ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДИРЕКТОР
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДИРЕКТОР
Софья. Боже мой, сынок, что здесь происходит?
Вичентие. Все очень просто: у человека две жены, одна для лета, другая для зимы.
«Обыкновенный человек»
— А что такое дефицит? — спрашивает Радов Безрогий.
— Есть такая штука в административном деле, — говорит делопроизводитель, и видно, что ему нравится повторять иностранное слово. — Дефицит — это вот что: посмотришь в книги, деньги все тут; просмотришь в кассе, а денег нет. Вот это самое и есть дефицит.
«Дитя общины»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГАСКОНСКАЯ ГОЛОВА…
На дипломатической службе у Нушича появилась вельможная осанка. Роста, разумеется, у него не прибавилось, он по-прежнему был сухощав и подвижен. Фраки и сюртуки безупречного покроя придавали солидность. Некогда он спасовал в присутствии короля Милана, теперь он чувствовал себя непринужденно в любом обществе.
Как ни привлекательны чужие края, возвращение в родной город всегда вызывает сентиментальное настроение. Путник проезжает знакомыми улицами, смотрит на дома, с каждым из которых связано какое-нибудь воспоминание, и у него начинают гореть щеки и предательски покалывает под веками.
Старый Джордже и в самом деле прослезился, целуя сына, сноху, внучат. Бабушка Любица не утеряла своего веселого нрава. Она молодилась, любила шумное общество и азартную карточную игру.
Нушич поспешил устроиться на службу. Ему дали место секретаря министерства просвещения. Как выяснилось, он оказался в лучшем положении, чем все его друзья.
У власти находилось послушное Обреновичам правительство литератора Владана Джорджевича по прозвищу «доктор Красный нос». Годы его правления в Сербии называют «голодными годами сербской литературы». Все известные писатели, осмелившиеся вызвать неудовольствие своего могучего коллеги, были уволены с государственной службы и жили впроголодь. Среди них оказались Милован Глишич, Симо Матавуль, Радое Доманович, Янко Веселинович…
Дважды принимался Янко Веселинович издавать еженедельную литературную газету «Звезда», которую он сам скромно называл «газетой для семейного чтения». В первый раз ее закрыли уже через несколько месяцев. В 1898 году он начал все снова, но в то время газета «Дело» публиковала его роман «Герой наших дней», в котором Янко под именем Сречковича изобразил главу правительства Владана Джорджевича отъявленным подлецом, карьеристом, шарлатаном и взяточником. И угодил в тюрьму на несколько месяцев.
«Звезда» продолжала выходить без него.
Когда Нушич вернулся в Белград, Янко Веселинович уже снова стоял у руля «Звезды» и с удовольствием принял десяток написанных бывшим дипломатом рассказов, одноактную трагедию «Князь Семберийский», а потом и юмористический роман Нушича «Дитя общины».
В редакции «Звезды», небольшой, скудно обставленной комнате, в которую обычно набивались до отказа сотрудники и друзья газеты, Нушич увидел множество знакомых лиц, друзей по университету, «Дарданеллам», театру. Особенно он сблизился с Янко Веселиновичем.
Янко всегда помнил, что первый его рассказ провалился, и потому готов был помочь начинающему, публиковал рассказ или стихотворение, даже если они и были шероховаты. Сотрудники одобряли его склонность к молодым людям, новичкам в литературе. Многих, очень многих «Звезда» подбодрила, целое поколение лучших сербских писателей нашло себя на страницах этого издания.
На страницах «Звезды», впоследствии превратившейся в ежемесячный журнал, регулярно помещались произведения не только старой гвардии отечественной литературы, но и Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Марко Вовчка, Щедрина, Гаршина, Чехова, Лейкина, Бунина, Горького, Мюссе, Мопассана, Дюма, Гауптмана, Гамсуна, Стриндберга, По, Твена, Сенкевича… Среди переводчиков были Евта Угричич и Павел Маринкович.
В условиях «владановщины» «Звезда» не боялась печатать сатирические рассказы Радое Домановича и статьи Йована Скерлича, еще лет пять назад приветствовавшего переворот, совершенный королем Александром.
«Покажите нам хороший сербский роман, хорошую современную драму, — возмущался Скерлич. — Нет их, нигде ничего нет. Хаос в политике, хаос в литературе; неизвестно — кто пьет, а кто платит. О высших соображениях и помину нет. Как и все стороны нашей общественной жизни, литература взывает к реформам. Сорняки так расплодились, что грозятся задушить и те несколько цветов, которые у нас есть…».
