XIV

XIV

Этнографические, исторические и лингвистические наблюдения в Южной Америке

В заключение нам остается рассмотреть еще одну сторону неутомимой и всесторонней деятельности Гумбольдта, которая была посвящена изучению человека не только в отношении этнографическом, но социальном и государственном. В его трех Essais встречаем богатейший материал данных, касающихся ремесел, торговли, народонаселения, национального богатства, драгоценных металлов, словом, народного и государственного хозяйства, данных, которые сохранят всегда свое историческое значение для исследователя посещенных Гумбольдтом местностей. В его Relation historique рассеяны многочисленные данные насчет пород, нравов, обычаев, особенностей жителей центральной Америки; еще больше встречается их в его Vues des Cordill?res. Тут находим историю краснокожих, насколько она возможна, до прибытия европейцев, здесь описаны древнейшие здания их, летосчисление, государственное устройство и прочее, сравненные с теми же сторонами жизни и деятельности других народов, в особенности азиатских. Сравнения эти поражают не только богатым научным материалом автора; они изложены, кроме того, увлекательно и читаются с живым интересом, так что нельзя не сожалеть, что высокая цена этого труда (вследствие приложенных к нему рисунков) делает их недоступными для большинства читающей публики. Мы постараемся, конечно, только в самых общих чертах дать понятие, хотя весьма поверхностное, об этих трудах Гумбольдта и начнем с трудов его о неграх.

На материке Америки в испанских колониях число негров было весьма незначительно, но зато на Антильских островах место краснокожих, совершенно там исчезнувших, заняли негры, по преимуществу в качестве невольников, хотя между ними встречались и свободные. По исследованиям Гумбольдта, первые негры числом не более 300 человек были переселены туда в 1521 г. Португальцы гораздо более старались об этом переселении, чем испанцы. Во все продолжение XVI столетия торговля неграми не была свободна, составляя завидную, мало соответствующую христианскому учению, привилегию, дававшуюся королевской властью. В 1790 г. торговля эта была объявлена свободной; в 1817 г. она была запрещена на север от экватора, а в 1820 г. – совершенно. По исчислению Гумбольдта, число чернокожих, привезенных с 1670 по 1825 г. на Антильские острова, простиралось до 5 миллионов; а число живших в этом последнем году на всем Архипелаге не достигало и 2 Ѕ миллионов. Сделав подробное исчисление жителей по породам – белых, краснокожих, мулатов, негров, и потом по состояниям – свободных и невольников, на Кубе, Ямайке, Антильских островах, Северо-американских Штатах, Бразилии, Гумбольдт пришел к заключению, что в случае борьбы между породами на Кубе числительное превосходство белых (46%, а с мулатами и свободными неграми и краснокожими – 64%) обеспечивало им вероятность победы, делавшейся сомнительной в других указанных выше странах, вследствие значительного в них преобладания невольничьего элемента. На Гаити, французской части Сан-Доминго, в 1788 г., т. е. незадолго до восстания невольников, отношение между составными частями населения было следующее: 8% белых, 5% свободных негров, 87% невольников. Это-то ненормальное отношение и вызвало страшную катастрофу со всеми ужасными ее последствиями, окончившуюся провозглашением независимости острова и образованием свободных негрских государств. Та же печальная судьба ожидала и английские Антиллы, если бы правительство английское вовремя не догадалось предупредить ужасы восстания диких масс освобождением их. При этом следует заметить, что испанцы не так злоупотребляли своей рабовладельческой властью, как англичане и американцы южных штатов, и что во владениях первых освобождение из рабства совершилось легче, нежели у последних.

