Пустозерск моего детства

Пустозерск моего детства

Пустозерск двадцатых годов — это не город, а обычная, к тому же сравнительно небольшая северная деревня, насчитывающая 25–30 жилых домов и около сорока нежилых построек. Хозяйственные книги тех лет регистрируют 40 — 45 хозяйств, да постоянных жителей в пределах от 180 до 240 человек. К примеру, на 1 января 1918 года в Пустозерске проживало 45 семей, общим счетом около 200 человек. В списке населенных мест Архангельской губернии на 1 мая 1922 года в Пустозерске — 39 дворов и 239 жителей (104 мужчины и 135 женщин). Это, наверное, самый высокий за все годы показатель количества жителей села, в то время еще центра Пустозерской волости.

На 1 января 1928 года число жителей уменьшилось до 183 человек (77 мужчин и 106 женщин). Соответственно поубавилось и строений: жилых построек, по данным волостного статистического отчета, сохранилось 24, нежилых- 37. Однако в Нижнепечоръе все продолжали называть Пустозерск Городком, а его жителей — горожанами.

До лета 1924 года Пустозерск — административный центр Пустозерской волости, где проводились первые съезды Советов волости и находился волостной исполнительный комитет, центральный орган Советской власти Нижнепечорья. В августе 1924 года волостным центром стало с. Великовисочное, а Городок - центром Пустозерского сельсовета. В 1928 году центр сельсовета переместили в с. Оксино, и Пустозерск перешел в разряд третьестепенных населенных пунктов.

О былом величии Городка свидетельствовали лишь большое здание бывшего волостного правления и — истинное украшение села — Преображенская церковь с колокольней и пятью куполами. Её обшитые досками и покрашенные белой краской стены, железная кровля, высокая, тоже окрашенная, ограда с парадными воротами виднелись далеко вокруг. Построенная в 1837 году на каменном фундаменте, из отборного леса, преимущественно лиственничного, она прекрасно сохранилась. Церковь действовала до начала 30-х годов. В 1938-39 годах теплую, зимнюю ее половину переоборудовали под школу, а в 50-х — под интернат для престарелых и инвалидов. На местах других четырех бывших пустозерских церквей до начала 30-х годов еще стояли кресты, обнесенные хорошими оградками.

Службы в Преображенской церкви проходили при значительном количестве прихожан, в особенности в большие религиозные праздники Рождество, Пасха, Большая Парасковея. В такие дни в церковь приезжали и устьяне, а на Большую Парасковею — из многих других селений Нижнепечорья. Всегда хватало желающих, в том числе и детворы, посмотреть на церковный обряд венчания. Вообще сама свадьба, особенно известных людей, представляла собой значительное событие. К церкви подъезжал кортеж повозок с колокольчиками, с разукрашенной лентами упряжью. В первой, самой нарядной повозке находились жених и невеста, и в эту повозку впрягалась наиболее рысистая лошадь. Зрелище впечатляющее!

И все же не могу назвать пустозерцев тех лет людьми очень набожными. Старики особая статья. Могу судить по моим родителям и соседям. Никогда не видел, чтобы отец или мать крестились перед обедом или ужином, вообще не видел их дома молящимися, зато с любопытством подслушивал и подглядывал, как творили молитву бабушка и дедушка. Когда происходило что-нибуць неприятное, например, дождь во время гребли или метки сена, то в адрес бога слыхал от мужиков далеко не лестные выражения. Но помню, что, отправляясь на промысел к морю, отец всегда брал с собой небольшую иконку.

Мои земляки непременно вспоминали о Боге и обращались к нему за помощью в особо опасные минуты жизни. Мне навсегда запомнилось, как весной 1927 (или 1928) года несколько женщин поехали на большой лодке в верхний кут Городецкого озера, в так называемую Щучью Лахту за дровами, которых и летом требовалось немало для кухонных печей, для бань. Женщины рубили дрова, а мы, мальчишки, таскали их с бора в лодку и аккуратно складывали. К вечеру лодку основательно загрузили. Пора было возвращаться, но погода, с утра тихая, переменилась. Задул резкий северный ветер. Весенняя вода еще стояла, затопляя берега, озеро сделалось большим, и волны разгулялись на этом раздолье. Поверхность воды покрылась белыми "барашками", становилось страшно ехать им навстречу. Нас, малышню, усадили в самый нос лодки, и, сбившись в кучку, мы вздрагивали при каждом сильном ударе волн. Все напряженно молчали, слышался только скрип весел в уключинах. Думаю, что женщины в эти минуты беззвучно молились, потому что все время говорили нам: "Ребята, молитесь крепче, вы безгрешны, ваши молитвы скорее до Бога дойдут". Конечно, мы молились и благополучно доехали до дома, не утонули. Однако думаю, благодаря не молитвам, а сильным и натруженным рукам наших матерей, да кормщику, умело управлявшему лодкой.

Молодежь церковь посещала пассивно, а мы, вступив в пионеры, в нее ходить перестали. Круг верующих постоянно сужался, и в 30-е годы содержать церковь прихожане уже не могли.

Новым очагом культуры на селе стал народный дом {нардом). Он размещался в одном доме со школой и занимал ту часть здания, где были сцена и зрительный зал. При необходимости скамейки в зале убирали, легко превращая его в зал танцевальный или игровой. В классных комнатах по вечерам проходили занятия ликбеза — ликвидации неграмотности среди взрослого населения. Здесь же можно было почитать книги, газеты. Именно в этом помещении нардома в 1925 или 1926 году, точно не помню, в Пустозерске впервые было показано немое кино. В 1927 это здание разобрали и перевезли в Тельвиску. Нардом переехал в здание бывшего волостного правления, и там немые фильмы демонстрировались уже регулярно, так как в волости действовали кинопередвижки. Киномеханиками работали ненец Василий Хамьянов и Харлов, его имя забылось.

