Г. А. Горышину

20 августа 1968. Абрамцево

Милый Глеб!

Не сердись, что не ответил тебе на твое милое письмо весной, сто раз собирался, да и не собрался, а всему виной то, что дом себе я все-таки купил, а как купил дом, так и погиб: миллион всяких дел, начиная с навоза и кончая шифером.

А тут еще понесла меня нелегкая на Север[235] да еще на шлюпке по всем рекам и озерам, в результате чего я чуть не потонул на Рыбинском в<одохранилище> вкупе со всеми, а кроме того двадцать дней мерз и мок хуже последнего пса. И если даже мои домашние здесь перемерзли все, то можешь себе представить, что было на Сухоне и Сев<ерной> Двине!

Октябрь был, старичок, во всей своей поганой суровости!

А вдобавок ко всему прочему рассыпали у меня набор двух книг в Москве и в Алма-Ате – это после подписания мною пресловутого письма[236] на тот предмет, чтобы я, значит, не заносился, и чтоб гордыня меня не обуяла.

Представляешь, какой удар в жопу был мне нанесен! И это после того, как я повыскреб все сусеки, покупая дачу (15 тысяч все-таки!).

Но тут, назло всем моим врагам вышел мой перевод Нурпеисова[237] и запустили в производство фильм (по «Тедди»)[238] и я снова жив и даже мог тебе сто грамм<ов> поставить, а не только чтоб у тебя просить. И машину продавать не пришлось.

А машина у меня молоденькая, всего семь тысяч прошла, да и сказывается наверное еще то, что на экспорт делана, ходит, как огурчик, и я себе позволяю иногда роскошь дать на ней 130 км, знаешь, рано утром еду в Москву, шоссе от Хотькова отличное, никого нет, тогда упираюсь я в педаль, гну ее выю до полу и гляжу на стрелку, а она, милая, лезет и лезет направо и останавливается возле ста тридцати, а дальше не идет, и так я еду километра два, а потом мне делается неуютно, ибо машина моя все-таки подлетывает, и я перехожу опять на нормальную скорость – 80–90 км. И это говорят, еще при неотрегулированном зажигании… Какие все-таки у нас дороги фиговые, как разгонишься, так и начинает машину отрывать от земли.

А насчет потопления – вот тебе интересная деталь. Был у нас целый ящик ракет. Ракеты были аварийные. И вот когда стали мы тонуть, наш командор получил превеликое наслаждение, пуляя эти ракеты в черные небеса, а всякие речные корабли продолжали идти своим курсом и вовсе на нас не обращали никакого внимания, так что мы могли вполне залиться к чертям собачьим, а спасения не дождались бы.

Насчет литературы ничего тебе не могу сказать, все в унынии и даже Вася Аксенов заделался переводчиком с казахского.

Пишешь ли ты чего?

А я крепко надеюсь на осень, на глубокую осень, когда сыро и холодно и повсюду темно, и потому так тепел и светел кажется дом, и так хочется сидеть и что-то свое ковырять, может быть вовсе и не дурное. У меня тут белки прыгают, а осенью начну птиц подкармливать. Эта зима, глядишь, что-нибудь и даст мне, потому что, старичок, что есть наше счастье? Рассказ хороший написал, вот и счастье. А все остальное ерунда.

Будь здоров и счастлив.

Захочешь написать, пиши по адресу: п/о Абрамцево, Московск<ая> обл<асть> Загорского р-на, поселок Академиков, дача № 43.

Ю. Казаков

Горышин Глеб Александрович (1931–1998), прозаик. С 1977 по 1981 главный редактор журнала «Аврора»; секретарь Правления ленинградской писательской организации (1970–1980).

Письма печатаются по машинописным копиям, предоставленным мне Г. А. Горышиным в 1980-х.

Письмо 64 включалось в воспоминания «Сначала было слово…» (Глеб Горышин. Жребий: Рассказы о писателях. Л., 1987).

4 декабря 1968. Абрамцево

Горыныч, ау, где ты?

Всю осень честно прождал я тебя в Абрамцеве, никуда не рыпаясь. Серьезно, я надеялся на твой приезд, как ты грозился, думал, закатимся мы с тобой в Ростов, в Переславль, в Калязин на Волгу и обозрим, так сказать. Да ты не пожаловал что-то.

Завидую твоим прибалтийским скитаниям. Может, и я махну по весне в Прибалтику через Валдай, Псков, Печоры и т. п. А почему ты ничего не написал про угрей? Неужели не довелось попробовать?

Ты мне хорошее письмо написал, старик, очень ты меня растрогал пороховым запахом и запахом птичьей крови. Этих запахов в этом году я так, увы, и не попробовал.