С тех пор, как Гумбольдт путешествовал по странам, где невольничество процветало, прошло более полувека и оно уже почти везде в них исчезло; тем не менее интересно еще и теперь знать его отзыв об этом сданном в архив истории учреждении, так долго пятнавшем род человеческий, не исключая и народов, принявших христианство. «Я имел случай, – говорит Гумбольдт, – изучить быт невольников в странах, где законы, религия, обычай подали друг другу руку для облегчения участи рабов; но несмотря на это я при отъезде из Америки проникнут таким же отвращением к невольничеству, с каким я оставил Европу. Напрасно, продолжает он, остроумные писатели стараются маскировать жестокость этого учреждения разными нежно-звучащими словами, напр., антильские крестьяне из негров, подданство черных, патриархальная защита и т. п. Подобные уловки оскорбляют только благородные свойства духа и мысли, употребляя их на защиту учреждения, возмущающего человеческое чувство. Неужели мы можем успокоиться сравнением положения этих несчастных с положением крепостных в средние века или на северо-востоке Европы? Эти пошлые сравнения, эта диалектика и горделивое неудовольствие заинтересованных, обнаруживаемое ими, когда кто-либо осмелится выразить надежду на постепенное улучшение быта негров и смягчение невольничества, суть в XIX в. бессильное оружие. Великие политические перевороты, совершившиеся на материке Америки и на Антильском архипелаге с начала текущего столетия, действуют на идеи и образ мыслей даже тех стран, где невольничество еще существует, и они не могут не вызвать в них перемены».

Гумбольдт желал изменения или, вернее, отмены невольничества путем законодательства, отвергая совершенно пустые фразы, что следует предоставить совершение этой реформы времени и влиянию цивилизации. Он говорит, что время окажет, конечно, свое влияние на рабов, но вместе и на отношения между обитателями островов и материка и на события, руководить которыми не будет уже возможности, если упустить время в апатической недеятельности. Везде, где невольничество существует продолжительное время, успехи цивилизации оказывают гораздо менее влияния на быт невольников, чем сколько от нее ожидают. Цивилизация редко распространяется на огромное количество индивидуумов; она не проникает к тем надсмотрщикам, которые находятся в непосредственном соприкосновении с рабочими на сгонном месте или на фабриках. Отдельные улучшения быта, затеваемые гуманными рабовладельцами, не только не достигают цели, но даже опасны по контрасту с положением большинства; для успеха необходима общая мера вместе с твердой волей местных властей и содействием всего образованного общества поддерживать ее. Без этого повторилось бы явление, известное нам из римской истории, где рабовладение существовало со всеми его ужасными и вредными последствиями рядом с так прославленными успехами цивилизации и утонченностью нравов. Существование невольничества в известной стране есть, так сказать, постоянное обвинение против цивилизации ее, соединенное с постоянной же угрозой поглотить ее, когда ударит час мести.

И туземные обитатели Америки, индейцы, обратили на себя внимание Гумбольдта. Он нашел между разнообразнейшими родами их замечательное сходство, указывающее на их общее происхождение. Общие черты их наружности можно обозначить следующим очерком: темная, медного цвета, кожа; гладкие волосы, слабо развитая борода, небольшой рост, наружные углы глаз, приподнятые кверху, к стороне висков; выдающиеся скулы, толстые губы с выражением доброты вокруг их, сильно контрастирующей с дикостью взгляда. Для непривычного глаза европейца довольно трудно отличить между собой отдельных индивидуумов, хотя отдельные роды и представляют довольно характеристические признаки. Между тем как цвет кожи белого зависит не столько от происхождения, сколько от климата, влияние последнего совершенно не существует у туземных американцев и негров. Между племенами Нового Света встречаются такие, которые по цвету кожи приближаются к арабам или маврам. В лесах Гвианы, в особенности у истоков Ориноко, живут племена так же белые, как местицы, хотя они никогда не скрещивались с европейцами; кругом них живет население темнокожее. Обитатели плоской мексиканской возвышенности представляют гораздо более темную кожу, чем жители Кито и Новой Гранады, несмотря на то, что они живут в одинаковом климате. Нагой индеец имеет такую же кожу, как и носящий платье; и части тела последнего, покрытые одеждой, вовсе не светлее, чем подверженные действию воздуха и солнца. Мнение, распространенное Вольнеем, будто дети индейцев рождаются белыми, и женщины, прикрывающие нижние части живота, сохраняют их тоже белыми, Гумбольдт опровергает, по крайней мере касательно тех племен, которые он исследовал.

