ТРИДЦАТЬ ДВА КИЛОМЕТРА

ТРИДЦАТЬ ДВА КИЛОМЕТРА

1

Вот те тридцать два километра, избранные фашистами для своего нового наступления, которое они назвали операцией «Цитадель». Сюда они стянули танки «тигр» и пехоту, эскадрильи авиации и артиллерийские полки, здесь развернулась одна из грандиозных битв лета 1943 года. Это уже не три тысячи километров, на всем пространстве которых фашисты начали свое наступление против советских войск в июне 1941 года, не сотни километров, на протяжении которых враг вел наступательные бои в июне 1942 года. Тридцать два километра степной земли, лишь кое-где изрезанной балками, — вот поле наиболее ожесточенной битвы июльских дней 1943 года, направление главного удара фашистских войск на линии Орел — Курск.

Но даже на этом клочке земли враги предприняли атаки не на всей ширине тридцати двух километров, а наносили последовательные и концентрированные удары то на одном узком участке, то на другом. Они искали слабые места и наталкивались на непреодолимые «стены обороны». Стена? Это понятие может вызвать недоумение, если, плотно прижавшись к борозде уже поспевающей ржи, с пригорка взглянуть на поле боя, на огонь и дым, застилающий горизонт, услышать стоны земли, вздрагивающей от взрывов бомб, снарядов и мин, и стоны, может быть, даже предсмертные стоны наших воинов, выполнивших свой долг до конца, подошедших к краю жизни, но не отступивших, не дрогнувших, не пропустивших врага. Да, нужно представить себе ту землю, где идет битва.

Я был здесь и в дни затишья, когда наши войска трудились, готовясь к предстоящим оборонительным сражениям. Тихая и безмятежная степь, ее трудно было превратить в крепость — это не Сталинград с его бетоном и сталью, пусть взорванными, но все же домами — там оборонялись руины, пепелища, подвалы и подземные сооружения, здесь же только земля, балки, сады — хлеба колосятся, зреют яблоки и плывет волнующий запах только что скошенного сена. Но сюда, к оборонительным рубежам, в эти сады и балки, поля и пригорки люди принесли дух бесстрашия и упорства, опыт и неутомимость солдата, волю к победе, и их трудом земля поистине приобрела крепостной вид. Теперь здесь уже нет ни степей, ни садов, ни холмиков, ни дорог в обычном нашем представлении, а есть окопы и блиндажи, ходы сообщения и минные поля, рвы, таящие в себе смерть, засады и огневые гнезда и в них люди, артиллерия, танки, минометы, противотанковые ружья — все то, что создал наш народ на Урале, в Сибири, на Волге — в этих великих арсеналах войны.

И фашисты, начав свое генеральное наступление пятого июля 1943 года, очевидно, думали, что им удастся смешать с землей и людей, и орудия, и укрепления. Им все еще казалось, что люди не могут устоять, если на них движется сто или двести танков, что невозможно выдержать, если на один полк обрушивается в течение дня тысяча бомбардировщиков, если, наконец, десятки артиллерийских полков и минометных батарей три дня и три ночи ведут ожесточенный и непрерывный огонь. Враги создали на этих тридцати двух километрах огненный ад.

В эти знойные дни воздух, казалось, еще больше накалялся от взрывов бомб и снарядов. На одно наше соединение после концентрированного артиллерийского обстрела враг направил сперва сто, потом двести бомбардировщиков, а в течение дня над позициями появлялось до тысячи самолетов. Авиационные сражения не стихали с рассвета до вечерней зари, — был час, когда казалось, что глубокое июльское небо не вместит дравшиеся в высоте бомбардировщики и истребители. После такой подготовки враги предприняли свои танковые атаки.

Уже в первый день наступления они ввели в бой четыреста пятьдесят танков, на следующий день они удвоили эту силу, они наращивали удар и атаковали наши войска, линию обороны не батальонами, а полками и дивизиями, не десятками, а сотнями танков. Впереди шли «тигры», танки с тяжелой броней и сильным вооружением, за ними двигались автоматчики и пехота. Они погибали, словно пожираемые огромным чудовищем войны, но враг не успокаивался. Появлялись вновь бомбардировщики — они сбрасывали сотни тонн бомб, корежили землю, вырывали с корнями сады, уничтожали села. Они даже поджигали высокую траву, будто в ней таилась сила сопротивления наших войск. Враги ввели в действие свою новинку — сухопутную торпеду на гусеницах, управляемую на расстоянии. Но ни бомбы, ни огонь, ни «тигры», ни торпеды не испугали наших воинов, не сломили их дух и решимость — не отступать.

Два полка подвергались особенно яростным атакам врага — они приняли, пожалуй, главный удар в первый же день наступления. Одним полком командовал подполковник Онуприенко, вторым — подполковник Томиловский. Эти два советских офицера прошли суровую школу войны, испытали уже немало вражеских атак, они дрались с фашистами и тогда, когда в батальонах не было того вооружения, которым они располагают теперь. Битвы с врагом только закалили души этих двух мужественных воинов. К исходу третьего дня вражеского наступления они с солдатской скромностью замечают: «Мы выполнили свой долг».