Ты знаешь, у нас тут довольно много зайца. Я ходил недавно присматривать себе елку к Новому году, так в лесу целые тропы вытоптаны. Слушай, в след<ующем> году я отделаю второй свой дом специально для гостей, у меня Гусев приятель, редактор журнала «Охота»,[239] он возьмет какого-нибудь гончатника с парой гончих, приезжай и ты. Поживете у меня. Чего, в самом деле, нам по каким-то деревням да по охотхозяйствам скитаться? Славно поохотимся, только бы дожить.

Дом мой, к счастью, теплый. Были у нас морозы до 20 гр<адусов> и ничего. А главное уборная теплая. А то, знаешь, жил я в Тарусе – у! Яйца на морозе лопались и говно, замерзая на лету, каменно стукалось обо что-то звонкое, прости за натурализм.

Недавно написал я про Паустовского 15 страниц воспоминаний[240], очень трудное дело эти воспоминания, когда все еще живы. Нельзя, понимаешь, по правде писать, надо вилять все время. А у старика трудная была жизнь, обдирали его как липку, все это его окружение и семья.

Ты вроде завидуешь мне в киргиз-кайсацком смысле, а я вот – тебе в смысле собственного писания. Ты сам для себя пишешь, а я свою кровь вливаю в утомленные жилы Востока. Вот и сейчас сижу над сценарием по роману Нурпеисова[241] и даже зубами скриплю. Хреново это, милый. Я вот только трилогию эту добью и все! Близко потом к переводу не подойду.

Женя Евтушенко однажды скосил на меня свой круглый глаз и спросил: «А ты уверен, что он там четвертую часть не пишет?»

Тебе не попадались в «Н<овом> мире» стихи Ахмадуллиной про переделкинскую зиму[242]? Как всегда, прелестны. Средь переделкинских дерев и что-то там еще. Умиляет меня эти «дерев», «стогны» и т. п.

У нас зима хорошо взялась, я уж предвкушаю свои рассказы (после сценария), Новый год, Рождество… У нас тут поселок пуст, три дома только живут – Леонтовичи, еще кто-то и я. Темно, дико, крыши белеют в черноте лесов, иногда чуть слышен перестук электрички. Если б в Троице-Сергиевской лавре звонили, у нас бы слышно было. Ты знаешь, я Алешку крестил[243], взял, поехал в Загорск и окрестил его в православную веру. Очень все было трогательно, а больше всего возгласы священника и крестных: «Тьфу! Тьфу! Изыди, нечистая сила, Сатана, сгинь!» И сгинул Сатана, а Алешка пальчиком себя по губам и на всю церковь – брлем, брлем, брлем!.. Да-да-да-да-да-да…

Насчет твоей машины я тебе вот что скажу. Хоть она и отечественная, т. е. для отечества сделана, но для заграницы – лучше. Ты вот приезжай на ней летом, я тебя познакомлю тут с одним дядькой, он работает на заводе и тебе твою машину переоборудует. Поставит масляной радиатор. И поставит тропическую помпу и вентилятор – не четырех-, а шестилопастной. Тогда никакого перегрева у тебя не будет. Можешь хоть в Сухуми ехать в июле месяце. Он Жорке Семенову[244] в этом году сделал и еще дополнительные мигалки поставил наверху, так что теперь, когда Жорка поворачивает, то у него все мигает рубиново и оранжево, как на самолетах, идущих на посадку над Переделкиным. Красота!

Ты не читал № 8 «Нового мира»? Там должна быть повесть Лихоносова[245]. Интересно, что это за штука? Я тут как-то отстал от журнальной жизни, видел в «Литроссии» что ли, что у тебя в «Звезде» что ли что-то вышло – не пришлешь почитать? Раньше хорошее заведение было – давать в редакциях журналов авторам бесплатные оттиски их творений. И авторы обильно пользовались этим и рассылали оттиски друзьям. А теперь хочешь свое послать, покупай весь журнал.

В январе, в середине или в конце, мы с Васей Росляковым и, м. б., с Васей Аксеновым едем в Алма-Ату и Фрунзе. Поскольку неоднократно ты выражал зависть моим сношениям с киргиз-кайсаками, то вот тебе мое слово: если хочешь, присоединяйся. Я тебя там со всеми сведу, а сосватаешься ты уж сам с кем-нибудь. Будем жить в правительственных санаториях, кушать яблоки-апорт и работать. Поедем потом к Чингиз-хану Айтматову и пропьем его Госпремию, которую получил он совершенно зазря – хватило бы ему и Ленинской[246].

Это, старичок, серьезное предложение и ты решай. Если решишь ехать, то дней за пять до поездки мы тебе дадим телеграмму, ты с нами съедешься и покатим все вместе.

Ну будь здоров, милый, целую и остаюсь твой

Ю. Казаков

Пиши!

Ты оч<ень> хорошо делаешь, что пишешь мне на машинке, а то почерк у тебя дикий.

