Глава 10 ЛОНДОН И ЭДВАРД ГАРНЕТ

Глава 10

ЛОНДОН И ЭДВАРД ГАРНЕТ

К моменту издания «Человека из Девона» Голсуорси исполнилось тридцать четыре года. Уже опубликованы четыре книги под псевдонимом Джон Синджон, и их автор удостоен положительной оценки некоторых критиков. Голсуорси работает над двумя новыми книгами: «Остров фарисеев» и «Собственник», которые займут важное место в его творческой эволюции. Настало время отказаться от анонимности nom de plume[37] и предстать перед миром под настоящим именем – Джон Голсуорси.

Теперь необходимо остановиться и более детально изучить «образ жизни» этого человека, который стоит на пороге мира большой литературы, переживает переходный период, который бывает у всех писателей, добившихся успеха в своем деле. Сегодня он пока один из многих, обычный саженец в большом саду, а завтра уже обгоняет всех в росте, превращается в цветущее дерево, непохожее на другие, завоевывает славу.

Роман Голсуорси с Адой продолжался уже почти шесть лет. В 1902 году Ада предприняла решительный шаг и поселилась отдельно от мужа: «Теперь никто не стремится наказать меня, за исключением майора, готового прибегнуть к побоям», – говорила она в июле Моттрэму. Открыто любовники могли появиться вместе лишь во время совместных путешествий за границу, в которых Джон выступал в качестве «сопровождающего лица» Ады. Это обстоятельство плюс любовь Ады к заграничным поездкам приводили к тому, что много времени они проводили в путешествиях, ставших составной частью их совместной жизни. Аде очень повезло с родом занятий ее «компаньона», как писала она в своих путевых заметках «Через горы и дальше»: писателя «невозможно лишить его дела, если он только сам этого не захочет. Блокнот, ручка, походная чернильница (так как наш писатель не желал пользоваться авторучками: это был некий ритуал – задумчиво, размеренно, ритмично погружать ручку в чернильницу было ему необходимо так же, как и дышать, хотя он и не осознавал этого), и, таким образом, он был во всеоружии».

Неясно, по каким именно причинам, но Голсуорси пришел к выводу, что его жизнь похожа на жизнь странствующего музыканта, который к тому же не имеет своего дома. «Я – вечный странник, – пишет он своему другу Сент Джону Хорнби в октябре 1897 года, – никогда не знаю, куда подамся через месяц, но, как тебе известно, твердо убежден в том, что прелесть жизни состоит в движении. Нужно для начала стать доверенным лицом при заключении брачного контракта одного из своих друзей, вести его дела и так войти в привычную колею – или же заняться чем-нибудь, что удержало бы меня в определенном месте... Наверное, я буду прав, если скажу тебе, что я не из этой породы».

Трудно назвать точные сроки и маршрут странствий Ады и Джона Голсуорси в эти годы. В биографии, написанной Мэрротом при содействии Ады, мало говорится о событиях между 1895 и 1905 годами, к тому же Ада собственноручно вырезала из своего дневника страницы, касающиеся этого периода. Похоже, что она хотела вообще выбросить из памяти эти годы «незаконной» любви; по крайней мере они не должны были составлять часть официальной биографии Джона Голсуорси.

Тем не менее эти годы были одними из наиболее продуктивных и многообещающих в судьбе Голсуорси. В книге «Через горы...» даты сильно смещены (я думаю, специально), но мне кажется, что следующее беззаботное описание относится именно к этому периоду:

«В те далекие дни мы много ходили пешком. Обычно выбиралось какое-нибудь живописное место – Кортина или, скажем, Ландро – в качестве отправного пункта, и мы совершали длительную прогулку, выходя до восхода солнца и возвращаясь в темноте. Сначала бывало очень холодно, но если через четверть часа мы не разогревались, то дело было либо в неважной погоде, либо мы просто плохо оделись. Выпив с утра только кофе с булочкой, уже в семь часов мы приступали к легкому второму завтраку. И так в течение всего дня – лишь легкие закуски с двух-трехчасовым интервалом. Мы считали такой распорядок дня менее утомительным и более благоприятным, чем обычные обильные застолья и последующий неподвижный отдых».