Тогда же, в 1927 году, школу перевели в бывший дом приходского священника. На втором этаже обустроили две классные комнаты, раздевалку и комнату учителя, внизу — кухню, столовую и спальню для учащихся интерната из Пылемца. Учились еще дети из Устья. Помню учителей тех лет. Это Евдокия Алексеевна Зуева, Антонина Григорьевна Янцева, Иван Романович Лизунов (1928-29 и 1929-30 учебные годы), Михаил Александрович Лобанов (1930-31), Анна Васильевна Коротчинская (1931-32 учебный год). Все это время школа была однокомплектной, то есть учеников всех классов с первого по третий или четвертый обучал один педагог. С сентября 1932 г. заведующим и учителем стал Николай Николаевич Попов, проработавший затем в школе много лет.

Образовательный уровень населения Пустозерска был невысок. Высшего образования не имел никто. Учителя и священник в свое время получили среднее, несколько человек имели начальное, но большинство составляли люди малограмотные или вовсе неграмотные. Только с открытием в с. Ве-ликовисочном в 1928 году школы крестьянской молодежи, в 1931 — педагогического техникума в с. Оксино, в 1932 — семилетней школы в Нарьян-Маре, у детей из Пустозерска появилась возможность учиться дальше.

О происходящих в стране и мире событиях пустозерцы знали немного: радио в селе отсутствовало, а газеты были доступны не всем, да и выписывалось их мало. Только с выходом в свет первого номера "Няръяна Вындер" 7 ноября 1929 г. мы стали больше знать о том, как жили страна и округ. Газета сделалась частью нашей жизни. Я начал читать ее с первого номера, но, конечно, только то, что было доступно детскому пониманию. Иногда читал вслух родителям.

Кроме школы, Нардома и церкви, в Пустозерске работало почтовое агентство с телефоном, магазин и склады кооператива "Рыбак", а в конце тридцатых, в связи с размещением в селе дома-интерната для престарелых и инвалидов и дошкольного детского дома, появился медицинский фельдшерский пункт.

С образованием в 1929 году Ненецкого национального округа, со строительством Нарьян-Мара, начался заметный отток населения из Пустозерска: молодые люди стремились получить образование, новые профессии, новую, отличную от деревенской, работу. Отъезжали в город и люди среднего возраста, иногда целыми семьями. Перевозились в город и некоторые, можно сказать, лучшие пустозерские дома, в том числе и дом Н.П. Шевелева, который ныне принадлежит Пустозерскому музею.

Городок все еще играл важную роль узловой почтовой станции, через которую шел почтовый тракт из Нарьян-Мара на Архангельск и в Оксино, административный центр Нижне-Печорского района. Тракт обслуживала бригада местных почто-возчиков с лошадьми. Почта зимой шла через Пустозерск ежедневно. Так что иногда для перевозки ее и пассажиров сразу подавалось 4–5 подвод. Но такое оживление бывало лишь зимой. Летом Пустозерск оказывался в стороне от главного транспортного пути — реки Печоры, и добраться до него в это время представлялось затруднительным.

Самой распространенной фамилией среди пустозерцев была фамилия Кожевиных. Из сорока двух хозяйств в 1927 году пятнадцать принадлежали Кожевиным. Возможно, когда-то их предки состояли в близком родстве. Да и в наше время некоторые из них сохраняли родственные отношения. Однако социальное положение имели разное. Наиболее богатыми из всех Кожевиных считались прозванные "Андреевскими". Прозвища давались обычно по имени какого-нибудь наиболее известного человека этой семьи — предка или ныне живущего.

Глава этого рода Иван Александрович Кожевин (умер в 1928 году) — владелец рыбных и зверобойных промыслов и суцов, совершавших плавание в район Югорского шара. Он имел сотни оленей и вел большую торговлю, в том числе с оленеводами Карской тундры. В селе он владел двумя большими двухэтажными домами, один из которых был обшит досками и окрашен. В конце тридцатых именно в нем разместили дом-интернат для престарелых и инвалидов. Другой дом, более новый, перевезли в Нарьян-Мар и поставили по ул. Хатан-зейского, у болота. В 1979 году, в день празднования 50-летия Ненецкого округа, он сгорел…

Довольно зажиточно жили и Кожевины по прозвищу "Семеновские", от Семена Петровича. У них, кроме рыбных промыслов, было около сотни оленей, своя торговля, обшитый и покрашенный белой краской дом, как и у "Андреевских", амбары, скотные дворы, конюшни.

Немало Кожевиных числилось бедняками и середняками.

Значительную часть населения Пустозерска составляли семьи Д.П. Занина, Ф.П. Ноготысого, Поповых, М.С. Спи-рихина, Сумароковых, Семковых, Шевелевых, М.М. Шайтанова, Хромовых, М.Ф. Микушева. Более десяти семей были малочисленными, по одному — два человека.

По социальному составу и имущественному положению население Городка официально делилось на три категории: бедняки (около одной трети), середняки и кулаки. Основу все же составляли крестьяне-середняки. Каждый имел необходимые для промысла рыбы орудия лова, лодки, одну или две лошади, две-три коровы, жилой дом и хозяйственные постройки. Кулацкими считались шесть хозяйств — "Андреевские", "Семеновские" и Н.П. Шевелева. Они имели в большом достатке орудия и средства промысла, по две-три лошади, по сотне и более оленей, по три-четыре коровы и использовали наемную рабочую силу.