Цитировалось в воспоминаниях «Сначала было слово…».

24 декабря 1968. Абрамцево

Ну вот, старина, дело к свету пошло, на минуту день прибавился, глядишь и до светлых денечков доживем, когда одна заря сменить другую и т. д.

С чего бы это у тебя с… заболела? И думал ли ты о том, что она у тебя заболит в майские дни в Малеевке[247]?

А ведь как мало талантов на святой Руси, как подумаешь, бог ты мой! Ведь тогда, почти десять лет назад, собраны были, по мнению СП, лучшие силы молодые в количестве 50 голов – и что же? Ни одного мало-мальски способного человека не оказалось там, что и подтвердило время. Разве что ты, да вот еще Ткаченко[248]…

Разбередил ты меня своим пребыванием в Гаграх и т. д. – я там с 60 года не был. А побывал ли ты в Пицунде? Я ее застал еще в девственном виде – одни сосны были да рыбаки, у которых покупал я копченую и свежую барабульку, и отваливалась там кора с эвкалиптов, ребятишки жгли из нее костры и по вечерам монастырь розовел сквозь лекарственный дым, а по утрам грузины стреляли по полям перепелок и потом продавали на базаре связками. (Кстати об охоте – у меня тут намечается новый вариант. Есть тут один рабочий в поселке, охотник, так вот он просил меня достать гончака англо-русского, чтобы в будущем октябре мне его брать, когда надо будет. Т. е. гончак этот мною только куплен будет, а содержать его станет этот охотник, ну а когда мне понадобится, то я могу пользоваться. Неплохо? Я сейчас этим и занимаюсь, т. е. ищу щенка от выдающихся родителей. А еще местные охотнички пришли ко мне на поклон, чтоб достал я лицензию на лося. Вот видишь, какие тут перспективы. Зайца действительно очень много в этом году, я, к сожалению, не тропил, все с проклятым Нурпеисовым вожусь[249], но после Нового года займусь, благо снегу еще немного, можно ходить по лесу.)

Значит, перешерстили, говоришь, у тебя книгу[250]? Ну и добре. Я тебе давно говорю, плюнь на Л<енингра>д, перебирайся в Москву, Союз наш тебя с охотой примет и квартирку даст какую-нибудь. У нас тоже не сахар в смысле разных строгостей, но в Л<енингра>де, как и во всякой провинции, еще хуже. Провинция – страшная вещь. Там все усугубляется. Не помню, говорил ли я тебе, что когда мы с Евтушенкой приехали в Арх<ангель>ск и об этом прослышало начальство, то всех архангельских писателей срочно затребовали в обком и запретили с нами общаться. Это доподлинная правда, мне потом рассказали во всех подробностях, как было дело. В Москве же до такого, слава богу, пока еще не дошли.

В самом деле, зайди при случае к нашему начальству, пощупай почву – имя твое достаточно известно.

Будущим летом хотим мы покататься на нашей знаменитой «Веге»[251] по Ладоге да по Онеге, и даже есть мыслишка пройти из Онежск<ого> оз<ера> через Беломорканал в Сороку, а там, «каботажно», т. е. вдоль берега – на Онегу, Лямцы, Летний наволок, Лопшеньгу и т. д. – до Архангельска. Если ты не прочь, забронируем тебе местечко. На веслах посидишь, на парусах поработаешь, вот и пройдет твой геморрой.

А в синих порточках, в серебристой куртке лазурный лыжник, старина, ни ты и не Володя Фролов[252], а я. Так-то. Я ведь с ней ходил, когда тебя не было, и после тебя тоже. Изнемогали мы с ней с похмелья, но все-таки ходили и даже до Внукова – пили там коньячок, похмелялись.

Ну, привет, милый, с Новым годом тебя, с новым, как говорится, счастьем. Оно, т. е. счастье, глядишь, нет-нет да и посетит нас недостойных, и не все оно позади, а и впереди немало будет, пока обратимся в «кости сокровенны», и тогда уж ничего не будет.

Пиши мне, старина, я твои письма буду хранить, чтобы было чем прокормиться потом каким-нибудь горышеведам (или горышинистам?).

Ю. Казаков

Цитировано в воспоминаниях «Сначала было слово…».

15 марта 1969. Абрамцево Дорогой Глеб!

Я тут совсем было расхворался.

Поздравляю тебя с должностью[253]. Она полезна тебе, все-таки будешь являться в присутствие, а следоват<ельно> и пить меньше.

Употреби свою должность на добрые дела. Помогай старикам.

На молодых плюнь, они молоды, здоровы и своего добьются. А есть талантливые забытые старики наподобие нашего Шергина[254] – и вот таким надо помочь, вспомнить их, провести творческий вечер, рекомендовать что-то для переиздания, схлопотать путевку в Ялту и т. п.