Бывали у них и «дни отдыха», когда они не гуляли, а сидели на «тяжелых деревянных балконах, где пили кофе, ели булочки и мед, наслаждаясь свежим бодрящим утренним солнышком. Эти дни были действительно отдыхом после наших походов, требовавших большого напряжения; Джон понемногу писал».

Они действительно много ходили пешком, Ада пишет, что их рекорд составлял «31 милю, пройденную без особой усталости, так как мы дышали чистым горным воздухом». Этот отдых, как и многие предыдущие, Голсуорси провели в Доломитовых Альпах – их излюбленном месте.

Весной 1902 года Ада жила уже отдельно от мужа, а в Лондоне они с Джоном, хотя формально и жили порознь, занимали квартиры, находившиеся по соседству – Ада в Хауз-Чеймберз в Кемпдене, Джон – на Кемпден-Хилл, в доме 16а – Обри-Уок. Неподалеку на Холланд-Парк-авеню жили и Георг и Лилиан Саутеры. Все три квартиры находились в нескольких минутах ходьбы друг от друга. Как нам известно, Лилиан Саутер с сочувствием относилась к связи брата с Адой, была предана своей будущей невестке, и ее дом в это время стал центром, фокусирующим интересы этого небольшого общества. Ральф Моттрэм, впервые посетивший Аду и Джека в 1904 году, нашел в доме Саутеров настоящее пристанище. Он оставил описание необычной, но очень приятной атмосферы, царившей в этом семействе.

«Дверь (как и все подобные двери в те времена) открыла горничная в белом чепце и переднике, она провела меня в огромную, даже чрезмерно огромную студию со всеми соответствующими атрибутами – мольбертами, занавесями, рамками, красками, разложенными у стен или сложенными в галерее, в которой достаточно пространства для большого, хорошо накрытого стола, на котором стояли чашки, тарелки и настоящий русский самовар на подставке, накрытый специальным соломенным чехлом. Все это придавало комнате более «домашнюю обстановку», чем бывает обычно в таких местах. Председательствовала за столом миссис Лилиан Саутер. Ей помогали, с одной стороны, Джек и Ада, с другой – ее муж. У их ног, наполовину спрятавшись за материнским платьем или за ковром, возился самый веселый и необычный из всех мальчишек. Это был Рудо, семи лет от роду».

Самому Ральфу Моттрэму в это время был всего лишь двадцать один год, но Аду он знал всю свою жизнь, так как его отец до 1900 года был ее доверенным лицом и опекуном. Когда она объявила о намерении оставить своего мужа майора Голсуорси, мистер Моттрэм-старший, огорченный ее поступком и не одобривший его, отказался быть и далее опекуном Ады. Тогда она попросила назначить им своего кузена Джона Голсуорси, и в 1904 году, когда Голсуорси приехал в Норвич по делам Ады, он познакомился там с Моттрэмом-младшим. Дружба Моттрэма с Адой и Джоном продолжалась всю их жизнь, но вначале, когда Моттрэм был еще совсем молодым человеком, супруги взяли его под покровительство, помогали ему и поддерживали его литературные наклонности. Вероятно, эта первая поездка в Лондон в октябре 1904 года была значительным событием в жизни молодого провинциала из Норвича.

Тогда же Моттрэм посетил и описал две другие квартиры членов этого кружка – «холостяцкие» квартиры Джека и Ады, в обстановке которых отразились черты характеров их хозяев. «Квартира Ады с ее серыми стенами и изящными безделушками явно описана Голсуорси в качестве квартиры Анонима в романе «Патриций». В другой раз, – продолжает Моттрэм, – мы завтракали в студии в Обри-Уок, где жена конюха угощала меня котлетами и яблочным пирогом, а Джек – превосходным рейнвейном. Мне было позволено увидеть складную кровать, на которой он спал, покрытую шкурами животных, убитых им во время его первых путешествий. В углу комнаты находился предмет, назначение которого было абсолютно непонятно для моего деревенского ума. Им оказалась кабинка турецкой бани – Джон уже тогда начал страдать от ревматизма, который так мучил его в старости».