Но легко сказать — выполнили свой долг. За этим таится мир великих испытаний и беспримерного напряжения. Полк Онуприенко выдержал четыре танковые атаки немцев. До этого они час обстреливали позиции полка из артиллерии и минометов, бомбили двумя сотнями бомбардировщиков. Но солдаты Онуприенко встречали все атаки мощным огнем. Онуприенко проявил хладнокровие, выдержку во время обстрела и бомбардировки. Он вывел всех солдат в укрытия, глубокие щели, заготовленные позади передней линии обороны. Вот почему ни бомбы, ни снаряды не причинили существенного вреда полку.

В ту же минуту, когда танки и пехота врага двинулись на позиции полка двумя мощными колоннами, Онуприенко вернул бойцов к огневым гнездам и окопам. Они открыли огонь по танкам из противотанковых ружей и орудий, а из автоматов обрушились на вражескую пехоту. Начался жестокий бой. Враги ввели еще сто танков. Теперь шла борьба за метры земли, за воронки, окопы, блиндажи; вновь и вновь появлялись вражеские бомбардировщики, их встречали наши истребители. Борьба за эти метры советской земли в сущности велась ив воздухе. Наша артиллерия била по «тиграм». В этот час советские воины, дравшиеся в окопах, увидели, как воспламеняются новые тяжелые танки. Но уже новая мощная колонна приближалась к окопам. И опять впереди шли «тигры».

Два сержанта — Рустам Усамбеков и Сергей Фалалеев — выдвинулись со своими противотанковыми ружьями. Это был короткий и мужественный поединок. «Тигры» шли, на ходу стреляя из пушек. Они вздымали землю и давили трупы фашистских солдат, лежавшие перед окопами. Усамбеков и Фалалеев ждали. Они притаились. Танки уже приближались. Усамбеков крикнул:

— Давай — вот они, давай, я в правый!

Фалалеев ничего не ответил. Он ждал. Это был опытный бронебойщик. Теперь он держал самое серьезное испытание и перед полком, который его любил, и перед народом, который доверил ему этот рубеж. Может быть, через полминуты его уже не будет в живых, молодого сержанта Фалалеева. Но он все же должен сделать все, чтобы тот крайний «тигр» больше не двигался. Там, в окопах, люди. Они тоже впервые видят этот танк, но они не уйдут, потому что в маленьком узком укрытии лежит он, Фалалеев. Так ему казалось, и он выдерживал, целился в смотровую щель. Проходили секунды, они были томительными, и Фалалеев даже успел размять ноги — они отекли и как будто отяжелели от напряжения. Потом он взмахнул рукой, прижался к ружью, прицелился и выстрелил, он лишь почувствовал легкий толчок в плечо и услышал выстрел Усамбекова. «Тигры» направились к ним, очевидно, боясь подставить свои бока: бронебойщики вновь прицелились и выстрелили. Два танка запылали. Усам беков улыбнулся и прошептал: «Это «тигры» — да?»

— «Тигры», да, радуйся — твоя победа. Видишь, разворачиваются.

Колонна танков пыталась обойти подожженные головные танки, но ее уже уничтожали, поджигали, подбивали другие бронебойщики. К Фалалееву подполз старший лейтенант Сердий и обнял его: еще одна танковая атака была отбита.

Онуприенко управлял боем через свою радиостанцию. Проволочная связь все время прерывалась — телефонисты не успевали находить обрывы и налаживать ее. Артиллерийский обстрел усиливался. Онуприенко сообщил всем бойцам по радио, что уже подожжено и подбито сорок танков. Но вечером враги предприняли еще две яростные атаки. Им удалось прорваться ко второй линии обороны. Удалось? Можно ли было назвать удачей те сотни метров, которые враги захватили, если земля, по которой они шли, почернела от крови фашистских солдат, а пылающие танки образовали огненный пунктир вдоль наших позиций? Но враг не считался с этими жертвами. Он окружил полк Онуприенко. Наступила критическая минута — она должна была решить исход всего дневного боя. Онуприенко понял это и приказал создать круговую оборону и драться в окружении. Всю ночь враги пытались пробиться к окопам полка, но не продвинулись ни на шаг.

Онуприенко уже разрабатывал операцию, которая дала бы ему в случае успеха возможность восстановить положение. К утру он предпринял две контратаки. Был нанесен удар, который поставил под угрозу окружения вражеские войска, прорвавшиеся ко второй линии обороны, и враг не выдержал — он начал метаться, боясь очутиться в клещах советских воинов, и разомкнул кольцо. Полк Онуприенко занял свои рубежи и продолжал с прежним упорством и уверенностью драться с врагом.

