Медведь

Медведь

По окончании Киноакадемии я, естественно, обратился к своему театральному опыту. И выбрал для дипломной работы «шутку» Чехова (как называл ее автор) – водевиль «Медведь». Возражений против такого выбора было много. В тридцатые годы понятие «кинематографичность» обычно ассоциировалось с внешней динамикой, разнообразием и частой сменой мест действия, преобладанием натурных съемок. С этих позиций отвергали мой выбор кинематографисты. Театральные же деятели выдвигали свои возражения, ссылаясь на «заигранность» «Медведя». И действительно, простота и легкость этой пьесы (все действие происходит в одной комнате, без перемены крайне несложной декорации; участников фактически двое (если не считать небольшой эпизодической роли слуги) привлекали к ней внимание не только профессиональных актеров. Эта маленькая чеховская пьеса постоянно исполнялась на всех любительских спектаклях, на клубной сцене, в кружках самодеятельности. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, выступая по поводу моего фильма, говорила, что «Медведь» полвека не сходит со сцены и появляется сейчас на экране, обойдя все профессиональные и самодеятельные театры».

Но многочисленные возражения не могли остановить меня. Чем больше я вчитывался в пьесу, тем более проникался внутренней бурной динамикой характеров ее героев. Меня увлекала борьба противоречивых чувств, заложенных в этом, казалось бы, непритязательном водевиле. Хотелось показать внутреннюю мысль «Медведя» – победу жизни над ханжеством и лицемерием, противоестественность всякого, пусть даже искреннего желания подавить в себе естественные человеческие порывы.

Мне казалось необходимым, прежде чем столкнуть между собой героев будущего фильма, дать экспозицию их характеров, чтобы зритель еще до встречи знал не только вдовушку с ямочками на щеках, давшую клятву «до самой могилы не снимать траура», но и ее неожиданного гостя. Я представил себе, чем может заниматься у себя дома, в своем уединении, Смирнов, этот убежденный холостяк, и, вспомнив о предстоящем в финале поединке, выбрал для него занятие – стрельбу по мишеням. Какие же это должны быть мишени? Конечно же, они должны соответствовать его вкусам. Известно, что герой – женоненавистник. Поэтому пусть палит по фарфоровым статуэткам, изображающим жеманных модниц и пастушек. Стреляет Смирнов снайперски, «попадает пулей в подброшенную копейку». Пусть же зритель поволнуется за Попову, решившуюся на дуэль с таким «специалистом».

Самым трудным в работе над сценарием было раздвинуть сконденсированное по законам театра время действия. Мне удалось решить эту задачу, исходя из вложенной автором в уста Смирнова реплики: «Неделю будешь больна, так я неделю просижу здесь. Год будешь больна, так я год…» Я представил себе, что произошло бы, если бы он осуществил свою угрозу даже не на столь долгие сроки. Какие неожиданные перемены это внесло бы в затворническую жизнь осажденной в собственном доме неутешной вдовушки? Так возник эпизод: слуга несет хозяйке обед, а настойчивый гость этот обед перехватывает. Для некоторого разнообразия я ввел в действие еще одного слугу, бессловесную роль которого выразительно исполнил талантливый киноактер Константин Сорокин. С помощью отнюдь не нового кинематографического приема – движения стрелки часов – мне удалось, не нарушая общего ритма фильма, преодолеть театральное единство времени. Для преодоления второго театрального единства – места действия – я подробно «обыграл» весь дом Поповой, показал будуар хозяйки, перенес самую дуэль в зимний сад. С помощью монтажа (параллельного действия: Попова готовится к дуэли – слуги спешат ей на выручку) попытался усилить и обострить тревогу за исход поединка. Этот же испытанный кинематографический прием – параллельный монтаж – помог сделать неожиданным и завершающий пьесу страстный поцелуй дуэлянтов.

Сценарий я писал с большим увлечением. И видел в своем воображении конкретных актеров, которых мне хотелось привлечь для исполнения ролей. Я остановил свой выбор (не пробуя других актеров) на Михаиле Ивановиче Жарове, с которым в свое время вместе работал в Бакинском драматическом театре. Сложнее было выбрать актрису на роль Поповой. Мне хотелось пригласить еще ни разу не снимавшуюся в кино актрису МХАТ Ольгу Николаевну Андровскую, к которой я давно присматривался. Я помнил ее Лизу в «Горе от ума», бойкую Сюзанну в «Женитьбе Фигаро» Бомарше – спектакле, насыщенном ярким темпераментом, озорством и весельем. «Женитьбу Фигаро» ставил сам Станиславский! Андровская покоряла зрителей искренностью, обаянием, женственностью, правдой неожиданных психологических переходов.

Незадолго до начала съемок Ольга Николаевна перенесла тяжелое горе – смерть мужа – известного артиста театра и кино Николая Баталова. Она переживала трудное время и не выражала особого желания сниматься. Но я проявил достаточное упорство. Сам поехал за ней в Москву из Ленинграда, где снимался «Медведь». И вот Ольга Николаевна сидит в гримерной. Пережитое горе, конечно же, отразилось на ее внешности… Но вот Андровская, «обживая» грим, стала поправлять ресницы. И я вдруг увидел какое-то родившееся изнутри, от ее попыток примериться к роли, свойственное ее артистической природе озорство, лукавство. И это меня успокоило. Милое лукавство озарило черты актрисы, преобразило ее лицо… Жест Андровской, поправляющей ресницы, я использовал впоследствии в фильме.