Голсуорси привили своему юному гостю и протеже вкус к культурной жизни Лондона; они считали, что это одновременно и развлечет Моттрэма, и расширит его кругозор. Джек повел его в Национальную галерею, «чтобы повысить уровень образования»; они сходили в театр, однако пьеса Зангвилла «Только Мэй-Энн» оказалась второсортной, да и постановка была неважной; все вместе они побывали в Картинной галерее королевы[38], где исполнялась увертюра Чайковского «1812 год»; заходил он с ними и в мастерскую скульптора Суона. Но самое большое впечатление на чувствительного начинающего писателя произвел завтрак литераторов в ресторане «Монблан». В своем письме, где Голсуорси приглашал Моттрэма погостить у них, он упоминал заманчивую перспективу: «Я могу взять Вас с собой в один скромный ресторанчик, где всегда можно встретить Гарнета[39], а при случае – Хадсона и Беллока![40]« Отчет об этом завтраке стоит привести целиком: «Длинный стол был накрыт в колониальном стиле: груботканая скатерть, груды тарелок и графины с простым красным вином. Во главе стола сидел Эдвард Гарнет, одеянием своим напоминающий священника. Это впечатление усиливалось от того, что ел он одной вилкой, в левой руке держа книгу, которую внимательно изучал – видимо, для будущей рецензии, ухитряясь при этом с набитым ртом задавать тон общему разговору. Слева от него сидел Хилери Беллок, явившийся, как и я, в котелке; залпами опорожняя рюмки, он говорил без умолку. Томас Секкомб и Джек, сидевшие напротив Хадсона (когда он присутствовал), вели себя очень тихо...

Джек ел умеренно и разборчиво, не вынимая монокля из глаза. Теперь я подозреваю, что несколько таких трапез он оплачивал из своего кармана».

Из сказанного выше ясно, что к этому времени Голсуорси стал своим человеком в литературных кругах Лондона. Этим он во многом обязан интересу к себе и влиянию одного человека – Эдварда Гарнета. Гарнет – яркая и загадочная личность в мире литературы того времени. Он был чрезвычайно важной, влиятельной фигурой в писательской среде, не создав при этом ничего стоящего. Он – лидер группы писателей, получивших известность в начале нашего века, – Джозефа Конрада, Форда Медокса Форда, Арнольда Беннетта[41] и У. Г. Хадсона, – и это лишь некоторые из них.

Эдвард родился в 1868 году, он был сыном Ричарда Гарнета, литературного критика и биографа. Жена Эдварда, Констанция, была переводчицей произведений Достоевского и других русских писателей, много сделавшая для того, чтобы познакомить англоязычный мир с русской литературой. Дэвид Гарнет считает, что его отец – Эдвард и дед – Ричард были «не от мира сего» и поэтому совершенно не занимались «проталкиванием» собственных произведений, но весьма способствовали расцвету талантов других писателей. «Призванием Эдварда было открытие таланта в неизвестных писателях. Но когда кто-нибудь из его протеже добивался успеха, Эдвард зачастую терял к нему интерес. «Гадких утят» он предпочитал «прекрасным лебедям»... Задачей его жизни было открывать таланты и бороться за их признание».

Завтраки по вторникам в лондонском ресторане «Монблан» превращались в приемы Эдварда Гарнета для его литературных протеже. Здесь «собиралась элита городской интеллигенции; она завтракала и под председательством Эдварда Гарнета, который долгое время был литературным (так сказать, «нонконформистским») папой Лондона, обсуждала насущные социальные проблемы...»

В этот период Джон был частым гостем в Кирне – доме Эдварда и Констанции Гарнет, прозванном Эдвардом «уголком Достоевского». Еще до этих визитов Джон был в восторге от переводов Тургенева, сделанных Констанцией, и вел с ней переписку по этому поводу, но, по словам Эдварда Гарнета, впервые к ним в дом Голсуорси привел Джозеф Конрад. Этот дом имеет свою необычную литературную историю. Унаследовав деньги от отца Констанции, Гарнеты решили построить себе загородный дом, расположенный, однако, неподалеку от Лондона, чтобы Эдвард мог ездить туда на работу. Они выбрали участок в Лимпсфилд-Чарте в Кенте – прекрасное, не испорченное цивилизацией место, к тому же поблизости от дома их друга Сиднея Оливье. Уединенное, укрытое со всех сторон от посторонних глаз лесом поле понравилось им обоим, и они построили Кирн по собственному проекту. В этом небольшом доме, спроектированном в форме буквы «L», с толстыми стенами и гигантскими каминами комнатки были очень маленькими, и в конечном итоге дом был несколько странным и неудобным. Тем не менее Гарнетов он устраивал: они были изолированы от местных жителей; в нем они могли работать и принимать своих друзей, и время от времени он становился своеобразным «литературным гетто». Одно время недалеко от них в коттедже «Грейси» жил Форд Медокс Форд со своей женой Элси; в жизни Форда наступил «деревенский период», он с важным видом разгуливал по окрестностям «в халате из грубой ткани и гамашах и разводил уток». Но главным для него, конечно, было находиться возле своего наставника и «средоточия событий».