Отличаясь необыкновенной умеренностью в жизни, мексиканские индейцы достигают престарелого возраста, хотя довольно трудно составить себе по наружности, почти всегда моложавой, настоящее понятие об их летах. Они же сами никогда почти не знают своего возраста, а церковные книги делаются в течение каких-нибудь 20-30 лет добычей термитов. Волоса их седеют очень редко, отсутствие бороды придает наружности их моложавость, кожа не покрывается морщинами; мышцы сохраняют свои силы до столетнего возраста. Калеки попадались Гумбольдту необыкновенно редко, точно так же как горбатые. Зоб, даже в тех местностях, где он распространен, между индейцами не встречается; между местицами – весьма редко.

Несмотря на существенное различие корней, американские языки на всем протяжении от земли, населенной эскимосами до Магелланова пролива, развитые и совершенно неразвитые, представляют одну и ту физиономию, из чего можно заключить если не об общности их происхождения, то по крайней мере об аналогии умственных способностей этих народов. Языки эти отличаются множеством времен и форм глаголов, разнообразными окончаниями которых определяются многообразные отношения между подлежащим и сказуемым, выражающие тоже, одушевлено ли оно или нет; мужского ли оно или женского рода; в единственном ли или множественном числе. Вследствие этого американские языки, не имеющие между собой ни одного общего слова, все-таки сходны между собой и отличаются резко от происходящих от языка латинского. Замечательно также распределение слов в периоде американской речи: вначале помещается падеж, зависящий от глагола; за ним следует глагол, и наконец – личное местоимение. Предмет, на которые обращается преимущественное внимание в речи, ставится впереди. Не имея возможности следить за филологическими наблюдениями Гумбольдта над американскими языками, мы ограничимся замечанием его, что из языков европейских представляет с ними наибольшее сходство язык басков.

Происхождение, число туземцев, их древнейшая история, переселения, образ правления, культура, – все эти вопросы занимали Гумбольдта, собравшего для них богатые материалы. Спокойствие мексиканского индейца, замечает он, говоря о характере этого племени, представляет разительный контраст с живым негром; индеец серьезен, меланхоличен, молчалив – пока спиртные напитки не довели его до противоположной крайности. Серьезность эта поражает более всего в детях. Четырех– и пятилетние индейцы гораздо развитее и смышленее своих белокожих сверстников. Мексиканец придает каждому своему, даже самому незначительному действию известную таинственность; самые сильные страсти не отпечатываются на лице его. Поэтому для непривычного есть что-то ужасающее в этом внезапном переходе индейца из совершенного покоя к необузданному действию. Подобно всем народам, долгое время страдавшим под гнетом духовного или светского деспотизма, американские туземцы с необыкновенной цепкостью привязаны к своим обычаям, нравам, мнениям, предрассудкам, так что даже введение христианства не оказало на них особенного влияния, заменив только обряды культа, проливавшего кровь, символами более гуманной религии. Мексиканцы, как и все угнетенные, полуразвитые народы, с переменой поработителей меняли только имена своих богов, сами же почти не изменялись. Некоторые аналогии, представляемые древне-мексиканской мифологией и христианским учением, служили средством для представителей последнего обратить туземцев на лоно единственно-спасающей души религии. Так, напр., священный орел ацтеков преобразился в святого духа христиан. Известно, что уже Кортес умел ловко воспользоваться для своих целей порабощения разными мексиканскими сагами. Сами почтенные проповедники учения Христа старались смешать индейские предания с христианскими идеями, уверяя туземцев, что следы евангелия находятся и в их первобытных верованиях. Следствием этой религиозной политики было легкое принятие последними нового учения, но ей же обязано оно и непрочностью его. Вместо нравственных начал христианства к покоренным народам Америки была привита только внешняя, обрядовая сторона его, от которой прозелиты ровно ничего не выиграли.

