Велосипед и кондитерская

Велосипед и кондитерская

Когда мне исполнилось семь лет, мать решила, что пора мне распрощаться с детским садом и пойти в настоящую мужскую школу. На счастье, километрах в полутора от нашего дома имелась начальная школа для мальчиков, причем известная. Она называлась Соборной школой Лландаффа и располагалась прямо в тени Лландаффского собора.

Как и собор, эта школа и по сей день действует на том же месте и по-прежнему процветает.

Но и тут мне опять почти ничего не удается вспомнить про те два года, с семи до девяти лет, что я проучился в Соборной школе. Только два эпизода отчетливо запечатлелись в моем сознании.

Первый длился не более пяти секунд, но я никогда его не забуду.

Случилось это, когда я ходил в первый класс. Я тогда в одиночестве шагал по зеленой сельской дороге, возвращаясь домой из школы, как вдруг метрах в двадцати от меня появился на велосипеде мальчик постарше, лет двенадцати, несущийся на полной скорости. Дорога вилась по холму, и велосипедист катил под гору. Пролетая мимо меня, он завращал педалями в обратную сторону, и так быстро, что все цепи и шестеренки его велосипеда завизжали, а звук был громкий, долгий и переливчатый. И при этом он снял ладони с рукояток руля и непринужденно скрестил их на груди.

Я встал, как вкопанный, глядя на него во все глаза. До чего же он был хорош! Такой стремительный, и отважный, и изящный в своих длинных брюках с велосипедными зажимами на каждой штанине и в лихо сдвинутой набекрень алой школьной фуражке! Когда-нибудь, сказал я себе, настанет и для меня день славы, и у меня будет такой же велосипед, и я тоже надену брюки с зажимами, и небрежно нахлобучу на голову школьную фуражку, и со всей скорости покачу вниз, и начну крутить педали назад, и уберу руки с руля!

Клянусь, что если бы кто-то в это мгновение схватил меня за плечо и спросил: «Чего ты больше всего хочешь от жизни, малыш? Каково твое самое страстное желание? Хочешь стать врачом? Замечательным музыкантом? Художником? Писателем? Или лордом-канцлером?» — я бы ему ответил, что единственное мое стремление, мое упование, единственная томящая меня мучительная мечта — это желание заиметь такой же велосипед и с визгом лететь на нем под гору, убрав руки с руля.

Сказка — вот что это было бы! Меня прямо-таки в дрожь кидало при одной мысли об этом.

Второе и последнее мое воспоминание о Соборной школе в Лландаффе поражает своей диковинностью.

Случилось это через год с небольшим, мне тогда только что исполнилось девять лет. К тому времени у меня уже появились кое-какие друзья, и когда я по утрам уходил в школу, то сначала шел один, а потом по дороге ко мне присоединялись еще мальчика четыре, все примерно моего возраста. Возвращаясь домой после уроков, мы впятером тем же составом проходили по зеленому деревенскому лугу и через саму деревню.

По дороге в школу и из школы мы всегда проходили мимо кондитерской. Нет, конечно, мы не проходили мимо, мы не могли пройти мимо нее. Мы всегда останавливались. И прильнув к витрине, вглядывались в большие стеклянные посудины, заполненные ирисками, сосалками, бычьими глазками и земляничными карамельками, и мятными леденцами, и кисленькими капельками, и грушевыми капельками, и лимонными капельками и всякими прочими сластями. У всех нас были карманные деньги — нам давали по шесть пенсов на неделю — и всякий раз, когда у кого-либо из нас в карманах оказывалась какая-нибудь денежка, мы всей гурьбой вваливались в лавку, чтобы купить на пенс какого-нибудь дешевого лакомства. Сам я больше всего любил шербетные сосалки и лакричные шнурки, и в самом деле походившие на шнурки для ботинок.

Мальчик из нашей пятерки по имени Твейтс сказал мне, что не надо есть лакричные шнурки. Его отец — он был врачом — сказал, что это лакомство делают из крысиной крови. Он прочитал своему сыну целую лекцию, когда однажды застал его поглощающим это лакомство в кровати.

— Всякий крысолов в стране, — рассказал ему отец, — тащит своих крыс на фабрику лакричных шнурков, и приемщик платит ему по два пенса за штуку. Столько народу разбогатело, да что там, миллионерами стало, сбывая своих дохлых крыс той фабрике.

— Но как из крыс делают лакрицу? — спросил юный Твейтс у своего отца.