Ожесточенные атаки обрушились и на полк Томиловского. Сто бомбардировщиков сделали за день восемь заходов, четыре танковые колонны — по сто и двести танков — пробивались к позициям полка, автоматчики и пехота врага шла за танками. Казалось, все силы свои враг сосредоточил на этом узком участке. Но советские солдаты все выдержали. На следующий день атаки возобновились. Вновь артиллерия, авиация, танки, вновь огонь артиллерийских полков и сотен бомбардировщиков обрушивались на линию обороны полка Томиловского. Враги думали, очевидно, что есть предел человеческому напряжению, что непрерывные бомбардировки с земли и с воздуха, атаки танков и пехоты должны все же привести к душевному надлому людей, к тому состоянию усталости, которое может заставить отступить солдат. Но врагу не удалось увидеть в них ни растерянности, ни страха, ни малодушия.

Враг не учел ни духа наших войск, ни их умения, ни опыта, ни закалки. Мне рассказали о двух любопытных случаях. Фашисты пустили сухопутную самоходную торпеду на наше минное поле, пытаясь, должно быть, проложить дорогу танкам. По земле двигалось своеобразное, на первый взгляд устрашающее чудовище — оно управлялось на расстоянии. Но наши бойцы, ни минуты не задумываясь, еще до подхода ее к минам, подползли и взорвали торпеду гранатами. Не убедились ли фашисты, что в этом поступке не только долг воинов, но и высшее человеческое бесстрашие, которое бывает лишь у людей, уверенных в своем деле и в победе. В воздухе над полем боя все наблюдали, как на советского истребителя (потом я узнал, что это был коммунист Николай Солянников) напали четыре самолета «Фокке-вульф-190». Солянников сбил два самолета и продолжал драться с двумя оставшимися. Они одновременно с двух сторон атаковали Солянникова, но советский летчик выдержал до последнего мгновения и нырнул вниз. Вражеские истребители не успели опомниться и столкнулись друг с другом. Разве это не классическое мастерство, которое дается и хладнокровием и опытом?

На дорогах, даже вблизи той битвы, которая происходит на полосе земли в тридцать два километра, царит спокойствие и уверенность. Пусть вражеская бомба вырыла воронку на шоссе, люди в ту же минуту вылезают из укрытий и засыпают ее. На лугах бойцы убирают высохшее сено, раненые, только что вышедшие из боя, отдыхают на обочине после тяжелых дней и бессонных ночей. И лишь канонада, дым и огонь за пригорком напоминают, что там, на направлении главного удара, идет, не стихает, все еще продолжается одна из ожесточенных битв лета 1943 года.

2

В ту критическую минуту, когда вражеские танки приближались к нашим позициям, их встретила истребительная артиллерия полковника Вениамина Рукосуева. Может быть, никто из них — людей, занимавших эти оборонительные рубежи, — не представлял себе, что им придется отразить сперва шесть, а потом еще четыре ожесточенные атаки трехсот танков, что мощные колонны «тигров» появятся именно здесь, что с утра до вечера их будут бомбить восемьсот вражеских бомбардировщиков, что, наконец, они — обыкновенные советские люди, окажутся на направлении главного удара вражеских войск. Только потом, когда уже развернулась битва величайшей силы, они поняли это, но не испугались, не попятились. Они ощутили тяжесть той суровой ответственности, которая легла им на плечи. От крепости их маленьких и простых человеческих сердец теперь зависел исход битвы и судьба земли, на которой они укрепились и держались.

Я нашел этих людей в вишневых кустах. Ничем особенным они, истребители «тигров», не отличались от всех солдат и офицеров, которые дрались с врагом на клочке земли в шесть километров. Жизнь здесь как будто ничем не нарушалась — кто-то упрекал повара за то, что он сорвал еще не созревшее яблоко, так же наливались соками зеленоватые вишни, а из котелков, с которыми присаживались в тени на траве люди, доносился запах щей. Не сразу можно привыкнуть к мысли, что тут же, за пригорком, идет одна из грандиознейших битв нашего времени. Люди «втянулись», освоились с тем, что мы называем «огненным адом». И то, что непрерывно пикируют бомбардировщики, и дым, и пламя охватили весь горизонт, и то, что земля вздрагивает, будто в глубине ее открылись вулканические силы, — люди воспринимают как само собой разумеющееся и обычное дело войны. Они отдыхают, раскинувшись на траве, и только очень близкий взрыв заставляет их не вскочить, не встрепенуться, а лишь поднять голову: все обошлось? Никого не тронуло? Можно еще минуту вздремнуть — еще предстоит немало тяжелых дней и бессонных ночей.

В землянке на домотканом ковре сидел Вениамин Рукосуев, человек с вялыми от усталости движениями и полузакрытыми глазами. Он молчалив, не от природы, а оттого, что люди, окружающие его, ждут от него именно этой сдержанности и не внешней, не напускной, а внутренней уверенности. «Хорошо бы в бане помыться», — замечает он, будто больше ничего, кроме бани, его теперь не занимает. Впрочем, он тут же забывает о своем желании. Он закуривает, чтобы не уснуть — курить не хочется, во рту горько. Приходит Петр Разумов, майор, начальник штаба, и докладывает:

— К высоте идут сто пятьдесят танков.