Как твоя новая книжка? Пришли, если вышла.

Плохо, старина, болеть – полтора мес<яца> у меня был грипп с возвратами, только начну ползать, опять укладывает, – хреново это.

Как Курочкин[255]? Жалко его. В санаторий его надо. Он у меня раз был со страшного похмелья и не хотел показать, что с похмелья, а взгляд был дикий и руки тряслись и весь как студень.

Я наверно летом проездом буду в Питере, хорошо бы если б ты был. Проездом – это значит, что хочу побывать в Карелии, туда дороги хорошие? Ты машину, гляди, не продавай. Она 100 тыс<яч> км может служить без кап<итального> ремонта, а это для нашего брата на 10 лет! Я и сам хотел было продать, а потом как вспомнил очередищи на автобусы да на поезда (летом особенно), да бессонные ночи на всяких вокзалах и автоб<усных> станциях, так меня в дрожь кинуло, все-таки свои колеса это вещь.

Курочкину, при случае, поклонись.

Охоту в этом году наверно запретят? Жалко, я только настроился – в прошлом году я совсем не охотился.

Вася Аксенов сидит в Алма-Ате, стряпает сценарий по переведенному им же казахск<ому> роману. Мой сценарий приняли[256]. Вот так-то.

Как там у вас зима? Нас тут совсем замучила – морозы до сих пор ночью в 20°! Надоело!

Хочу сморчков!

Хочу учиться на рояле. Играть Шопена. ‹…›

Куплю летом рояль.

Будь здоров, милый, пиши иногда.

Ю. Казаков

Опубликовано в «Звезде» (1990, № 1).

23 марта 1969. Абрамцево

Где же это тебе, старина, подавали шампанское в ведерке со льдом? Пил я в Советском Союзе в забегаловках и в лучших ресторанах в Архангельске, Вильнюсе, Таллине, Риге, Сухуми, Ялте, Ленинграде, Горьком, Ярославле, Валдае, Друскениках, Резекне, Мурманске, Кандалакше, Умбе, Кеми, Мезени, Одессе, Измаиле, Львове, Ужгороде, Тарусе, Пскове, Печорах, Острове и прочих бесчисленных городах, не считая нашей столицы, а также столиц азиатских южных республик, а также Берлина, Лейпцига, Дрездена, Варшавы, Кракова и Закопане, Праги, Карловых Вар, Софии и Варны – и ведерки с настоящим мокрым льдом стояли у столиков только в Бухаресте в роскошном ресторане роскошного отеля «Лидо» с ударением на последнем слоге, и можно было выйти во внутренний сад, снять портки и рубашку и кинуться в бирюзовую морскую воду бассейна в пену прибоя, старичок, ибо в глубине этого бассейна еще проклятой королевской властью были устроены машины, рождающие настоящие волны и гонющие их на пологий мраморный берег, а искупавшись и подзагорев, можно было опять идти к своему столику, тащить из ледяного крошева бутылку и припадать к запотелому бокалу сухим ртом и жаждущей глоткой.

Поздравляю тебя с новой книжкой[257]! Это славно, что ты шевелишь мозгой и не даешь себе покрыться пылью и паутиной, подобно мне. На тебя глядя, и мне захотелось поднатужиться. А хорошо, знаешь, получить свежие экземпляры своей книжки и потом надписывать и посылать в желтых конвертах или дарить приятелям в ресторане где-нибудь – а где, кстати, пьют питерские писатели? Лет пять назад я сунул нос в ваш ЦДЛ и в ужас пришел: ни души! Но где-то вы пьете, если заняли первое место по потреблению спиртного?

А знаешь, я сейчас вспомнил, как мы с Женей Евт<ушенко> сидели вечером в ресторане Нарьян-Мара и Женя пил шампанское без ведерка, а я – спирт, разводя его водой с клюквенным сиропом, и солнце никак не хотело садиться, и более страшного пейзажа за окном я не видал (разве что в Амдерме). Представь себе – опилки, дощатые тротуары, бараки, всюду сизое дерево… Зато такой охоты, как там, ты и в глаза не видел, да и я не увижу наверное.

Кстати, в этом году, кажется, запретят весеннюю охоту?

Ты бы меня свозил как-нибудь в свои места, на Ладогу, на Онегу, в Карелию – это ведь недалеко от Питера? Порыбачили бы. Вот я, м. б., летом приеду, белые ночи и все такое, я тебе французской лески привезу на поводки – 0,08 – в воде ее совсем не видать. Я в Париже зашел в спортивный отдел универмага и чуть не помер там – такие там были патроны, такие пистолеты, винтовки, палатки, лодки, моторы – а охота, мне говорили, прямо королевская, дичи до черта, стреляй не хочу, только за деньги, за браконьерство тюрьма, а не то, что у нас – первые браконьеры власти! Это же черт знает что, мне, например, в Алма-Ате секретари обкомов говорили: приезжай, на сайгака поедем, фазанов будем бить. И ездят, и бьют, и ни хрена теперь нет, в Нарьян-Мар надо ехать, чтобы пострелять как следует, чтобы сига поймать.