Цветы действительно были хороши. Как это ни парадоксально, подобные жалобы обычно сопровождают подъем литературы. Во времена ее упадка со всех сторон слышны не жалобы, а панегирики.
Если духовно «Звезда» возвысилась над своим веком, то материально она прозябала. Оскудение было полное. Вечно висел долг типографии, не хватало денег на покупку бумаги, дров… А если появлялся динар-другой, то в большинстве случаев Янко и его друзья отправлялись в ближайшую кафану, чтобы «отпраздновать» это событие.
Не нам судить щедрую, широкую натуру Янко Веселиновича, но этот веселый, внешне похожий на Шевченко человек жег, как говорят, свечу с двух концов. Несмотря на слабое здоровье, он большую часть времени проводил в кафанах с приятелями. Полученные деньги тут же тратил. Залезал в долги. Когда становилось невмоготу, садился писать, сочинял рассказ за рассказом и снова пил. Писал быстро, легко, но вскоре стал повторяться.
Бранислав Нушич снова оказался в родной стихии кафанских посиделок.
Летом 1899 года на экс-короля Милана было совершено покушение. Он отделался легким испугом, но сотни людей были арестованы, а почти все газеты и журналы — закрыты. Общественная жизнь замерла.
«Звезда» чудом уцелела. Великое множество политиков и журналистов, оказавшихся не у дел, теперь торчали в редакции «Звезды» или сидели в «Дарданеллах».
Вокруг сотрудников и друзей газеты — Янко, Бранислава Нушича, Домановича, Милована Глишича, Дядюшки Ильи, Стевана Сремца, Павла Маринковича — образовалось общество, исповедовавшее культ устного юмористического и сатирического рассказа, шуток и анекдотов, которые, растекаясь из «Дарданелл», заменяли белградцам закрытые газеты.
Янко был другом и любимцем всех и каждого.
Добрая душа, он помогал, как мог, безработным литераторам…
В то время в Белграде влачил жалкое существование известный хорватский поэт-эмигрант Антун Густав Матош. Дело уже гало к зиме, когда улицы Белграда продувает свирепый северный ветер «кошава». Янко встретил Матоша у «Дарданелл» без пальто. Посмотрел он на хилого посиневшего поэта, снял с себя пальто и отдал Матошу. А на другой день Янко встретил поэта снова без пальто.
Матош спокойно объяснил ему:
— Продал я его, брат, за семь динаров. Задолжал хозяйке за квартиру. А то бы ночевать негде было, теперь на Калемегдане не посидишь, на звезды не поглядишь.
Матошу «Дарданеллы», а позже «Театральная кафана» казались чем-то вроде парижского «Прокопа» или лондонской «Сирены» XVIII века.
«Этот круг, — писал он, — самый остроумный и самый вольнодумный из всех мне известных. Даже у парижской богемы нет такого остроумия и „перца“. Даже Пера Тодорович, модернизатор белградской прессы, самый острый и даровитый сербский журналист, сербский Эмиль Жирарден, и тот еле успевает поворачиваться в этом парадоксальном обществе, где — как в XVIII столетии — красноречие и удачная острота ценятся больше успеха хорошей книги. И тот, кто, подобно Лафонтену, вял и глуп в обществе, пусть туда лучше не является… Вполне естественно, что в такой атмосфере должны были вырастать блестящие, совершенно особые шутники и рассказчики… Вот в каком обществе царит красивая, седая забубенная головушка Стевы Сремца… и гасконская голова Бранислава Нушича».
Какое это было пестрое общество! Правда, их объединяла неприязнь к «западникам», получившим образование в европейских столицах и претендовавшим на литературный и научный авторитет.
Димитрий Вученов, автор биографии сатирика Домановича, яркой личности и непременного участника заседаний в «Дарданеллах», писал:
«Богема конца девятнадцатого и начала двадцатого века по ряду вопросов вступила в конфликт с новой эпохой в сербской литературе и культуре. Она выдвинула на первый план самобытный, природный талант художника и, защищаясь от каких бы то ни было тисков — прописей, правил, дисциплины, недооценивала образованность, культивирование таланта. Она была против дисциплинированности, подчинения догматическим прописям, указывающим границы и пути творчества… против критериев утонченного вкуса, которому противопоставляла элементарную творческую силу художника. Богема не признавала авторитета каких бы то ни было критиков или теоретиков литературы, она никому не хотела давать возможность стать ее ментором… Поэтому ни один критик не прижился в этом богемном обществе, да и в Янковой „Звезде“, которая кроме взглядов политической оппозиции выражала еще и взгляды большинства тогдашней белградской богемы, не утвердился ни один выдающийся критик».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.