— «Тигры» есть? — открывает глаза Рукосуев.

— Есть, три колонны, вот здесь. — Он показывает на карте, и палец его движется по той же узкой полосе земли в шесть километров и останавливается на точке, которой угрожает новая атака немецких танков.

— Там есть снаряды? — спрашивает Рукосуев.

— Да, есть, — отвечает Разумов.

— Хорошо, можно идти, — кивает головой и опять закрывает глаза Рукосуев.

Все, больше я ничего не слышал об этих «тиграх». Какая-то тревожность охватывает меня — нет ли здесь той степени усталости, которая делает людей вялыми, неторопливыми. Рукосуев вспоминает в эту минуту не о «тиграх», не о тех ста пятидесяти танках, которые ползут к такой-то точке, а о Николае Железникове, подполковнике, — он теперь там, на поле боя со своими батареями. Потом возвращается тот же Разумов, успевший уже смыть копоть и грязь с лица, и доносит, что горит шесть «тигров», а атака захлебнулась, отбита, отражена, и то, как полковник воспринял и нависшую над ним угрозу и весть о победе, то, что свежий человек мог бы воспринять как признак усталости, — оказалось силой, победившей «тигра».

Я иду к тому холмику, к тем людям, о которых только что доложили Рукосуеву.

В пути встречаются люди с артиллерийской эмблемой на рукаве — двумя серебристыми перекрещенными пушками, — они живут в окопах с домовитой привычкой русского человека — всюду видеть жизнь, они украшают блиндажи, обкладывают ветками окопы, приделывают полочки для котелков и патронташей, выделывают замысловатые узоры на ореховых жердочках, еще и еще раз осматривают свои орудия, они еще не воюют — это вторая линия артиллерийской обороны. И она будет держаться с тем же спокойствием, даже усмешкой, какие свойственны этим людям. Они тоже поглядывают на тот холмик, где идет битва, но им он не представляется адом. Может быть, утром или даже этой ночью им придется заменить павших друзей. Иногда и до них доходит огненный смерч битвы — с завывающим свистом летят бомбы, пикируют бомбардировщики, кверху летят глыбы земли. Люди прячутся, но все же наблюдают за небом: «Все потемнело, видишь, их сколько», — замечает кто-то. Лейтенант зовет в блиндаж: «Нечего храбриться!» Но тот, опустившись на одну ступеньку, присаживается у орудия и закуривает. «Что же, бояться мне, что ли, — усмехается он. — Земля велика, хватит места и для меня, и для бомбы».

И по мере приближения к тому клочку земли, который издали представляется адом, люди более спокойнее и увереннее воспринимают все то, что навалилось на них.

У холмика, притаившись в окопчике, повар Иван Гладких готовит ужин; он что-то напевает, будто на кухне у себя в Свердловске — правда, об этом можно лишь догадываться по движению его губ — грохот битвы здесь все заглушает.

На холмике живут люди в огне и дыму. Они гнездятся у орудий, это их мир, земля, крепость, надежда, уверенность. Они оберегают пушку, маленькую такую, приземистую, так контрастирующую с силуэтом огромного танка «тигр», висящим в блиндаже.

Точка, которую Разумов указал на карте, выглядела на местности так: холмик, спускающийся к оврагу, за ним кустарник, поле и деревня. На точке или, вернее, на холмике были люди, простые обыкновенные советские люди с противотанковыми пушками, ружьями и автоматами. В их поведении, характере, манере держать себя я увидел то же, что и у Рукосуева. Эти люди не были как будто наделены особыми героическими чертами. Они воспитывались в обычной среде советских людей. Старший лейтенант Дмитрий Андреев вырос в деревне Банаки, под Рязанью. У него есть жена, двое детей, любимые и родные люди. Они там — в деревне Банаки, и он думает о них с остротой и волнением, присущим, пожалуй, только людям на войне. Андреев считает себя уже старым артиллеристом, хоть ему пошел только тридцать четвертый год. На этом холмике он — хозяин, командир батареи. Или вот еще один житель холмика — Андрей Пузиков, наводчик. Он вырос под Задонском в маленькой деревушке. Ему двадцать лет, он успел немного поработать на шахте в Щекине на откатке угля. Впервые он участвует в битве с танками. Таков и разведчик Илья Багринцев, и сержант Григорий Коваленко, и старший сержант Петр Катюшенко, и Николай Серга.

Итак, этих людей враги хотели смять и по их раздавленным телам прорваться в глубину нашей обороны, пройти к Курску. Начав наступление на фронте в тридцать два километра, враг как будто сузил его до шести километров. Он бросил сюда триста танков, две дивизии мотопехоты, сотни бомбардировщиков и истребителей, пытаясь уничтожить нашу истребительную артиллерию.