Ну, будь здоров, читаю твою книжку с удовольствием, многое в ней узнаю из твоей жизни, как ты рассказывал (а что, кстати, Сергуненков[258], где он, что с ним?).

Завтра поеду в город руководить совещанием молодых, заработаю немного монет на ремонт своей халупы. Кого-то бог пошлет мне в семинар.

Обнимаю!

Ю. Казаков

Кстати, никогда не пиши «лазал», но «лазил». Так пишется по-русски. А «лазал» это по-одесски.

Да, забыл тебе сказать (или писал уже? Я тут подбиваю хорошую компанию), у меня в Череповце завелся кореш капитан катера, так вот – можно было бы к нему на недельку и пойти с ним на Шекснинское <водохранилище> и на оз<еро> Кубенское. И ловить рыбку, и думать, и мечтать, и выпивать помалу, и вялить леща, и мало ли что… Хочешь?

С сокращениями включено в воспоминания «Сначала было слово…».

8 октября 1971. Абрамцево

Милый Глеб! Рад, что ты подал голос. Сочувствую тебе в твоем новом начинании[259].

Сказать тебе что-нибудь определенное о технике перевода я не могу, т. к. сколько переводчиков, столько и методов перевода.

Я переписывал Нурпеисова, стараясь все-таки, чтобы это был Нурпеисов, а не Казаков. Подстрочник ни в коей мере не передает букву оригинала, но дух оригинала в подстрочнике все же присутствует и, уловив этот дух, можно довольно смело работать, не опускаясь, с одной стороны, до примитивизмов подстрочника и, с другой стороны, не возвышаясь над автором. Что касается длиннот, то, я думаю, такие места можно опускать, договорившись конечно, с автором.

Если будут попадаться места, не требующие «перевода», т. е. хорошие куски, то их можно оставлять.

Не знаю, как тебе достанется перевод, а мне было тяжеловато. Халтурить душа не позволяла, и я, в сущности, как бы вновь писал роман и времени уходило много, как на свой собственный.

В заключение один совет. В смысле денежном переводческая работа весьма неблагодарна. Поэтому (если ты вообще не переводчик по призванию и профессии) нужно переводить такие книги, которые издадутся потом не один раз. Тогда твой донорский подвиг будет хоть компенсирован материально.

Поэтому без договоров и без включения романа в издательские планы – не связывайся.

Во дни своего литературного разгула (в 62 г.) я перевел как-то маленькую повесть якута[260], т. е. написал ее и она вышла в «Дружбе народов» и нигде больше, таким образом мой подвиг пропал втуне.

Был я в августе на Б<елом> море и справил там довольно грустный юбилей: впервые на Б<елом> море побывал я ровно 15 лет назад. Тогда я был студентом Литинститута и впереди что-то светило. И вот теперь хочу я написать нечто элегическое.

Сижу я в Абрамцеве, хвораю и вот даже пишу тебе лежа. Осень, а и не поохотился, душа моя теперь дремлет.

Будь здоров, дорогой, не пропадай, пиши иногда.

Не хочешь ли махнуть на охоту на Арал?

Твой Ю. Казаков

Конецкому, если увидишь, привет.

Включено в воспоминания «Сначала было слово…».

16 октября 1971. Абрамцево

Привет старче! Я тут с болезненной скуки потянул свою исхудалую руку, выковырнул твою книжку, начал читать про рыбаков и вот не утерпел, решил тебе написать, поделиться, так сказать. Понимаешь, уж года три меня преследует мечта поплавать по нашим рекам и озерам и, может, даже по Б<елому> морю на суденышке, желательно, конечно, на своем. После долгих раздумий я пришел к выводу, что лучше, чем мотодора для этого ничего нет. И даже узнал, где их делают. В Архангельске, братец ты мой, на соломбальской судоверфи. И двигатель у них дивный безо всяких свечей и прочей электрической фиговины, и корпус мореходный, я интересовался, говорят, тамошние рыбаки не боятся на них ходить при волне до 8 баллов.

Но дорого! 2200 монет голенькая, а если еще построить каюты, рубку, койки, столы, камбуз и прочее, то потянет на все 3000.

А поплавать смерть охота!

И вот я подумал, что не только 3000, а еще где ее хранить зимой? Ведь ее, паскудину, надо трактором на берег вытягивать. Сплошные неудобства. Наконец меня осенило: аренда! Ведь владельцы всяких катеров не все же время на них плавают! И не все уж так дрожат за свою посудину, что не дают чужой ноге на нее ступить. Может, кто-нибудь и сдает в аренду свои плавсредства. Или, м. б., этим ведают клубы ДОСААФ?

