
«Одиночество как состояние не поддается лечению»
Упомянутая в последнем письме Танечка – это жена Алексея Щеглова, а Нина Станиславовна – актриса Нина Сухоцкая. Это письмо было отправлено 14 мая 1984 года, а 19 июля этого же года Фаины Георгиевны не стало. Ее «эрзац-внук» так и не успел проститься со своей «эрзац-бабушкой».
Очень часто происходит именно так: дорогой, любимый человек покидает наш мир, находясь не с теми, кого любит, кому наиболее дорог и кем особенно любим. Потому что смерть всегда неожиданна, предугадать время ее визита невозможно, даже если она уже у дверей.
Фаина Георгиевна была одиноким человеком. Душевное родство связывало ее с «мамочкой» Павлой Леонтьевной Вульф. Но «мамочка» ушла из жизни, когда Раневской было шестьдесят пять лет, а дожила та почти до восьмидесяти восьми.
Не имея семьи в привычном понимании, Раневская стала родной для миллионов зрителей. Прежде всего – кинозрителей.
Ее вполне можно назвать всесоюзной (или всероссийской, если угодно) бабушкой. Не бесформенной, сдобно-рафинированной, клубочно-пледовой бабушкой из детских хрестоматий, а экстравагантной, острой на язык пожилой дамой, резкой, но никогда не переходившей грани элементарной порядочности.
«Старая харя не стала моей трагедией, – в 22 года я уже гримировалась старухой и полюбила старух в моих ролях»
Дети обожали бездетную Фаину Георгиевну. Было время, когда они ходили за ней толпами, скандируя, словно на первомайском параде: «Муля, не нервируй меня!» И она им совершенно беззлобно, но устало отвечала: «Пионеры, идите в жопу!», вызывая у своих юных поклонников искренний восторг.
Размышляя о «родственности» Фаины Раневской, автор вынужден выразить собственные чувства, вызванные творчеством и судьбой героини, нарушив тем самым данный себе зарок не высказывать в книге ничего личного. Благодаря блистательным ролям Раневской, ее неповторимому имиджу, ее фирменному прокуренному басу, ее мимике, взрывному темпераменту ее персонажей, автор имеет возможность в каком-то смысле встречаться со своими давным-давно ушедшими из жизни родственницами, необычайно похожими на актрису. И в этом он, конечно, не одинок.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.