С рассвета гул взрывов сотрясал землю. Бомбы падали у орудий, спрятанных в земле, корежили холмик, смешивали с грязью, копотью траву и кустарники. Люди глохли. Они не могли поднять головы. Воющий свист бомб не стихал весь день. Нужно себе представить одну минуту бомбежки, чтобы понять, какое высокое душевное напряжение потребовалось от людей, пролежавших под взрывами двенадцать часов. Земля засыпала лица, глаза, забивалась в рот. Можно было только на мгновение выйти наверх, где бушевала битва, чтобы отдышаться. Но тут же люди бросались в укрытия. Вновь и вновь появлялись то восемьдесят, то сто бомбардировщиков, вновь свист и взрывы бомб, вздыбленная земля и железный вихрь раскаленных осколков. И люди все же ухитрялись в этом смертном и огненном мире жить, трудиться. Связисты поползли по линии — они все время находили и исправляли обрывы. Иногда, преодолев сто метров под огнем и бомбами, телефонист Горлин должен был вновь искать повреждение. Ожидалась атака, и подполковник Николай Железников требовал четкой связи. Трудно двенадцать часов лежать под бомбежками, но самое трудное и главное — впереди. И пробирался к орудиям Петр Дормидонтов с супом, консервами, сухарями, подвозились снаряды и патроны. Хоть и повару, и телефонисту, и шоферу тоже приходилось двигаться по узкой, невидимой тропе, отделявшей жизнь от смерти.

В шесть часов вечера стих гул, грохот, свист бомб. Немцам казалось, что на этих шести километрах не могло остаться ничего живого, все было смешано с землей. В шесть часов тридцать минут вечера началась атака ста пятидесяти танков.

Впереди шли три мощные колонны «тигров». Истребительная артиллерия приготовилась к их встрече. Нет, людей этих бомбы не смешали с землей — недаром они день и ночь трудились, зарываясь поглубже в землю. Нет, их не устрашил и вид «тигров».

На батарее Андреева все притаились у орудий. Наблюдатель Илья Багринцев доложил: идет восемьдесят танков, их строй напоминает букву «Т». Андреев и сам увидел их в стереотрубу. Они приблизились на километр. За «тиграми» ползла пехота. Андреева вызвал к телефону подполковник Железников.

— Видите? — спросил он. — Бейте наверняка и держитесь.

Железников был спокоен. Это внутреннее спокойствие передалось и Андрееву. Он побежал к орудиям, у холмика стоял Николай Серга. Пушка Серги уже должна была открыть огонь. «Подпусти поближе, Серга», — посоветовал Андреев. Серга прижался к панораме. Потом раздалось два выстрела, второй снаряд попал в «тигра», и он сразу же воспламенился. Пламя взметнулось ввысь. Серга перевел огонь на второй танк.

Андреев по ходу сообщения пошел к пушкам своей батареи. «Видели Сергу?» — спрашивал он у Русецкого, Коваленко и Катюшенко.

— Это ему повезло, — отозвался кто-то. — Ему всегда везет.

Андреев подошел к Петру Катюшенко, приказал ему бить шрапнельными по пехоте, отсекать ее от танков, задержать, прижать к земле — тогда и танки не уйдут.

Но «тигры» уже заметили орудие Серги. Два танка устремились к нему. Серга хотел ударить им в бок. Под ураганным огнем артиллерии и минометов врага Серга, Лазуткин и Токмаков вытащили пушку, развернули ее и открыли огонь с открытой позиции. Еще два «тигра» воспламенились, но весь огонь наступающих танков был теперь направлен на позицию Серги. Сержант бил не переставая. Он стал черным от копоти, дыма и грязи.

Подошел Андреев.

— Давай, идет сюда — видишь?

— Вижу, — ответил Серга. — Пусть секунду еще поживет.

— Я запрещаю эти секунды, давай! — и Серга выстрелил.

— Ну вот, у тебя и четыре «тигра», — усмехнулся Андреев.

Он посмотрел на маленького Сергу — какое сердце и какая душа таится в этом человеке. Это же, очевидно, поняли и враги. Они охотились за ним, хоть Серга и умело маскировался. Один снаряд все же попал в орудие, ствол разлетелся на части. Правильный Иван Токмаков был убит, а Серга тяжело ранен.

Теперь у Андреева осталось три орудия. Он продолжал отбивать атаки. «Тигры» ползли к пушке Коваленко. Он уже поджег три из них, он расстреливал из автоматов сброшенный с танков десант. Его хотели окружить, он не сдавался. Коваленко бил из своей пушки. Он еще успел передать по телефону — к нему лезут, но в него не попадают. Андреев уловил даже усмешку в его тоне. В это мгновение голос Коваленко оборвался, термитный снаряд попал в орудие, сбил щитовое прикрытие и прицел. Григорий Коваленко и замковый Николай Сарженков были убиты.