Сами "кулаки" и взрослые члены их семей были лишены избирательных прав. Всего в 1927 году в Пустозерске насчитывалось 14 граждан-лишенцев, а также приходский священник и его жена. Следует заметить, что за период НЭПа в двадцатые годы экономическое положение пустозерцев несколько улучшилось: так, например, на 1 января 1918 года в селе было 36 рабочих лошадей и 48 коров, а на 1 января 1928 года — 42 рабочих лошади и 53 коровы, хотя число жителей сократилось почти на 20 человек. За пустозерцами числилось также 642 оленя.

В 1930 году в Пустозерске, как и во всем Нижнепечорье, началось раскулачивание. "Кулацкое" имущество было изъято и часть его передана образовавшейся в том же году Усть-Городецкой сельскохозяйственной промысловой артели "Новая заря", в состав которой вошли девять хозяйств пустозерцев.

Семьи раскулаченных разъединили. В районы Архангельской области, в Коми и населенные пункты нашего округа — Нижнюю Пешу и Черную выслали глав семейств, оставив семьи в Пустозерске. Сюда же привезли матерей, жен и детей всех раскулаченных в Нижне-Печорском районе. Здесь они жили до лета-осени 1931 года. Для контроля за ними в Пустозерске находился комендант, вероятно, сотрудник НКВД. Потом некоторые семьи раскулаченных пустозерцев воссоединились, их дети выросли, получили образование и мужественно защищали нашу Родину в годы Великой Отечественной войны: это братья Кожевины Василий и Иван Иннокентьевичи, Николай, Петр, Виктор и Надежда Евгеньевичи тоже Кожевины. Трое из них — Николай, Петр и Иван погибли в боях с немецко-фашистскими захватчиками.

Не миновали Пустозерск и репрессии 30-х годов. В октябре 1932 года арестовали и осудили по печально известной 58-й статье — "антисоветская, контрреволюционная деятельность", Д.П. Занина и М.С. Спирихина, моего отца. Он был председателем исполкома Пустозерского волостного Совета после освобождения Севера от интервентов и белогвардейцев, являлся одним из организаторов потребительской кооперации в волости. И он, и Д.П. Занин впоследствии полностью реабилитированы за отсутствием состава преступления. Годом раньше по обвинению в "экономической контрреволюции" арестовали Д. Семкову, продавца магазина.

Строительство нового жилья в 20-е годы почти не велось. Вновь строились лишь бани, амбары и прочее. Последний дом возвели в 1923 г., это был дом моего отца Михаила Степановича Спирихина. Абсолютное большинство жилых и нежилых строений остались от прошлого, XIX века.

Добрая половина домов высокие, в два этажа. Если в нижнем этаже не жили, то в нем располагались амбары, кладовые или другие помещения хозяйственного назначения. Четыре дома были обшиты досками и покрашены. В самом центре села стоял большой дом Хромовых, построенный в 1828-29 годах. Во времена моего детства в нем еще жили три семьи.

Большинство жилых зданий и хозяйственных построек размещались вдоль южного и восточного берегов Городецкого озера. Почти все дома стояли в направлении жилой частью на юг: люди стремились к солнечному свету. В полдень солнечные лучи ложились вдоль по половицам, а в 6 часов утра солнце светило прямо в ту часть кухни, где хозяйка обряжалась, т. е. топила печь, занималась стряпней и приготовлением пищи. Эта часть кухни называлась солнышей. Здесь находился рабочий стол хозяйки, на стену вешали наблюдник для тарелок, чайных чашек, блюдец. От печки к стене на достаточной высоте тянулись один или два не очень толстых бруска — грядки, способные уместить тарелку или миску с вареной рыбой, шаньгами или другой едой. Обычно на грядки крепились широкие доски в качестве полок, одна у печки, другая у наружной стены, для поклажи на них различной мелкой кухонной утвари, — у хозяйки все должно быть под руками.

Кухню, как правило, во всех домах делали большой, а в некоторых она вообще являлась основной их частью, так как одновременно служила и столовой, и спальней, и мастерской. Поэтому вдоль двух смежных стен ставили углом в качестве основной кухонной мебели достаточно большие и прочные скамейки — лавки. Тут же помещали обеденный стол, а над ним, на стенку или божницу, крепили иконы. Перед завтраком, обедом или ужином прежде, чем сесть за стол, глядя на иконы, крестились и молились. Одновременное присутствие за столом всех членов семьи было строго обязательным, даже мы, дети, не имевшие никаких часов, к столу никогда не опаздывали, кроме особых случаев.

Родители постоянно уцеляли внимание нашему поведению за столом. От нас требовали строгого выполнения необходимых правил: не жадничать, не выбирать из общего блюда для себя лучшие кусочки, не мешать есть остальным, не пачкать стол и уж, конечно, за столом не капризничать. Здесь прекрасно играла свою роль поговорка: "Губа толще — брюхо тоньше". Всегда подчеркивалось и воспитывалось уважительное отношение к хлебу. Никогда не забуду, как бабушка, мать отца, подбирала на столе каждую крошку, называя хлеб божьим даром. Это бабушкино благоговение перед хлебом, дополненное Ленинградской блокадой, навсегда оставило след в моем сознании.

