В «центре сопротивления» Академик С.Т.Беляев
В «центре сопротивления»
Академик С.Т.Беляев
Москва
В феврале 1952 г. я с дипломом физико-технического факультета МГУ стал сотрудником теоретического сектора А.Б.Мигдала в Курчатовском институте (тогда ЛИПАНе). В коллективе Мигдала я не был новичком, так как уже с 1947 г. проходил практику, а затем и защищал там диплом. Как раз в это время разгорался ажиотаж в термоядерном направлении, где, казалось, вот-вот желанный результат будет достигнут. И часть сектора Мигдала бросают на развитие успеха. Теоретические работы курирует Леонтович. Я с молодым азартом включаюсь в работу, не пропускаю семинары Л.А.Арцимовича и теоретический семинар, которым руководит Леонтович.
Но однажды Михаил Александрович в присутствии Мигдала пошел со мной на откровенный разговор о беде, случившейся с А.М.Будкером (руководителем моего диплома), который лишен допуска к секретным работам и фактически отстранен от тех направлений, где он очень успешно и плодотворно работал, в том числе и от термоядерных исследований. Работы Будкера знает и высоко ценит Курчатов. И если уж он не смог отстоять Будкера, то естественно опасаться худшего. (Напомню, что в это же время набирало силу «дело врачей», и «чистки» не удалось избежать даже ЛИПАНу.) Есть надежда (как я понял, не только у Леонтовича, но и у Курчатова) на новую научную идею-изобретение Будкера. Аргументируя ее стратегической важностью, можно защитить и автора. Будкеру надо помочь довести идею до обоснованного предложения, и Михаил Александрович просит меня этим заняться.
Так началась наша совместная работа с Андреем Михайловичем Будкером, которая продолжалась около четырех лет. Некоторое время я еще посещал термоядерные семинары, участвовал в дискуссиях. Самому Будкеру вход на семинары был закрыт. Может быть, поэтому Леонтович часто заходил к нам и справлялся, как идет работа. Обсуждались и научные проблемы термояда, интерес к которому у Будкера сохранялся (именно он в 1953 г. впервые высказал идею об удержании плазмы в «магнитной бутылке»). Общение было неформальное, переходившее от одной темы к другой. Михаил Александрович явно пытался поддержать Будкера, не дать ему почувствовать изоляцию. А поддержка эта была полезна и даже необходима.
Курчатов хотел, чтобы предложение Будкера — релятивистский стабилизированный электронный пучок — прошел экспертизу ведущих теоретиков. Я помню беседы с В.А.Фоком, И.Е.Таммом, Н.Н.Боголюбовым, В.И.Векслером. Каждый раз возникали сомнения и вопросы, особенно по устойчивости пучка. Это требовало новых обоснований с детальными расчетами. Иногда возражения казались придирками, и Будкер терял самообладание. (Особенно трудным оппонентом был Векслер, которого Будкер раньше сам жестко критиковал.)
Беседы с Леонтовичем очень помогали, он всегда умел успокоить и направить внимание на реальные научные проблемы. Его доброжелательная критика как правило позволяла подготовиться и к резкой критике оппонентов. При этом Леонтович не был начальником Будкера, его посещения, носившие характер «дружеских визитов», были лишены какой-либо формальности. Михаил Александрович свободно переходил от рекомендаций по конкретным физическим проблемам к «аналогичным» случаям споров и дискуссий в своей практике, а затем и к совсем, казалось бы, посторонним житейским вопросам. Общение с Леонтовичем и возможность обсудить с ним как научные, так и «дипломатические» проблемы, а иногда просто поговорить на отвлеченные темы очень поддерживали Будкера. С появлением Михаила Александровича сразу возникала атмосфера доброжелательности и открытости, лишенная какого-либо чинопочитания. Вспоминаю один вступительный диалог:
— Михаил Александрович, вы вроде в новом костюме?
— Да, это Марфе Алексеевне где-то повезло, отстояла в очереди. Правда, ничего?
В августе 1952 г. у меня в семействе прибавление: родилась двойня. При ставке старшего лаборанта — явная проблема. Михаил Александрович делает мне предложение поработать (по совместительству) на кафедре теоретической физики в МИФИ, которой он заведует. Причем не упоминая и не соотнося это с моими домашними проблемами.
На кафедре возник еще один канал нашего общения. В МИФИ Леонтович слыл легендарной личностью, поражая своей принципиальностью и вместе с тем отзывчивостью. Последним качеством некоторые студенты даже злоупотребляли, прося у него взаймы. (Однажды я оказался этому невольным свидетелем.) Эта тема неоднократно обсуждалась, но, по-видимому, ее трудно исчерпать в связи с ее обширностью. Я лично имел в этом отношении лишь единичный опыт и был поражен умением Михаила Александровича концентрироваться на главном, отбрасывая все лишнее, что можно усмотреть из нашего диалога:
— Михаил Александрович, можно к вам по личному вопросу?