Вот Попова наставительно разъясняет Луке: «Ты же знаешь, что с тех пор как умер Николай Михайлович, жизнь потеряла для меня всякую ценность. Тебе кажется, что я жива, это только кажется…» При этом Андровская, по моей просьбе, касается ресниц. Как будто мимолетное, привычное и, может быть, даже непроизвольное движение, но оно сразу подчеркивает противоречие между живой земной натурой героини и ее обетом «не снимать траура до самой своей смерти».

Прием этот мы провели через весь фильм.

Взбешенная поведением кредитора, терроризирующего вдову в ее же собственном доме, Попова – Андровская в искреннем отчаянии восклицает: «В монастырь! В монастырь!» И в то же время… сдувает пудру с пуховки и пудрится перед зеркалом.

– Я заперла себя навеки в этих четырех стенах и до самой могилы… – говорит она.

– Знаем мы эти фокусы, – отвечает Жаров – Смирнов. – Однако попудриться не забыли?

Здесь Андровская неожиданно обрывает поток своих патетических жалоб на неверность покойного мужа и, прозаически шмыгнув носом, деловито произносит: «Вон отсюда!»

Жаров и Андровская так органично исполнили свои роли, что сколько бы дублей мы ни снимали, все участники съемок с трудом удерживались от смеха. И по этой причине синхронная звуковая съемка не раз срывалась: микрофон фиксировал посторонние шумы.

Все это меня не очень радовало: смешное на съемках порой оказывается вовсе не смешным для зрителей. Тревожило меня и скептическое отношение многих старых кинематографистов к моей манере съемки.

Длинные панорамы, которые я настойчиво применял, тогда еще не были обычными, и отказ от традиционного монтажа, раскрепощение камеры, свободно следовавшей за движением актеров, вызывали возражения даже у моих ближайших сотрудников по работе.

Попов – М. Жаров, Смирнова – О. Андровская

…Но вот картина закончена. Я впервые сижу в большом просмотровом зале Комитета по кинематографии в обществе двух пожилых женщин и, пока идет фильм, слышу их искренний смех.

Зажигается свет, и на глазах первых своих зрительниц я вижу слезы…

– Если б Антон Павлович был жив… – говорит одна. – А откуда вы узнали о романсе? – спрашивает меня другая. Речь шла о романсе, который исполняла по ходу фильма Андровская. Это была «Ночь» А. Рубинштейна на слова Пушкина.

– Мне показалось, что он здесь кстати, – ответил я.

– Это был любимый романс Антона Павловича!.. – говорит одна из моих собеседниц – Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, вдова писателя. Другой зрительницей первого просмотра была его сестра Мария Павловна Чехова.

Еще одна встреча с людьми, близко знавшими Чехова, навсегда запомнилась мне. На один из первых просмотров фильма в Ленинградский Дом кино я пригласил всю труппу МХАТ, прибывшую в Ленинград на гастроли. Пришли корифеи-мхатовцы – В. И. Немирович-Данченко, В. И. Качалов, И. М. Москвин, М. М. Тарханов; пришли их молодые коллеги – А. Тарасова, К. Еланская, А. Степанова, Н. Хмелев, Б. Ливанов, Б. Добронравов и другие. С замиранием сердца сел я за микшер (регулятор звука) в конце зала, предчувствуя, что мне предстоит самый строгий экзамен… И когда после окончания фильма все поднялись и стоя аплодировали, мы с Андровской, взволнованные и смущенные, быстро промчались по узкому проходу зала и выбежали прямо на улицу. Обычная жизнь Невского проспекта несколько охладила нашу радость и волнение.

Фильм «Медведь» с успехом прошел по экранам нашей страны и многих зарубежных стран. Вслед за О. Л. Книппер-Чеховой, которая в своем выступлении по радио отметила, что старый заигранный водевиль «вновь зазвучал на экране свежо и убедительно», рецензенты писали, что найдено кинематографическое решение пьесы, а один из зарубежных рецензентов утверждал: «Не надо знать русского языка, чтобы понять игру Жарова и Андровской».

Уже после того, как я получил рецензии из многих стран мира, из ВГИКа пришло долгожданное известие – коротенькая открытка, в которой сообщалось, что кафедра режиссуры принимает картину как мою дипломную работу. На этом закончилась моя непосредственная связь со школой. Начиналась школа жизни.

Из первого боевого крещения в кино я вынес твердое убеждение, что основой успеха явился полнокровный драматургический материал, а также удачный выбор актеров, их искренняя увлеченность работой и единый творческий порыв всего съемочного коллектива. Таким благотворным порывом была охвачена вся съемочная группа «Медведя»: оператор Евгений Шапиро, художник Людмила Путиевская, композитор Валерий Желобинский и все другие участники этой работы, вплоть до тех, кто любовно обставлял декорацию реквизитом, внося туда такие точно отобранные детали, как, например, будуарный столик с целующимися амурами. Эти амуры стали символическим образом в общем решении картины.

Не случайно поэтому вторую свою картину – «Человек в футляре» – я снимал с тем же коллективом моих единомышленников-друзей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.