По установившимся правилам младшие члены семьи, дети, садились на скамейки, залезая за стол. Глава семьи — отец или дед, садился с краю, поэтому никто не мог выйти из-за стола раньше окончания трапезы. Стул хозяйки обычно находился у свободной стороны стола, так как ей приходилось вставать, чтобы подать на стол очередное блюдо. Во время чаепития кипящий самовар ставился на обеденный стол, и хозяйка сама наливала чай всем по порядку, начиная с главы семьи. Утром к чаю по возможности подавали горячие шаньги.

Ели обычно из одной общей посудины — большой миски, тарелки или ладки. Первым, как правило, начинал кушание глава семьи. Таким образом подчеркивалось его значение как хозяина и главного кормильца, а в детях воспитывалось уважение к родителям. Почетное место и роль за столом ко многому обязывали и самого родителя.

Поскольку кухне приходилось исполнять и роль спальни, то в ней справа или слева от входной двери ставили широкую кровать либо топчан, где спали старики или другие члены семьи. Кроме того, высоко над кроватью располагались полати для младших членов семьи. Зимой там всегда было тепло.

Как я уже сказал, кухня служила и мастерской. Здесь вязали, ремонтировали, готовили к постановке сети, пряли нитки из конопли и льна, направляли мелкий рабочий инвентарь — топоры, лопаты, ремонтировали обувь и т. д. — все, что требовалось в многотрудной сельской жизни.

Самая главная роль в кухне отводилась русской печи. В ней пекли хлеб, булки, шаньги, пирожки (хлебопекарни в селе не было), варили кашу, суп — шти и уху, жарили рыбу, парили молоко, грели воду для запаривания корма скоту и на стирку. Печь обогревала избу, сушила мокрую одежду, рукавицы, валенки, чулки и т. д. Но на этом круг ее "обязанностей" не замыкался. Русская печь служила обитателям дома еще и Лекарем: на ней всегда можно было согреться после мороза, погреть ноги, избавиться от легкой простуды, насморка и кашля.

Рамы в кухне делали с порожками для сбора воды, так как в сильные морозы зимой окна обмерзали, покрывались льдом даже средние и верхние полосы.

Раз в год, обычно на Пасху, в кухне производили генеральную уборку: мыли потолок, стены, отмывали и соскабливали всю грязь и копоть, накопившиеся за зиму. Пол мыли еженедельно, а то и чаще, а некрашеный обязательно шоркали и мыли с песком.

Комнаты, или, как их у нас называли горницы, были не во всех домах, некоторые дома состояли только из жилой избы и сеней. Обставляли горницы скромно, хотя от кухни они, конечно, отличались. Вместо скамеек в них стояли стулья, кое-где даже "венские". Потолки и полы покрашены, стены в некоторых случаях оклеены обоями или газетами, — штукатурка в пустозерских домах не водилась. На стенах у многих висели зеркала, фотокарточки в рамках под стеклами, в переднем углу иконы, более дорогие, чем в кухне. Почти все хозяева имели в комнатах комоды для хранения белья или сундуки и простые шкафы, где красовалась чайная и столовая посуда получше — ее подавали гостям. Некоторые зажиточные семьи держали шкафы и для верхней одежды. Принадлежностью горницы были деревянные или металлические кровати, а иногда жесткие диваны. Однако в больших семьях на всех кроватей не хватало, и некоторые члены семьи спали на полу. В качестве постелей использовались перовые перины, оленья шкуры. Простыни и пододеяльники встречались редко, а вот одеяла из овечьих шкур присутствовали в повседневном обиходе.

Осенью и зимой в темное время пустозерцы пользовались керосиновыми лампами, преимущественно пяти- и семилинейными. В целях экономии керосина брали и маленькие — трехлинейные. Света они давали мало. В редких случаях, например, при приеме гостей, зажигали и десятилинейные, но это считалось роскошью. Богатые семьи покупали и более мощные лампы. А у нас в школе в классных комнатах применялись двадцати- и тридцатилинейные — "Молнии". Разумеется, в домах жгли и свечи, и даже сальницы, в которых горючим служило топленое говяжье сало, а фитилем — свернутая жгутиком тряпочка. Использовалась и лучина. Чтобы приготовить — нащипать ее, требовалось определенное мастерство.

Электричества в то время у нас ни в быту, ни тем более в производстве, не было. Но о том, что где-то оно есть, что электрические лампочки дают много света, мы знали. В ясные зимние вечера мы могли видеть яркий свет над лесозаводской биржей.

Во что обувались и одевались жители Городка? Они носили обувь и одежду как местную, кустарную, так и фабричную, еще до Октябрьской революции 1917 года привезенную купцами, скупавшими здесь рыбу и пушнину. Поэтому мужские и женские ботинки, боты и гамаши, сапоги и шикарные, фетровые с кожей, бурки уживались с деревенскими валенками. В ежедневном обиходе преобладала обувь местного производства: ступни, сшитые из кожи, бахилы — своешитые сапоги до колена или чуть повыше, бродни — бродовые сапоги. Ну а мы, ребята, обычно все лето, а кое-кто от снега до снега, ходили босиком, никакой обуви не носили.

Очень простой была и наша одежда. Рубашки, брюки шили местные портнихи. Фабричные костюмы имелись у немногих, хотя после гражданской войны и с введением НЭПа производство в стране оживилось, и поток промтоваров через Архангельский губсоюз в адрес Пустозерского волостного кооператива "Рыбак" увеличился. Несмотря на доступность цен для жителей села среднего достатка, фабричные обувь и одежда употреблялись только на выход: в праздники или в гости.