— Сколько?
После смерти Сталина (март 1953 г.) положение стало более терпимым. Группе ведущих физиков, лидером которой был Курчатов, удалось произвести «революцию» (вернее, «реставрацию») на физическом факультете МГУ. До войны основными кафедрами физфака заведовали крупные ученые Академии: И.Е.Тамм, Г.С.Ландсберг, С.Э.Хайкин и др. Но во время войны МГУ и Академия наук были эвакуированы в различные города, и кафедры физфака заняли штатные сотрудники факультета, не обремененные научными заслугами, но преуспевшие в политической демагогии. После войны физфак МГУ стал воинствующим центром «партийной физики», откуда постоянно исходили критика «буржуазных теорий» (квантовой механики и теории относительности) и персональная травля, в основном ранее преподававших здесь профессоров, с обвинениями их в махизме, физическом идеализме и пр. В 1954 г. команде Курчатова удалось инициировать на физфаке «кадровую чистку»: были уволены с факультета наиболее одиозные фигуры, образован новый ученый совет, приглашены известные физики для заведования кафедрами. В составе десанта, высаженного на физфак, был и Михаил Александрович вместе с Арцимовичем. А нашу кафедру в МИФИ возглавил В.Г.Левич, который ранее был заместителем Леонтовича.
С 1954 г. положение Будкера также начинает улучшаться. Наша работа по обоснованию его идеи стабилизированного релятивистского пучка закончилась докладом на международной конференции в Женеве в 1956 г. (хотя и без участия все еще невыездного Будкера). Встал вопрос об экспериментальных работах. Я занялся другими проблемами, а в 1957 г. уехал на год в Копенгаген, в Институт Нильса Бора. Контакты с Михаилом Александровичем стали эпизодическими.
Вспоминаю наши последние встречи. Лето 1979 (или 1980) года. Мы встретились в парке на территории Курчатовского института, и Михаил Александрович, помянув мое ректорство в Новосибирске, спросил: «У вас не сохранилось каких-либо контактов в МГУ? У меня внук, сын Миши Левина, поступает на мехмат. Боюсь, они его зарежут. Вы же знаете обстановку на мехмате». Я ответил, что с покойным ректором Р.В.Хохловым у меня были хорошие отношения, а после его гибели в горах контактов с новым руководством никаких нет. Поговорили о других делах и разошлись. Через некоторое время мы снова встретились почти на том же месте, и Михаил Александрович сразу начал: «Внука-то приняли», — и добавил, удовлетворенно усмехаясь: «Все-таки они меня боятся!» Михаил Александрович имел основания для такого заявления. Он по праву считался эталоном принципиальности и моральной твердости и не мог не реагировать на нечистоплотные поступки. Особенно ярко это проявлялось в жизни Академии наук.
Леонтович в Академии наук — большая и серьезная тема, которая неоднократно обсуждалась. Я затрону лишь некоторые эпизоды, которым был свидетелем после избрания меня в Академию в 1964 и 1968 гг.
Партийно-бюрократическое давление на Академию особенно ярко проявлялось во время выборов. Но именно во время выборов Академия могла открыто противостоять давлению. Однако для этого требовались предварительная «пропагандистская» работа и открытые выступления на Общем собрании. И если «центром сопротивления» практически всегда оказывались физики, то центральной фигурой у физиков был Леонтович. Именно к нему стекались истинные характеристики кандидатов, если противоречили официальным. Поэтому, будучи «молодым академиком», я постоянно советовался с Михаилом Александровичем. Например:
— Михаил Александрович, как вы голосуете за гуманитариев?
— Для профилактики всех вычеркиваю, кроме тех, кого мне специально рекомендуют.
О выступлениях Леонтовича против некоторых одиозных кандидатов в Академию неоднократно писалось. Хочу добавить, что он иногда очень остро и неожиданно реагировал на обсуждение, казалось бы, рутинных дел. Представьте себе картину. Общее собрание Академии в Доме ученых. Рассматривается пункт программы об утверждении на новый срок директора одного химического института. Леонтович не сидит на месте, а прохаживается перед сценой из конца в конец, оглядывая зал. Кажется, что его не особенно интересует разбираемый вопрос. Но вот зачитывают характеристику, где среди прочего отмечается, что за прошедший срок директором выполнено свыше трехсот (!) научных работ. Вопрос ставится на голосование. И тут Михаил Александрович просит слова и предлагает не утверждать директора, так как «административные обязанности будут мешать его столь плодотворной научной работе». В зале общий смех, а испуганный, покрасневший директор оправдывается: это, мол, сотрудники сами вписывают меня автором, хотя я этого не требую и даже запрещаю… и т.п. В зале новый взрыв смеха. И такие уроки Михаил Александрович давал Академии неоднократно. «Они» имели основание его бояться!
А я иногда в трудные минуты стараюсь представить, как бы на моем месте поступил Михаил Александрович Леонтович…