Ваш Питер самый плавучий город, вот я и подумал, м. б., ты на досуге разузнаешь про аренду. Тебе это не трудно будет сделать, тем более, что ты секретарь и можешь звонить как лицо официальное. Вот славно бы в мае сплавать, пройти по Волго-Балту или куда угодно.

А что такое мотоела? М. б., это тоже что и мотодора? Мотодорку ты знаешь? Скуластая, бокастая и с одинаковыми кормой и носом.

Узнай, милый, про это дело и напиши мне. А то мы с тобой не охотились и не рыбачили вместе, а только пьянствовали иногда, а ведь это дурно. Сижу и помаленьку тюкаю свой сев<ерный> очерк. Вот в 72 году выйдет «Сев<ерный> дневник»[261], пришлю тебе, если буду жив.

Мотодора еще мне знаешь чем нравится? Ей на борт наступишь, она и не дрогнет, а то эти все катера – в них бабу ласкаешь с риском для жизни.

Ну, как ты решил переводить?

Целую!

Ю. Казаков

Письмо не публиковалось.

25 января 1972. Абрамцево

Ну? Ты наконец погрузился в казахские степи и потому безмолвствуешь и не пишешь ничего мне о мотодоре? А я-то надеялся на тебя и на Питер! Еще бы! Питерский классик, а Питер великий порт, не может, думал я, быть, чтобы не сдали нам в аренду какую-нибудь шхуну.

У нас морозы. Летают сороки. Снег не выдерживает тишины и сыплется с елок и берез. Хочется весны, казашенок, бесбармака. Сегодня варил уху из наваги, присланной мне прямо из Унской губы Белого моря. На банкете в «Берлине» ел аральского копченого леща и все мне кричали, отворачиваясь от семги: кинь кусочек, ребрышко!

Тем и живы.

Вдруг вот возьму и приеду в Питер. Слушай, очень хочется приехать. Пришли мне вызов, придумай причину – на неделю! Чтобы не тратить свои «кровные и потные» деньги и чтобы иметь основание стать на постой в гостинице.

Будь здоров, дорогой, обнимаю.

Ю. Казаков

Включено в воспоминания «Сначала было слово…».

21 января 1973. Абрамцево

Спасибо тебе, милый Глеб, разом за письмо, за «Неву», за приглашение участвовать в твоем журнале[262].

А странно, что мы одновременно писали о глухариной охоте. И еще любопытно, что ты замечаешь в скобках, зачем, мол, еще раз описывать глухариную охоту, когда уже столько о ней написано. Я тоже об этом подумал, да и не стал о ней писать. Ну цокнул он, ляскнул, ну охотник прыгнул, сердце там заколотилось, то, се, ликующая песнь, трали-вали и прочее – выстрел грянул, глухарь бякнулся оземь, взял я его за роговые лапы…

Одно только в моем опусе меня повергло в ужас: при наборе вышла опечатка: вместо «краснобровый тетерев» – «краснобородый», я, естественно, это дело исправил, но каким-то образом опечатка проскочила, так и осталось «краснобородый»!

А твой рассказ («Островенский вермут». – И. К.) хорош, хоть я и не верю, что ты одну бутылку вермута взял, да и ту не выпил, «забыл», а? Спасибо, что пишешь, все-таки хорошего у нас маловато, так что каждый хороший рассказ ценен вдвойне.

С удовольствием дал бы что-нибудь ради твоей новой должности, но – потерпи. Все, что у меня пишется теперь, запродано по московским журналам, а давать тебе огрызки совесть не велит.

А подумать только, какую карьеру ты сделал! Ах, ах, какую карьеру! Вспомнил я, как тебя допустили на семинар 57 года[263] вести протоколы заседаний, а теперь вот ты сам кого хочешь, того и напечатаешь. Зажимай их, сукиных сынов, нещадно.

Кстати, есть у меня один интересный молодой писатель[264]. Я привез из Гагры целую кучу его рассказов, весьма интересных. Пока я их отдал в «Н<аш> с<овременник>», а когда они вернутся оттуда, пришлю тебе, парень талантливый, пора его печатать.

Жил я в Гагре почти до нового года, и жалею теперь, что раньше не наезжал туда осенями, все-таки гагрский ноябрь и декабрь несравнимы с нашими – темными и тоскливыми.

А что же ты не написал мне про Париж? Каково тебя там принимали, кого и что повидал и чувствовал ли ты в свои парижские дни праздник, «кот<орый> всегда с тобой»?

В Абрамцеве крещенские холода, ночью 36, днем 27. А погода как дай бог летом, десять дней ни облачка, а ночью слепнешь от луны.