С различными мелочами по зимнему тракту, хотя и не часто, наезжали мелкие торговцы, их называли разносчиками. Они обычно привозили много мелких, но очень нужных в жизни вещей, начиная от швейных иголок и пуговиц, до красивых головных платков и отрезов тканей на платье. Периодически посещали Пустозерск и ремесленники, мастера по изготовлению валенок, обработке коровьих шкур. Шить кожаную обувь для рыбной ловли и повседневной носки умели и свои местные сапожники.

Но самым лучшим видом теплой зимней одежды, пожалуй, были сшитые из оленьих шкур малицы, незаменимые во время зимних морозов. Они хорошо сохраняли тепло тела и не стесняли движения при работе. Мужчины подпоясывали их особым широким кожаным ремнем с удобно застегивающимися пряжками — схватами. Ремень украшался красным или зеленым сукном и различными медными бляшками. Сбоку прикреплялись ножны с острым ножом для работы, а сзади на цепочки подвешивалось украшение — медвежий клык. Для нас, ребят, одежду лучше, чем малица, трудно было придумать. Ее легко и быстро можно надеть и снять: не надо возиться с пуговицами, не нужна шапка, да и рукавицы тоже всегда при малице. Помню, что, даже обучаясь в школе в Нарьян-Маре в 1933 и 1934 годах, я носил малицу.

Мужчины для поездок в лес и на рыбную ловлю на озеро в качестве зимней теплой обуви использовали валяные из овечьей шерсти головки с длинными суконными голенищами, обували сшитые из оленьих камусов тобаки, а на выход — пимы, купленные у оленеводов.

Главным занятием и важнейшим видом трудовой деятельности большинства пустозерцев, дававшим не только продукты питания, но и денежные доходы, было рыболовство — прежде всего промысел семги, сигов, омулей, нельмы в губе и устье Печоры. Одним из важнейших промысловых участков в губе считался участок Кельцы.

Ранней весной, почти сразу же после ледохода на Печоре, рыбаки, преимущественно мужчины и юноши, уходили на весенний низ. После весеннего низа следовали летний, промысел семги, а осенью, иногда до ледостава, был еще осенний низ. Провожали рыбаков всем селом, остающиеся дома семьи шли вдоль берега озера параллельно отъезжающим лодкам, а рыбаки в ответ на это давали залпы холостыми выстрелами. На обратном пути от Старого склада* мы, ребятишки, по велению родителей собирали из заплёска веточки, как знак пожелания удачного промысла. Весь ритуал проводов свидетельствовал о значимости этого события.

Старым складом называли северо-восточную оконечность полуострова, на котором располагался Пустозерск. Коща-то здесь находились сараи — склады и, наверное, пристань. Возможно, когда-то были и новые склады, но о них я не слыхал, и названия такого не помню.

Поскольку на местах промысла не было никаких торговых точек, рыбаки брали с собой в специальных ящиках — ларях хлеб, сухари, крупу, масло и другие продукты на весь период, длившийся три-четыре недели. Везли и необходимую на это время одежду и обувь, постели и прочее.

Жилых домов на рыбопромысловых участках также не имелось, они появились позднее, при колхозах. Рыбаки в лучшем случае ночевали в землянках — буграх, а чаще всего жили и спасались от непогоды под перевернутыми кверху дном лодками. Ни медицинского обслуживания, ни даже бани там не было. Всю обработку и засолку рыбы производили сами рыбаки. Готовую рыбу скупал кооператив "Рыбак", а Ф.П. Ноготысый сдавал свою в кооператив "Кочевник".

Оставшиеся дома старики, подростки и женщины рыбу на пропитание ловили тягловыми неводами в Городецком озере. С раннего детства участвовал в этом промысле и я.

Рыбацкий промысел пустозерских мужиков не прекращался и зимой. Тогда главными орудиями труда становились пешни, лопаты и норила. Как только замерзало Городецкое озеро, под лед ставились пущальницы, облавливались неводом наволочные тундровые озера, в т. ч. Кубринские. И, разумеется, всю зиму шла ловля неводом в Ловецком, наиболее глубокой части Городецкого, куда на зиму скатывалась рыба со всего озера и мелких озерков, имевших сюда сток.

Выловленная в зимнюю путину рыба тоже шла не только на личное потребление, но и на продажу в свежезамороженном виде. В 1924 году до 31 декабря, кооператив "Рыбак" должен был по договору поставить Архангельскому Губсоюзу свежезамороженной рыбы: 200 пудов нельмы, 2150 пудов сигов и 300 пудов щуки. Часть этого составлял и промысел пустозерцев. Зимой из селений Средней Печоры приезжали за рыбой и усть-цилемы. Они выменивали пуд ячменной — житней муки на пуц свежемороженой рыбы.

Межпутинный период длился не более двух месяцев, апрель-май, так как сразу с появлением заберегов начинался весенний лов рыбы, в основном, для личного потребления.

Великое мужество, смелость, трудолюбие и рыбацкое мастерство да еще ответственность кормильцев семей позволяли пустозерским мужикам совладать с суровым климатом, бытовой неустроенностью, всеми тяготами промысловой жизни. Труд на путине был очень тяжелым, механизация отсутствовала. Лишь в 1925 году в низовьях Печоры появились два, и то маломощных, буксирных катера "Скандия" и "Кооператор", способных буксировать несколько рыбацких лодок.