В таком окружении Голсуорси со своими изысканными манерами и холеной внешностью должен был чувствовать себя «белой вороной». Должно быть, он полагал, что Гарнет считает его несколько странным писателем, потому что сам Гарнет вспоминает, как во время их прощания после первого визита Голсуорси в Кирн-хаус «тот сказал с блеском в глазах: «Я не такой дурак, каким кажусь». Голсуорси очаровал и юного Дэвида Гарнета; большое впечатление на того произвели рассказы Голсуорси о гордом олене и краснокожем проводнике-индейце, и он тайно прозвал гостя Бегущим Лосем. Дэвид был также потрясен тем спокойствием, с которым Голсуорси в свой первый визит утихомирил кошку Гарнетов, пришедшую в ярость от того, что собака посмела проявить интерес к ее котятам: он вынес взбесившееся животное из дома с таким видом, будто «она ласково мурлыкала у него на руках в ответ на его ласку». Дэвид вспоминает еще один неприятный случай, когда та же собака Пупси где-то откопала и притащила в дом разлагавшуюся, всю покрытую червями воловью голову. Голсуорси даже не вздрогнул, хотя большинство присутствующих онемели от отвращения и зловония. Он спокойно взял лопату и кирку, отнес ужасный предмет в глубину сада, вырыл большую яму, закопал голову, вернулся в дом, тщательно вымыл руки и отряхнул колени носовым платком, смоченным одеколоном.

Мелкие происшествия... Но как много они говорят о Голсуорси, его невозмутимом спокойствии при любых обстоятельствах и в то же время о его чрезмерной щепетильности. Они также объясняют, почему люди, столь отличающиеся от него по характеру и темпераменту, такие, как Конрад, Форд или Гарнет, любили его и восхищались этими, казалось бы, несовместимыми в одном человеке чертами.

Отношения Гарнета с близкими ему писателями редко складывались счастливо. «Друг мой – враг мой», – пишет Форд Стенли Анвину, выражая мнение многих своих коллег. Отношения Голсуорси с Гарнетом не были исключением, наиболее ярким подтверждением тому служит письмо Голсуорси Гарнету по поводу романа «Патриций», написанное в сентябре 1910 года, десять лет спустя после их первой встречи, из которого видно, что Гарнет так полностью и не преодолел первоначального неблагоприятного мнения о манере письма Голсуорси (сложившегося, когда Гарнет делал для Фишера Анвина внутреннюю рецензию на роман «Джослин»).

«Я всегда чувствовал, что Вы ко мне немножко несправедливы, – с того самого дня, когда прочел кусок из Вашего отзыва на «Джослин» (который вообще не следовало мне посылать), о том, что из меня никогда не выйдет художника, что я всегда буду смотреть на жизнь как бы из окна фешенебельного клуба. И от книги к книге мне всегда казалось, что в глубине души Вы досадуете на то, что вынуждены все больше отходить от такой точки зрения, что Вы со своей крепкой, а в те годы еще более нерушимой верой в свою способность правильного суждения (которая у Вас очень сильна) раз и навсегда раскусили меня и не могли ошибиться. Я всегда чувствовал, что я глубже, более изменчив и, может быть, более широк, чем Вам кажется. Будучи от природы немногословен, я никогда этого не говорил, – но Вы, надеюсь, не рассердитесь, что теперь, впервые за десять лет, если не больше, я высказал то, что думаю. Да, я всегда чувствовал, что борюсь с известным предубеждением, которое укрепляется при каждом нашем свидании моей медлительностью в словах и манере. Вы говорите: «Эта книга – не Вы», – но этим как бы даете понять, что в Ваших глазах я – что-то установившееся, определенное, узкое. Вот это я всегда в Вас чувствую. «Джек такой, etvoilatout!» Вероятно, это привычка критического ума, которому приходится составлять суждения об определенных вещах и отрицать возможность изменения или роста до тех пор, пока изменение или рост не станут слишком явны».