— Сначала дожидаются, пока не накопится десять тысяч крыс, — отвечал отец, — потом заполняют ими огромный блестящий стальной котел, и там они варятся несколько часов подряд. Два человека помешивают в кипящем котле длинными шестами, и в конце концов получается жирная парная крысиная тушенка. Потом в котел погружают размельчитель, чтобы раздробить кости, и получается густая сплошная масса, которую называют крысиным суслом.

— Ну хорошо, папа, но как из этого всего получаются лакричные шнурки? — спросил юный Твейтс, и этот вопрос заставил отца умолкнуть и на несколько мгновений задуматься, прежде чем дать ответ.

Наконец он сказал:

— Те двое, что помешивали варево в котле длинными шестами, теперь надевают высокие резиновые сапоги и залезают в котел, и совковыми лопатами выгребают сусло, и выкладывают его кучей на бетонный пол. Потом прокатывают кучу несколько раз паровым дорожным катком, чтобы она стала плоской. Получается такой огромный черный блин, и все, что им теперь нужно сделать, так это дождаться, пока блин остынет и затвердеет, чтобы его можно было нарезать на полоски, из которых уже легко выходят лакричные шнурки. Никогда не бери их в рот, — сказал отец. — Если будешь их есть, подхватишь крысинин.

— А что такое крысинин, папа? — спросил Твейтс.

— Все крысы, которых ловят крысоловы, отравлены крысиным ядом, — сказал отец. — А от крысиного яда бывает крысинин.

— А что бывает, когда его подхватишь? — опять спросил Твейтс.

— Зубы делаются очень острыми и утончаются, — отвечал отец. — А сзади вырастает коротенький толстый хвостик, из спины, прямо из копчика. И крысинин не лечится. Уж я-то должен знать. Я же — врач.

Нам всем очень понравился рассказ Твейтса, и мы заставляли его пересказывать эту историю много раз, пока шли в школу или из школы. Но это не помешало всем нам, кроме Твейтса, и впредь покупать лакричные шнурки. За пенс давали целых две штуки!

Шнурок, если вы не имели удовольствия держать такую вещь в руках, вовсе не круглый, чтоб вы знали. Это как бы плоская черная лента шириной примерно в сантиметр. Продают их смотанными в рулон или катушку, и тогда, во времена моего детства, лакричный шнурок бывал такой длины, что если такую катушку размотать и поднять один конец над головой на вытянутой руке, то второй конец достанет до земли.

Шербетные сосалки стоили столько же — пенс за пару. Сосалка состояла из заполненной шербетным порошком желтой картонной трубки, из которой торчала полая внутри лакричная соломка. (Крысиная кровь и тут, — имел обыкновение предостерегать нас юный Твейтс, тыкая пальцем в эту лакричную соломку.) Высасываешь через соломку шербет, а когда он кончается, съедаешь лакричную соломку. Приятные такие они были, эти шербетные сосалки. Шербет шипел во рту, а если знать, как это сделать, то можно было выдыхать его через нос, так что ноздри покрывались белой пеной, и тогда легко было строить из себя припадочного.

А еще там были пустокляпы — их продавали по пенсу за штуку, — здоровенные круглые шарики размером с маленький помидор. Один пустокляп обеспечивал примерно час безостановочного сосания, и если время от времени вынимать его изо рта, то можно убедиться, что окраска шарика меняется. Было что-то завораживающее в том, как он из розового делается синим, потом зеленым, потом желтым. Мы часто дивились тому, как это фабрика пустокляпов умудряется делать такое колдовство.

— Как это может быть? — спрашивали мы друг у друга. — Как это можно заставить их менять цвет?

— Это из-за слюны, — объявлял юный Твейтс.

Сын врача, он считал себя непререкаемым авторитетом во всем, что имело отношение к телу. Он мог объяснить нам про струпья и предсказать, когда с них сойдет короста. Он знал, почему синяк под глазом — синий и почему кровь — красная.

— Это слюна заставляет пустокляп менять цвет, — продолжал настаивать он. А когда мы просили его поподробнее изложить свою теорию, он отвечал: — Все равно ничего не поймете, даже если я вам про это расскажу.

Грушевые капельки страшно нравились потому, что у них был такой рискованный вкус. От них пахло лаком для ногтей, и они приятно холодили горло. Всех нас предупреждали, что есть это драже опасно, но в результате мы стали пожирать это лакомство в куда больших количествах, чем когда-либо прежде.