Будь здоров, пиши, обнимаю крепко, может, весной, в марте, махнем вместе в Архангельск? Прикинь, сможешь ли?

Обнимаю!

Ю. Казаков

Будешь в Москве, разыщи Домбровского[265], почитай, что можно у него взять. Это будет люкс.

Включено в воспоминания «Сначала было слово…».

19 сентября 1973. Абрамцево

Дорогой Глеб!

Посылаю тебе рассказы молодого гагрского писателя Кости Гердова[266].

Выбери для «Авроры», что больше тебе понравится.

Если из этих рассказов ничего тебе не подойдет, напиши Косте, он тебе еще пришлет – у него это такой цикл, о соседях, о себе, о матери, о южном городе и т. д.

Некоторые мне нравятся.

В общем, смотри сам и выбирай.

У меня вышел наконец-таки мой многострадальный «Сев<ерный> дневник». Как получу авторские, так пришлю тебе.

Еду на октябрь в Гагру, попытаюсь там кончить повесть, хоть боюсь загадывать: когда погода хороша, хочется купаться, загорать, ездить по ресторанам и проч.

Может быть, и ты приедешь погреть свою ломоту в заднице? Вот было бы славно, Лихоносов[267] там будет, Астафьев[268], Евтушенко и проч. элита.

Целую.

Полтора месяца провел в Архангельске, собирал сведения о Тыко Вылке[269], очень меня он занимает.

Включено в воспоминания «Сначала было слово…».

4 декабря 1973. Гагра

Милый Глеб! Завтра пошлю тебе свою книжку («Северный дневник». – И. К.), хотя, м. б., она у тебя уже есть и мой присыл будет ни к чему, ну да все равно! Сижу в Гагре, работаю с переменным успехом, берусь вот уже за второй рассказ, но все мне мешают мысли о будущей работе, т. е. еще один рассказ лезет в голову, а потом еще повесть, о которой даже страшно помыслить (я же ведь не романист), ну то и дело приходится делать какие-то записки, авось потом пригодятся.

Скучно временами тут чертовски, ибо из писателей никого нет, а все «шахтеры», но и бросить все и уехать нельзя с моим характером: знаю, сколько забот и хлопот свалится на меня в Москве и Абрамцеве, и вся моя работа пойдет к черту.

Теперь вот какое дело. Получил ли ты бандероль с рассказами Кости Гердова[270]? Почему не отвечаешь ему ничего, малый очень волнуется, а между тем накатал еще уйму вещей, которые я тебе тоже пошлю. Пристрой и пригрей ты его, ради Бога, в «Авроре». Рассказы его несколько сумбурны и порою странноваты, но человек он явно не без искры божьей и ему бы только начать, а там пойдет – я имею в виду: начать печататься. Любит его Борис Балтер[271], Женя Евтушенко написал предисловие[272], так что снизойди, а?

А как ты поживаешь? Много ли написал и вообще каковы дела во всех смыслах – где побывал, что повидал? Напиши мне сюда, я тут пробуду до Нового года.

Обнимаю тебя, будь здоров и счастлив сколько можно!

Ю. Казаков

Включено в воспоминания «Сначала было слово…».

27 сентября 1975

Дорогой Глеб!

Спасибо за книжку[273]. Очень меня развеселило в ней касание твоим персонажем женских коленок. Этого, по-моему, в мир<овой> литературе не было.

Марк[274] написал мне, что ты купил резиновую лодку? Молодец! Я бы поехал, да у меня на руках больная мать. И сам я где-то схватил флегмону левой ноги и никуда теперь не годен надолго.

Змей у вас там полно. Черт знает что такое!

Слушай, а зайцев давай погоняем в ноябре? Я бы приехал. Собаку там можно достать? Егеря какие-нибудь есть?

Прости, милый, не могу больше писать, очень меня припекает. Я только хотел тебя поблагодарить за книжку и сказать, как встарь: молодец!

Обнимаю.

Ю. Казаков

Обрати внимание на конверт: во, где я живу! Напиши о себе: как ты, что ты?

Письмо не публиковалось

14 ноября 1975

Дорогой Глеб!

Ой как я тебя понимаю, ой понимаю! Еще бы! – после всех-то Парижей, Мадридов, Барселон, Канарских островов, после громадного кабинета с громадной приемной (как пишет Марк[275]) – еще бы, говорю я, – любого потянет за сто верст киселя хлебать. А мне грешному это выходит не в жилу. Да и есть ли там у тебя зайцы? А собаки? А удобства?

Нет, милый, еду я в Орловскую губернию, в имение князя Дмитрия Кантемира. А там ждут меня егеря и свора гончих и уютный коттедж в сосновом лесу со столовой и с кухней, где можно готовить зайчиное рагу.

Но ты небось уже давно на Ловати, а я собираюсь в последней декаде ноября. Я тебе потом напишу, как там было.