Андреев собрал оставшихся в живых, еще есть два орудия и есть люди. Можно драться. Атака танков уже захлебывалась. В это время вновь началась бомбардировка с воздуха, авиация пыталась проложить путь танкам. Но люди не уходили от своих орудий. Они продолжали поджигать «тигры». Перед сумерками бомба попала в пушку Григория Русецкого. Теперь Андреев остался с одной пушкой, но он не покидал своих позиций, все еще держал танки под огнем, был хозяином на этом клочке земли.

К ночи «тигры» отступили, на поле боя остались только сожженные танки.

Погиб Георгий Игишев, но он держался здесь четыре дня. И когда он был окружен, Игишев вызвал огонь с соседней батареи на себя. Враги были раздавлены, а он вновь вернулся к своему орудию на этот холмик, на высоту 233,1.

Его спрашивали из штаба:

— Выдержите? Что нужно?

— Да, выдержу, — отвечал он, — дайте автоматчиков.

Ему прислали автоматчиков, они оберегали его от десантов, но перед вечером враги, должно быть, решили смять этот клочок земли любой ценой. Они бросили на два орудия Игишева пятьдесят танков; он доложил только об этом.

— Справа идут танки, слева — автоматчики. Отбиваюсь, не беспокойтесь.

Он успокаивал тех, кто был позади него, в тылу.

После гибели Игишева всю тяжесть обороны холмика принял на себя орудийный расчет Михаила Кайдалина.

Это сибиряк, человек кряжистый, выросший на Алтае, воспитанный в артиллерийской школе. Он как бы врос в этот холмик, как дуб — его надо вырывать с корнями. Высота 233,1 была теперь жизненной целью Михаила Кайдалина. Она омыта кровью. Люди будут оборонять ее до последнего дыхания. Кайдалин много видел на войне, много пережил. Теперь он был в том состоянии, когда жизнь сужается, утрачивает свой обычный смысл и горизонт. Он ценил и видел только клочок земли, который он занимал. Это была крепостная линия Кайдалина, его редут. За его чертой он не мог обнаружить ни покоя, ни тревоги, ни привязанности, ни любви.

У него возникли новые понятия о долге, чести, о дружбе и жизни. Кажется, такая простая вещь — отойти от холмика, от своей точки на сто метров. Но здесь это главный стержень жизни, войны и победы. Если выдержишь — ты герой и настоящий русский артиллерист, бог войны, если отползешь — ты предатель, и трус, и раб войны.

Два боя он провел с «тиграми». На него ползли тяжелые танки, которые он видел впервые. Он и его маленькая пушка были той точкой, которую «тигры» не должны были преодолеть. Кайдалина устрашали бомбами — одна из них даже попала в ход сообщения — Голубев и Авдошкин оглохли, но их руки и глаза действовали с вниманием и осмотрительностью, с проворством и точностью, они отбивали атаку танкового десанта. Потом перенесли огонь на «тигра». Снаряд пробил броню, но танк не воспламенился. Кайдалин хотел уже перенести огонь на второй танк, но подбитый «тигр» все еще не горел. Он прицелился в бак…

Он видел только танки; они рычали, стреляли, завывали, приближались. Вот они — до них рукой подать. Михаил Кайдалин выдержал до этой дистанции, хоть последние три секунды, пока танки прошли еще десяток метров, он стоял со сжатыми от напряжения кулаками. Установщик Константин Подколзин торопил его, и до сих пор Кайдалин упрекает его в мимолетном мгновении слабости. Но вот он решился. Открыл огонь. Это была короткая схватка Михаила Кайдалина с «тиграми». Он поджег четыре танка и как будто удивился, когда увидел высокий столб огня и дыма над тем местом, которое казалось ему угрожающим, опасным, смертельным.

Теперь Кайдалин победил, и он с еще большим уважением отнесся к своей пушке и к людям, которые его окружали, — Горбатенко, Подколзину, Голубеву, Авдошкину. Вновь их бомбили — Кайдалин потащил орудие в укрытие. Орудие показалось ему легким после той тяжести, которую ему пришлось преодолеть в бою с танками. Да, теперь он мог делать все, что угодно, даже поднять пушку.

С такой же яростью, умением и упрямой волей дралась с врагом вся артиллерия полковника Вениамина Рукосуева. Она удерживала позиции и на следующий день, когда фашисты вновь повторили ожесточенную бомбардировку. Они шесть раз атаковали эти холмики, но должны были вернуться. Они собрали потом все оставшиеся танки, начали обход, задумав, очевидно, окружение истребительной артиллерии. Батареи были отрезаны от дорог, но они продолжали драться. Вениамин Рукосуев только донес:

«Противник подтянул двести танков и мотопехоту, готовится к атаке. Первая и седьмая батареи мужественно и храбро погибли, не отступив ни на шаг, уничтожив сорок танков; вторая и третья батареи и противотанковые ружья приготовились к встрече противника. Связь с ними имею, буду драться, или выстою, или погибну. Нуждаюсь в боеприпасах всех видов, резерв в бой ввел. Жду указаний. Связь с соседями имею».

И они выстояли, выдержали, не отступили.