Еще в кондитерской торговали твердыми коричневыми ромбовидными таблетками, которые назывались «щекотун миндалин». На вкус и запах эти ромбики очень сильно отдавали хлороформом, и у нас не было ни малейшего сомнения в том, что эти штучки начинены жутким анестетиком — тем самым веществом, которое в больницах дают как наркоз и которое, о чем неоднократно талдычил нам Твейтс, способно усыпить человека на несколько часов кряду.

— Когда моему отцу надо отпилить кому-нибудь ногу, — говорил он, — он набирает в подушку хлороформу, и человек дышит через нее и засыпает, и мой отец отрезает у него ногу, а тот даже ничегошеньки не чувствует.

— Ну а зачем тогда начиняют им конфеты и продают эти конфеты нам? — допытывались мы у него.

Вам, быть может, покажется, что такие вопросы ставили Твейтса в тупик. Но Твейтса никогда ничто не могло загнать в тупик.

— Мой отец говорит, что щекотуны миндалин изобрели, чтобы кормить ими самых опасных преступников в тюрьме, — говорил он. — Их добавляют в еду и дают их преступникам всякий раз, когда в тюрьме кормят, и от хлороформа преступники делаются сонными и не бунтуют.

— Ну хорошо, — говорили мы, — но зачем их продают детям?

— Это заговор, — говорил Твейтс. — Взрослые сговорились между собой делать так, чтобы мы потише были.

Эта кондитерская в Лландаффе находилась в 1923 году в самом средоточии наших жизней. Для нас эта лавка со сластями была тем же, что кабак для пьяницы или церковь для епископа. Без нее жить было бы почти что и незачем.

Но у нее имелся один ужасный изъян, у этой лавки. Хозяйка кондитерской — это был сущий страх Божий. Мы терпеть ее не могли, и у нас на то были веские причины.

Звали ее миссис Пратчетт. Это была невзрачная костлявая старая карга с усиками на верхней губе и с искривленными, кисло-кислыми, как зеленый крыжовник, губами. Она никогда не улыбалась. И ни разу не приглашала нас зайти, если видела рядом, а если что когда и говорила, так разве лишь что-то вроде: «Я слежу за вами и все вижу, так что держите ваши вороватые пальцы подальше от шоколадок!» Или: «Нечего тут болтаться почем зря! Или раскошеливайтесь, или выметайтесь отсюдова!»

Но куда противнее в миссис Пратчетт была та грязь, которую она разводила повсюду. Передник у нее был серый и засаленный. На кофте там и сям крошки жареного хлеба, и пятна от пролитого чая, и клочки яичной скорлупы, и всякие другие следы и остатки завтрака. Но хуже всего были ее руки и ладони. Черные от грязи и сажи. Словно она этими руками целыми днями таскала глыбы угля. И не забывайте: этими самыми руками и пальцами она лазила в банки со сластями всякий раз, когда мы покупали на пенс паточную палочку, или виноградную жвачку, или ореховую гроздочку, или еще что-нибудь такое.

В те времена законодательство насчет охраны здоровья было слабым, и никому, тем более самой миссис Пратчетт, и в голову не приходило, что есть какие-то совки или лопаточки, вроде тех, которыми загребают сласти нынче. Само зрелище ее перепачканной правой руки, выуживающей из большой стеклянной банки пальцами с траурной каймой под ногтями горсточку шоколадных подушечек, способно было заставить умирающего с голоду бродягу опрометью бежать из лавки.

Но не нас. Без сластей для нас жизни не было. Ради них мы пошли бы и на много худшее, лишь бы полакомиться. Так что мы просто стояли и молчаливо, напряженно глядели на противную старуху, ковыряющуюся в стеклянных банках своими грязно-вонючими пальцами.

Еще мы ненавидели миссис Пратчетт за мелочность. Потрать у нее целых шесть пенсов в один присест, и все равно она и не подумает сложить покупки в пакет или хотя бы завернуть их в специальную бумагу. Вместо этого она заворачивала все сласти в клочок газетной бумаги, который она отрывала от старого номера «Дейли Миррор». Кипа таких же старых газет лежала на прилавке.

Так что вам легко понять, какие сильные чувства мы питали к миссис Пратчетт, но мы никак не могли додуматься, как их лучше выразить. Столько замыслов предлагалось, но ни один не годился. Ни один, то есть, не пошел в дело, но только до тех пор, пока вдруг, в один хорошо всем памятный день, после школы нам не подвернулась дохлая мышь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.