Картину жизни пустозерского мужика необходимо дополнить другими нелегкими его заботами. Одна из главных — заготовка дров. Если в доме было две печи, требовалось нарубить в лесу и вывезти к дому березовых, ивовых или олеш-никовых дров не менее 25–30 кубометров, да еще кубометров пять на баню. В те времена аварийная древесина на Печоре не плавала, и плоты в Пустозерск по реке также не сплавлялись. Почти в каждом дворе имелось по 1–2 коровы, да нетели и телята, да овцы. Так, например, в 1923 году в тридцати двух хозяйствах насчитывалось 63 коровы, в том числе в шести по 3 коровы, в двух по 4, и в одном — 5. Ежедневно для них хозяин завозил с озера бочку воды, а то и две. Да по одному — два раза в неделю ездил в лес за сеном, а самые ближние пожни находились за 5 километров от села, дальние — за 15 — 17 километров. Нужно было привезти сено, принять его на стойло или убрать в поветь, в стаю, утром и вечером сводить лошадь на прорубь и напоить, убрать навоз из конюшни, очистить двор от снега. И все успеть за короткий зимний день. Поэтому наши мужики много не спали, вставали утром рано и, как говорится, наставляли день с утра. В абсолютном большинстве это были настоящие труженики. Не помню из детства, чтобы в рабочее время, в будни кто-либо из пустозерских мужиков болтался по деревне пьяным.

Многие мужики, кроме всего сказанного, промышляли куропатку силками. Ловили ее главным образом для семьи, но при большом подлете излишки сдавали в кооперацию или "Союзпушнину". А такие мужики, как В.П. Шевелев занимались этим основательно и сдавали ее заготовителям в большом количестве. Промышлял В.П. Шевелев также лисиц, горностаев и зайцев.

На водоплавающую дичь пустозерцы охотились только с целью употребления в пищу. С чучелами маниками на охоту не ходили, десятками и сотнями, как это делается теперь, уток не истребляли. Весной гусей ловили капканами на проталинах, и то немногие. Ружей в деревне было мало, у некоторых сохранились еще пистонки. Да и боеприпасы стоили дорого. Существовал еще один способ охоты на уток весной — пленицы, но их в 20-е годы уже почти никто не ставил. Летне-осенней охотой на уток занималась в основном молодежь, хотя "сухих" уток — шилохвостей, свиязей, чирков, широконосок водилось великое множество. А осенью, перед ледоставом, на Городецком озере собирались многие тысячи отлетающих на зимовку уток нырковых пород — чернети, гоголи сауки, и т. д., они в большом количестве попадали в поставленные в озеро пущальницы. Однажды нам за один только раз попало 66 штук, а нашему соседу В.П. Шевелеву — более пятидесяти. Вот тогда, осенью, и солили уток впрок на зиму.

Труды и заботы о семье и хозяйстве до предела заполняли время женщин, наших матерей и бабушек. И зимой и летом их день начинался очень рано, ведь нужно было обрядить коров, т. е. подоить их, убрать навоз во хлеве, накормить и напоить телят и овец, потом истопить печь, испечь хлеб и шаньги, приготовить завтрак, сварить обед и накормить всю семью. Помочь мужчинам собраться на работу, а детям в школу. Всех обшить и обмыть, обстирать, всем связать и залатать рукавицы, носки, чулки, привести в порядок верхнюю одежду. Ежедневно много раз перемывать всю посуду, мыть полы в кухне и комнате. Хорошо, если в семье была бабушка или взрослые дочери, которые могли помочь. А семьи на селе большие: в каждой пятеро, а то и шестеро детей. Редко двое-трое.

Летом на плечи женщин ложилась еще и заготовка сена, а это несколько сотен пудов. Мужчины, занятые на рыбном промысле, могли уделять время сенокосу лишь урывками, по несколько дней, в лучшем случае полторы — две недели. Вот потому-то женщины, совершив утренний "обряд" и наскоро позавтракав, захватив с собой косы или грабли, еду, вместе с детьми спешили на пожни за 5-10 километров. Если бабушка или добрая соседка не имели возможности вечером подоить коров, покормить и прибрать малых детей, присмотреть за ними (детских яслей и садов не было), значит, после тяжелой дневной работы снова они отшагивали эти километры. На завтра, и послезавтра, и каждый день все повторялось. Не зря сенокос звали страдой. И как тут не вспомнить Н. А. Некрасова: "В полном разгаре страда деревенская, доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать". Ни о каких декретных отпусках по беременности и родам тогда даже не слыхали. Работали до последнего дня. Не случайно одна женщина родила ребенка, на бору, возвращаясь домой. Так парня и прозвали "боровиком".

Хорошо помню, как страдали мы с матерью. Здоровье у нее было неважное. Дома оставалась бабушка, мать отца, поэтому мы часто, даже на ближних пожнях, ночевали в лесу, чтобы не тратить силы и время на дорогу туда и обратно. При хорошей погоде днем гребли кошенину, а поздно вечером и рано утром по росе, когда трава более мягкая, косили. Чтобы не носить косы домой и обратно, рано, в 13 лет, я научился сам их точить.

А произошло это так. Летом в деревне из мужчин оставались почти одни старики. К ним каждое утро выстраивались очереди из женщин и детей с косами на заточку. Иногда на это уходили часы. Однажды получилось, что к старику В. И. Коже-вину я оказался последним с двумя нашими косами-горбушами, у нас все пользовались только такими. Он и говорит: "Давай-ка ты, паренек, сам поточи свои косы, а я тебе подскажу и научу. У меня уже пальцы до крови проточились, да и вижу я неважно. Я покручу точило, а ты точи". Мне, конечно, было очень неудобно и стыдно, что он, старик, крутит точило, а я, парнишка, точу косу. Он подсказьшал, как правильно ее держать, чтобы и наточилась хорошо, и не сорвалась с точила, и не порезала мне руку. В конце точки он проверил мою работу и похвалил меня.