3

В этот предвечерний час наши солдаты думают не об отдыхе, а об атаке. Их занимает холм, который виден вдали, его не удалось удержать — немцы продвинулись туда. Но, пробившись на холм, или, точнее, на высоту 257,1, враг уцепился за гребни, зарылся в землю, не без оснований боясь, что вечером же или на следующий день придется отдать клочок русской земли, завоеванный такой страшной ценой. И наступил тихий вечер, без артиллерийской канонады, взрывов бомб, вражеских атак и тоскливого завывания мин. В небе уже не раздавался сухой треск пулеметных очередей, земля, будто уставшая, не вздрагивала, а лишь кое-где дымилась.

Так захлебнулось и завершилось вражеское наступление на Орловско-Курском направлении.

Наши же войска в эту ночь готовились к контрудару. На исходные позиции выходили танки, подтягивалась артиллерия, на дорогах не умолкал и не прекращался неутомимый труд войны — подвозились снаряды, мины и патроны, двигались колонны пехоты. И люди, усталые и измученные битвой с врагом, выдержавшие и отразившие натиск огромной силы, не могли уснуть — они ждали вести, самой радостной и волнующей для солдата, — о начинающемся контрнаступлении. Они не сомневались, что врагу будет нанесен контрудар, хоть еще ничего точно не знали. С первых дней оборонительных боев они, движимые внутренним убеждением, надеялись, что наступит час, когда наши войска атакуют врагов. И эту убежденность, выросшую теперь в неодолимую веру, они пронесли сквозь огонь и смерть битвы. Это была воинская, даже душевная потребность людей, испытавших в эти дни и горечь утрат, и великое напряжение битвы, людей, несших в себе предсмертную боль, муки и заветы павших в этой битве.

Но весть о контрнаступлении не пришла ни на рассвете, ни утром. Дважды появлялся вестовой в полуразрушенной избе, где мы лежали на полу в тревожной настороженности. Но он то привозил газету, то вызывал зачем-то капитана Николая Махрова. «Можно еще отдохнуть», — с неопределенностью заметил капитан, когда он вернулся, и в ту же минуту заснул крепким солдатским сном.

Утром я встретил здесь Алексея Ванякина. Это тот самый Ванякин, «левый край второй сборной «Спартака». Он стал воином, вожаком минеров, которых называют «людьми с движущейся смертью». Они не только минируют поля и дороги, а ждут, пока на них подорвутся танки и орудия врагов. Нет, это не простое дело. К тому же они учитывают, что враг пользуется разведкой. Ванякин и его люди закладывают тонны мин там, где фашисты идут, убежденные, что путь не опасен. Да, приходится жить и трудиться под огнем и артиллерийским обстрелом, придумывать самые хитроумные уловки и появляться на поле битвы в минуты наивысшего напряжения. Война, ведущаяся на больших пространствах, потребовала создания таких отрядов с «движущейся смертью». Всю землю и все дороги нельзя заминировать. Но Ванякин переносит минное поле с быстротой и смелостью, необходимыми в бою, управляет минами на виду у врага, не подозревающего, что только что разведанные овраг, дорога или холм таят в себе огонь и смерть. Ванякин уже насчитывает восьмой десяток танков, подорванных на его движущихся минных полях. Теперь он торопится к полю боя, где его минеры должны проделать проходы для наших танков и пехоты, которые еще ночью вышли на исходные позиции.

Контрудар намечен на полдень, и Ванякин, как и все воины, готовится к наступательным боям.

Полдень меня застал на пути к полю боя. В притихшей земле, где-то впереди нас, взорвалась бомба, за ней — другая, третья. В небе появились наши бомбардировщики и штурмовики. Они шли справа и слева, тремя ярусами. «Ну, началось!» — вскрикнул кто-то, хоть все и так понимали, что их ожидания оправдались, желания сбылись. Атака наших войск началась без артиллерийской подготовки, с внезапностью и мощью крепкой, закаленной хорошо вооруженной армии. Авиация заменила артиллерию — бомбовый удар наносился по позициям, орудиям, окопам, танкам врага. Вот прошла девятка штурмовиков, она пикирует, за ней появляются три девятки бомбардировщиков, их сменяют наши пикировщики, вновь — штурмовики, бомбардировщики, оберегаемые истребителями, движутся нескончаемой воздушной армадой к балке.

С наблюдательного пункта, расположенного на холмике, вблизи поля боя, виден огненный вал, созданный нашей авиацией. Он бушует и разрастается, земля вздрагивает от гула и взрывов. А все новые и новые девятки и семерки, прицелившись, с ревом пикируют и, освободившись от бомб, плавно выходят низко над землей, проносятся над нашими траншеями и окопами.