А ты что, в самом деле вознесся? Мне тут попалась заметка о перевыборах в нашем Правлении, но ни твое, ни Конецкого имя не мелькнуло, а я вас двоих только знаю и люблю.

Будь здоров, дорогой, ни пуха, ни пера!

Твой Ю. Казаков

Публиковалось в «Звезде» (1990, № 1).

14 декабря 1975

Ну, Глеб! Как охота, как чернотроп? Я таки был в Орле, взял трех зайцев, мог больше, да куда? Лосей там до черта, кабаны. Раз чуть в штаны я не наклал: собаки, гоня зайца, стронули кабанов, и вот пять штук с каким-то утробным еканьем протопотали шагах в десяти от меня и, слава аллаху, не оказался я на их пути.

А зайцев и в Абрамцеве полно. Приехал, пока со станции шел, следов видел так много, будто собаки набегали. Только я собрался с ружьишком в лес, как запуржило, заметелило, завьюжило, зазимело, и снегу уже по пуп, не очень-то побродишь, а на моих беговых узеньких лыжах по целине не пройдешь и 200 метров.

Пишу тебе, хоть ты ведь наверное делегат и – в Москве, на съезде[276]? Я дома не был, не знаю, делегат ли я. Скорее всего, нет, но даже если б и делегат, не поехал бы на съезд.

Не ндравится мне последнее время ничего, в ЦДЛ год не был, сижу дома, занимаюсь самоусоверш<енствованием>. Читаю Марка, он меня завалил своими повестями и рассказами[277].

Все-таки напиши старичок, как там твоя Ловать, как дом родной, хороша ли охота была. Да и вообще что новенького.

Я, м. б., зимой в Питер заверну дня на 2–3. Поеду в Новг<ород>, хочу на церкви поглядеть еще разок, ну а от Новг<орода> до тебя рукой подать.

Приду к тебе на службу просить – чего? Не знаю, что и просить. Все у меня есть, кроме денег. А деньги будут.

Будь здоров, милый, не болей, пиши мне и вообще пиши, т. е. рассказы, очерки, повести.

Обнимаю.

Ю. Казаков

Включено с сокращениями в воспоминания «Сначала было слово…».

18 ноября 1977

Прости, что так поздно отвечаю тебе на твое такое хорошее и столь смутившее меня письмо и на твою прекрасную книгу[278]. Я ее всю прочел и оказалось, что – перечел: все твои вещи я читал, но удовольствия у меня от этого не убыло!

Задержался я с ответом, потому что вскорости ждал свою книжку и хотел, так сказать, отдариться. Сидел я в Абрамцеве, а книжка моя вышла[279], а редактор мне об этом не сообщил (странный редактор у меня). Одним словом, я ее прохлопал, а когда узнал и послал режиссеру своему телеграмму с просьбой купить для меня, то – куда там! Наконец получил я 2 экз. (переиздание) и совсем загорюнился: вместо 200 тыс., дали мне 100 тыс., а это, как ты знаешь, тысячи три убытку, а потом столько опечаток, сколько не было их у меня во всех моих книжках: «барахтались» вместо «бархатились» (про осины), Алешка мой стучит по столу ножкой, а не ложкой, пропуски слов и даже нескольких, так что я в двух местах даже и не понял об чем речь, вставили мне почему-то медуницу (вместо таволги) и, значит, ее белую кипень! и шапки!

Словом, сплошное неудовольствие.

Но я и доволен отчасти, что удалось протащить «Ни стуку, ни грюку» и «В город», кот<орые> были напечатаны в «Тарус<ских> страницах» в 61 г., страшно раздолбаны и кот<орые> у меня вышвыривали из всех сборников. И почти целый «Нестор и Кир»[280] (он был целый набран, но тут уж наверное цензура…).

Теперь об охоте. Мне почему-то представилось, что в твоей деревне зайцев много и тетеревов (с чучелами на них). Я и рассчитывал на середину ноября, конец откладывая на Орел. А Марк[281] долго не отвечал и теперь все сваливается на декабрь, значит чернотропа не будет, будет снег, зайца не увидишь, собак у нас нет… Да еще Марк предлагает Нагибина[282] позвать и чтоб ты на своей ехал, а я на своей, а еще Рощин[283] тоже на своей – на трех машинах за одним зайцем? Это раньше только пьяные купцы ездили на трех лихачах. Не знаю, что и сказать! Если снег, то еще и лыжи волочить надо! Может, тогда не на Ловать, а ближе к Новгороду? Нет! – ближе новгородцы все небось выбили. Словом, подумай как лучше.

Книжку я все-таки надеюсь достать и тогда тебе пришлю.

Будь здоров, пиши!

Твой Ю. Казаков

Опубликовано в «Звезде» (1990, № 1).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.