Дома мама спросила меня, кто мне точил косы. Я сказал, что точил Василий Иванович. На пожне во время работы я спросил, какова коса, хорошо ли косит. Она ответила, что поточена коса хорошо и косить легко. Только тогда я сказал маме, что косы точил я, а не Василий Иванович, и рассказал ей, как было дело. После этого косы точил я сам, не надо было стоять в очереди к точильщику. А чтобы не носить их для точки домой, точило установили в лодке, на которой мы заезжали на сенокос.

Бывали в эти годы такие мокрые лета, что сенокос продолжался и в сентябре, как говорили, до "белых мух". Зато при хорошем лете страда заканчивалась раньше, и тогда женщины вместе с детьми осуществляли массовые выезды на лодках в бор за Городецкое озеро, набирая там целые корзины вороники и брусники. А в Ильин день, 2 августа, отправлялись за морошкой на болота в направлении Пылемца. Вороники собирали много, засыпали на зиму целые бочки, и особенно вкусной она становилась после первых инеев. Голубику собирали дети, так как она созревала раньше и в большом количестве росла на Малом бору, в полутора — двух километрах от села. Сбором грибов тоже преимущественно занимались дети. Ягоды и грибы в пище пустозерцев играли довольно заметную роль, главным образом, летом, осенью и в первую половину зимы. Смородина, особенно красная, спросом не пользовалась, наверное из-за того, что требовала много сахара.

Огородничеством пустозерцы не занимались, картофель, морковь, какие-либо другие овощные культуры ни в двадцатые, ни в начале тридцатых годов не выращивали. Но вкус картофеля все-таки знали. Его привозили осенью в лодках из Тельвиски, с центральных складов кооператива "Рыбак". Покупали по мешку и наши родители. Ели картофель нарезанный ломтиками и поджаренным в молоке, как деликатес.

Наши пустозерские женщины были великие труженицы, заботливые матери, истинные хранительницы семьи. Именно благодаря им мы смогли преодолеть многие невзгоды тех лет, в том числе и лихое бесхлебье 1920 и 1921 годов и тяжелую весну 1933 года.

Пустозерцы умели работать, умели и отдыхать, веселиться. Любили собираться за селом на лугу весной, когда он освобождался от снега. В воскресенье и другие праздничные дни в хорошую погоду здесь сходились горожане. Веселье заводила молодежь, она начинала хороводы, пляски, песни. Непременно играли в лапту. Нас, малышей, взрослые в свою компанию не принимали, и мы в стороне организовывали свою лапту и другие игры. И парни, и девушки одевались нарядно. Приходили посмотреть гуляние многие взрослые, даже пожилые люди. Наверное, они вспоминали свою молодость и потому горячо сопереживали успехам и неудачам участников всех мероприятий. И опять не припомню, чтобы на эти игры-веселья приходили пьяными и устраивали скандал. Все старались показать на людях свои лучшие качества.

Но это вовсе не значит, что наши городецкие мужики и бабы никогда не выпивали. В дни религиозных праздников и советских торжеств 7 ноября и 1 мая, когда проходили демонстрации и митинги, концерты художественной самодеятельности, танцы, в домах устраивались праздничные застолья. На Рождество, Пасху и другие большие праздники, вероятно, в большинстве домов стояли логуны — бачки с пивом или брагой. Возвратившихся с промысла рыбаков встречали тоже пивом. Это был главный напиток, поднимавший настроение и на юбилеях, и на свадьбах.

А сколько песен я слышал на таких семейных торжествах, где запевали женщины. Кстати, ни пиво, ни вино, ни тем более водку, они не пили. Их главным напитком был чай. Пение женщин усердно поддерживали и подвыпившие мужчины. Звучали тогда "Златые горы", "Хаз-Булат", "Тройка", "Степь", "Славное море, священный Байкал", "Ермак", пели и про Стеньку Разина, и "Окрасился месяц багрянцем" и еще много, много других. А вот своих гармонистов в Пустозерске не было. Выручали с музыкой устьяне.

Один из видов мужского досуга — игра в городки или в рюхи. Играли вполне зрелые мужики, по 30–40 лет. Было очень смешно, когда проигравшие возили на своих спинах победителей. Ребята заводили свои игры: бач, гонять попа, в бабки (оленьи суставы), 10 палочек и др. В масленицу взрослые устраивали в центре села на высоких столбах горку с длинным скатом и ледяным рвом, с которой катались не только дети, но и молодые парни и девушки парами. В масленицу разъезжали по деревне на лошадях, иногда на тройках. Даже устьяне приезжали в Городок на эти катания.

У нас, ребят, с наступлением весны и прилетом птиц, появлялось еще одно занятие — сбор яиц крачек на старом городище за Никольской речкой и у Гнилки. Там каждую весну обитала большая колония крачек, которых у нас называли чираки, вероятно от их крика: "чир-чир-чир". Свои серые, под цвет песка, яйца они откладывали прямо на песок. Яйца мы собирали не ради озорства — они шли в пищу. Из них родители варили яичницу, ведь кур в Пустозерске никто не разводил, кроме одной семьи и то, наверное, не более двух-трех лет.

Мы подкрадывались, и выскочив из-за укрытия, вооружившись длинными палками или вицами, бежали туда, откуда взлетали крачки, завидев нашу шумную компанию. Они отважно защищали свои гнезда, пикируя на нас, а мы искали их яйца, размахивая над головой палками. За весну эти набеги мы совершали неоднократно, яйца собирали десятками, сотнями. Вероятно, поэтому к концу 30-х годов наша колония крачек исчезла.