Это письмо во многом проливает свет на характеры обоих литераторов, и надо отдать им должное: столь разные люди все же сумели плодотворно и гармонично работать вместе.

Тем не менее Голсуорси так никогда не смог до конца забыть злосчастную рецензию Гарнета на «Джослин». В последнем написанном им материале – черновике речи, подготовленной для получения Нобелевской премии, содержится обстоятельная попытка оправдать себя. «В письме, в котором он (Анвин. – К. Д.) отказывается в дальнейшем иметь со мной дело, содержится цитата из рецензии на мой роман: «Автор этой книги по своей сути человек из фешенебельного клуба». Меня это больно поразило...» И далее он описывает, сколь мало в его жизни значил клуб: «место, куда я приходил, где вешал шляпу и нырял в какое-нибудь кресло с книгой в руках и с верой в душе в справедливость критики».

Во всяком случае, для Голсуорси отношения с Гарнетом были очень напряженными. В феврале 1902 года он послал ему первый вариант «Острова фарисеев» (первоначально роман назывался «Язычник»). «Я не уверен, что поступаю правильно, посылая Вам эту рукопись в таком виде, но не могу не сделать этого, а потому хотел бы верить, что Вы не разгромите ее полностью до тех пор, пока я не закончу работу над ней». На редкость деликатные отношения между писателем и критиком делали свое дело: Голсуорси чувствовал необходимость в критической оценке Гарнета и в то же время тяготился ею. Он отправляет посылку с только что оконченной рукописью, на которой еще не высохли чернила, герои которой еще слишком дороги авторскому сердцу, чтобы легко можно было вынести неблагоприятные отзывы; но именно потому, что все так свежо, так живо для него, он должен показать это кому-нибудь, особенно такому опытному, такому признанному критику, как Эдвард Гарнет.

Их взаимоотношения были очень щепетильными, но взаимопонимание здесь возникло быстро. «В настоящий момент, независимо от всех критических замечаний, позвольте мне сказать, что «Язычник» делает Вас достойным симпатии в человеческом плане и что рукопись имеет огромное значение и для писателя, и для читателя, так как призвана сократить дистанцию между ними, устранить отчужденность и взаимное непонимание».

Закономерно возникает вопрос, насколько плодотворным было для Голсуорси влияние Гарнета в более поздний период его творчества. Были времена, особенно в период завершения работы над «Собственником», когда Голсуорси считал критику Гарнета пагубной и мешающей ему работать. Но в первые годы их знакомства поддержка и помощь Гарнета, несомненно, много значили для Голсуорси; рядом с ним был очень влиятельный человек, который не только давал ему советы и наставления по части книжного рынка, не только влиял на издателей, занимавшихся романами Голсуорси, но и рекомендовал журналам и другим периодическим изданиям его рассказы и стихи. В апреле 1901 года он предложил «Спикеру» и «Манчестер Гардиан» опубликовать два стихотворения Голсуорси – «Мужество» и «Приключения странствующего рыцаря», и 14 июня он писал Голсуорси: «Редактор «Спикера» написал мне, что опубликует Ваши стихотворения, но позднее – сейчас он полон «под завязку»». В письме от 20 мая 1903 года он дает советы, где лучше издать «Фарисеев» – так тогда назывался роман «Остров фарисеев»: «В нем очень сильна критическая сторона, и он великолепно написан. Я вчера повторил это Дакворту. Я также сказал ему, что посоветовал Вам обратиться к Хайнеману и Метьюену, а к нему в случае необходимости вернуться позднее – по Вашей системе половины прибыли».

Каковы бы ни были недостатки Гарнета – критика и наставника, Голсуорси и его окружение считали дружбу с ним неизбежным приложением к серьезной литературной карьере. «Те из нас, кто хочет хорошо работать, рано или поздно придут к нему. Так почему бы не сделать это раньше?» – писал Голсуорси Моттрэму в 1904 году.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.