Наша авиация господствовала над полем битвы, которая должна была начаться атакой танков и пехоты. Люди поднимались из траншей, ложились на землю, запрокинув голову, — им хотелось самим, а не только глазами наблюдателей, сидевших в укрытиях, увидеть этот огонь возмездия. «Теперь и они узнают ад», — замечает кто-то. «Еще, еще идет», — перебивают его. Вновь пикируют наши штурмовики и бомбардировщики, образуя в небе круг, нечто вроде чертова колеса, вновь вздымается и земля, и огонь, и дым над балкой и пригорком, клочком земли, который надо теперь, в этот полуденный солнечный час отбить у врага.

«Сюда, сюда, зайдите сюда», — доносится чей-то повелительный басок. Я оборачиваюсь и вижу человека в комбинезоне с незажженной папиросой в зубах. Это полковник Конев. Он стоит, прислонившись к брустверу, и зовет всех в укрытие, потому что артиллерия врага уже открывает заградительный огонь. Конев наблюдает за всем, что происходит вокруг, лишь изредка входит в блиндаж, и оттуда доносится его просьба, передаваемая по телефону: «Дайте им еще, прибавьте огоньку!» — и новые армады бомбардировщиков и штурмовиков летят сюда, и Конев провожает их пристальным и долгим взглядом, деловито подсчитывая тонны бомб, которые они несут врагу.

Да, он хозяин раскинувшегося перед нами поля битвы, этот низкорослый и широкоплечий человек. Его занимают теперь люди — и те, которые окружают, и те, лежащие впереди. Он никого не забывает: «Как там Ведющенко?» Ему отвечают: «Дошел до Кукушкина». Ведющенко — это связист. С двумя красноармейцами он тянул провод к наблюдателям под ураганным обстрелом. Один из них был убит, второй — ранен, но Ведющенко сам донес катушку, установил связь. «Ну, давайте Кукушкина», — бросает он телефонисту, сидящему в темноте блиндажа. Конев возвращается в траншею с уже измятой, но так и не прикуренной папиросой. «Все в порядке», — замечает он. Олег Кукушкин поведет людей в атаку. Он уверяет, что будет обедать на высоте 257,1, а Кукушкин не дает пустых обещаний. Стало быть, все в порядке.

Из кустов по ходу сообщения идет танкист Андрей Бекшеев. Он показывает Коневу по карте — танки пойдут лощиной во фланг высоте 257,1. Потом Бекшеев бежит к себе, пригнув голову. Начинается атака. Можно чуть-чуть подняться и наблюдать. По силе и плотности огня, по разрывам вражеских снарядов можно определить и силу сопротивления врага. По ним бьют наши артиллерийские батареи. С оглушающим ревом к небу поднимается огненный смерч. Это залп наших «катюш». Танки мчатся к высоте, уже окутанной дымом. Теперь передо мной тот клочок земли, к которому надо приближаться с осторожностью и опаской. Но именно здесь концентрируются усилия и труд, воля и знания тысяч советских людей. Здесь испытывается все, что связано с войной, — и оружие, и люди, их умение, бесстрашие и верность долгу.

«Уходят, уходят», — докладывает лежащий вверху наблюдатель. Теперь и все присматриваются. Да, фашисты, не выдержавшие ударов нашей авиации и артиллерии, зажатые двумя колоннами атакующих танков, отступают с высоты, которую они штурмовали три дня и три ночи. Врагов теснят к деревне, она уже горит, и им приходится идти в огненном коридоре. Конев вызывает Кукушкина:

— Ну как там — чего задерживаешься? Не тяни, иди на плечах, понятно?

Кукушкин отвечает:

— Есть идти на плечах врага — он там заградительный огонь создал у деревни. Ну, бог с ним, я обойду, пусть остаются здесь со своим огнем, не беда, — больше пленных будет.

— Правильно! Двигай, двигай, день еще велик.

Поле битвы постепенно разрастается. Оно уходит вдаль к горизонту, и уже всюду: на поляне, пригорке, где мы находимся, в балке поднимаются люди и идут. Вторая волна наших танков мчится в обход пылающей деревни. За холмиком идет танковый бой. Отсюда трудно определить все, что там происходит, но виден исход сражения. Конев дважды повторяет: «Не выдерживают, не выдерживают». Он бросает в телефонную трубку: «Перенесите огонь, задайте им еще», — и вскоре артиллерийский шквал обрушивается на отходящие танки и пехоту врага. Конев, будто утратив присущее ему спокойствие, начинает ходить по траншее три шага вперед, три назад, вперед-назад.

Тем временем поле битвы отодвигается все дальше, лишь изредка взрывается вражеский снаряд. Люди на миг пригибаются, а потом опять продолжают свое дело. На дорогах, еще утром непроходимых, появляются обозы, повозочные понукают коней, как будто их путь проходит по мирной проселочной дороге, и не к полю боя, а к какой-нибудь деревушке. Только теперь, оглядываясь, я замечаю, что и люди, сидевшие в траншеях, поднялись. Конев уже передвинулся со своим наблюдательным пунктом, Олег Кукушкин обошел со своими бойцами деревню. Она еще догорала вдали, откуда привели немцев, сдавшихся в плен. И то место, которое в полдень называлось полем битвы, теперь уже оказалось в тылу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.