И еще одно занятие было у нас по весне, которое по нынешним меркам достойно осуждения, но тогда времена были голодные, и оно очень пополняло наш скудный сельский рацион. Я имею в виду охоту на пуночек, перелётных птичек семейства воробьиных, называемых по научному снежный подорожник. В апреле-мае, в зависимости от сроков наступления тепла, они тысячами слетались в заполярные деревни, на пути из мест зимовок в степной и лесостепной зонах к местам гнездования — в тундры и на острова Северного Ледовитого океана. Они очень похожи на воробьев, весят около 30 г, длиной 15–20 см. Пуночки, особенно самцы, в весеннем "кавалерском" брачном оперении очень красивы.

Но для нас важнее было то, что они жирные и очень вкусные, особенно жареные, и с их прилетом начиналась сумасшедшая жизнь. Мы все мастерили плашки — ловушки нитяные и деревянные, с силышком из конских волос, поэтому хвосты у всех лошадей тогда становились реже и короче. Мы устраивали талины — расчищали от снега холмы, где росла сорная трава мокрица, в которой было много семечек, подсыпали овес и крупу, сенную труху, чтобы привлечь на талины нашу "дичь".

Вставали мы в три-четыре часа утра и бежали к талинам, очищали их от снега, настораживали и поправляли ловушки. Охота на пуночек — очень осторожная охота, и караулить ловушки нужно совершенно бесшумно. Потому что как только птичка попадает в силок и начинает трепыхаться, вся стая моментально улетает. Нам требовалось очень быстро вынуть птичку из силков, поправить сбитые ловушки и приготовить их к новому прилету птиц. И так весь день, кроме уроков. Это была настоящая охота, кипение страстей, затаенное ожидание и стремительный бросок к попавшейся добыче — вероятно, в нас просыпались охотничьи гены предков. Взрослые нас не осуждали, даже наоборот, подсказывали, как лучше соорудить ловушку. Ведь и сами они в детстве были такими же охотниками, и уже потом стали охотиться на уток и куропаток.

Промысел наш иногда бывал очень удачен. В небывало голодную весну 1933 года мы вылавливали пуночек сотнями, варили из них суп на всю семью, жарили. Так пуночки помогли нам выжить. Теперь этих птичек я не вижу. Наверное, из-за широкого применения в сельском хозяйстве химикатов, их стало очень мало.

Я мало сказал о природе Пустозерска, но о некоторых особенностях следует написать. Как будто сама природа поделила село на две части: верхний конец — южный, и нижний конец — северный. Даже коровы на поскотину (пастбище) выходили из села разными дорогами, верхнеконские одной дорогой, нижнеконские — другой. Значительную часть территории села занимали болота. Особенно досаждали они весной, во время таяния снега, да в летние и осенние дожди, когда пройти через трясину можно было только по деревянным тротуарам, проложенным в нескольких местах.

А наше Городецкое озеро! Мой Городок без Озера немыслим, неотделим от него, как сердце неотделимо от живого организма. Для нас оно было великим как море. В непогоду, особенно в весеннее половодье, оно бывало грозным и сердитым. Штормовые ветры северных направлений — низовцы: глубник (северо-западный), север и полуночник (северо-восточный), гнали по нему волны почти метровой высоты. Они с гневом обрушивались на берег, разрушая его. Оказаться в такой момент на озере в лодке, да еще маленькой, было страшновато. Помню, даже крепкие мужики, глядя на разбушевавшуюся стихию, предпочитали оставаться на берегу.

Зато в тихие летние солнечные дни его зеркало сверкало мириадами отблесков, благоухало теплом и манило к себе. Царила настоящая благодать!

Оно, Озеро, было поистине кормилец и поилец пусто-зерцев! Запасы рыбы в нем, казалось, никогда не исчерпаются, несметное количество уток весной и осенью не иссякнет! Вода его обладала особым вкусом. Никаких колодцев в селе не было, все и зимой, и летом пили воду только из Озера. И, конечно, пустозерцы свое Озеро любили!

Любил его и я. Прощаясь с родным Городком летом 1940 года, перед уходом в Красную Армию, глядя с высокого берега на Озеро, я невольно повторял пушкинское "К морю":

Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой.

Как близки мне в тот момент были слова великого поэта, как много они значили! К счастью, судьба распорядилась так, чтобы через три с половиной года я вернулся к нему!

Завершая свой рассказ, считаю необходимым сказать следующее: в годы моего детства все в Городке жили дружно, хотя, как видите, не очень-то комфортно. Я не помню, чтобы в селе в те времена случались драки или большие скандалы, да и классовый раздрай, раскулачивание, в значительной степени были привнесены извне.

Неотъемлемыми качествами жителей Городка были артельность, общинность, взаимовыручка, честность. Заповедь "чужое не бери" воспитывалась с самого детства и передавалась из поколения в поколение. Не напрасно сторожем у дверей вместо "замка" оставляли простую палку или лопату.

Много хорошего можно говорить о моих земляках. Почти каждый имел свои индивидуальные особенности, свои, лишь ему присущие качества. Один — отличный рыбак, другой — охотник, третий хорошо владел топором, плотничал, четвертый знал много разных сказов и былей и умел их интересно рассказывать и т. д. Но это уже тема другого рассказа.

Ноябрь-декабрь 1998 г. Нарьян-Мар