В эпоху завоевания испанцы застали туземное население в состоянии социального разложения и бедности, постоянных спутников деспотизма и феодального произвола. Император, князья, дворянство, духовенство владели самыми плодородными землями; начальники провинций угнетали безответно народ. Дороги покрыты были нищими. В продолжение XVI и XVII столетий положение рабочего люда еще ухудшилось. Крестьян обратили силой в рудокопов и в вьючную скотину, на своих плечах таскавшую тяжести испанских солдат, отняв, кроме того, от них движимую и недвижимую собственность. Семья победителей – conquistadores – получили в лен их земли, а несчастные индейцы приписаны были к земле. Только в XVIII в., когда большая часть этих семейств завоевателей вымерла, положение завоеванных несколько улучшилось, в особенности с уничтожением т. н. repartimentos, учреждения, по которому каждый испанский сатрап по временам предписывал своим подвластным приобретать по им самим назначенной цене разные им ненужные товары, – будь это даже принадлежности туалетные, в которых полунагие индейцы не чувствовали, конечно, особенной потребности. Последствием этого порядка вещей были: крайняя нищета туземцев, апатичность их к улучшению своего материального быта, беспечность, которые еще во время путешествия Гумбольдта были отличительными признаками большинства туземного населения за очень немногими исключениями.

Иллюстрация из книги «Виды Кордильеров и монументы коренных народов Америки». Вулкан Чимборасо

Иллюстрация из книги «Виды Кордильеров и монументы коренных народов Америки». Пирамида Чолула

Старания Гумбольдта, как и большей части его преемников, исследовать состояние древней цивилизации туземцев не могли увенчаться полным успехом главным образом потому, что источники, ее касавшиеся, совершенно почти истреблены. Епископ Сумаррага из францисканского ордена в своем рвении распространить христианское учение не нашел лучшего средства для этого, как истребить все, что касалось истории, древностей и богослужения туземцев. Почтенный пастырь мнил этой варварской мерой истребить в среде своих духовных овец всякое воспоминание об их прошедшем! Но не все древние мексиканские сокровища попались в его руки; часть их сохранилась. С целью собрать их миланец Ботурини Бенадуччи предпринял в прошедшем столетии путешествие в Америку. Подозрительное правительство, арестовав его, отняло у него все собранное им, а самого препроводило «как политического преступника» в Испанию. Правда, король признал его «невинным», приказал освободить, но собрания его не были ему возвращены. Вероятно, вследствие отеческой заботливости правительства о благе им опекаемых подданных, оно не имело достаточно досуга даже сохранить собранное трудами и издержками Бенадуччи. Во время путешествия Гумбольдта 7/8 этого драгоценного собрания исчезло вследствие тайно-полицейских хлопот чадолюбивого правительства, поглощавших его время и деятельность.

Между средствами, оказывающими огромное влияние на культуру народа, занимает одно из важнейших мест способ, при посредстве которого он передает чувственными знаками свои мысли, другими словами – его письмена. Хотя учебники и гласят, что они были изобретены финикийцем Таутом, но естественнее предполагать, что он только усовершенствовал уже существовавшие письмена, или вернее – знаки письменного сообщения. Соображая средства, при посредстве которых человек может передавать другому известия о каком-нибудь событии, нельзя не согласиться, что первым и самым естественным из них есть – наглядное изображение события. Представляя двух борющихся людей, объятый пламенем дом и т. п., каждый смотрящий на эти изображения сейчас поймет, что тут идет дело о борьбе, пожаре и прочее. При посредстве подобных изображений можно представить целое событие, хотя нет особенной надобности изображать его в строгой последовательности со всеми мелкими промежутками, как это мы видим и теперь еще на сцене, где дополнение и связь недосказанного предоставляется догадливости и соображению зрителя. Так как не каждый обладает качествами живописца, имеющего возможность с большей или меньшей верностью воспроизводить предметы природы, то понятно, что при распространении этой методы наглядного изображения люди условились избрать некоторые чертежи, долженствовавшие представлять то или другое. Таково было, как известно, происхождение иероглифов. Мы знаем теперь, например, что пирамида обозначает город Мемфис. Изобразив возле нее очертания человека и между ними – эскиз ног, древние обозначали этим, что человек должен был отправляться в путь; направлением ног по направлению к пирамиде или в противоположном обозначалось, что он шел в Мемфис или возвращался оттуда. Для обозначения особенного достоинства шествующего давали ему в руку палку, играющую, как видно, искони почетную роль в истории человечества; если же это был простой смертный – на его руках виднелись цепи. При посредстве таких наглядных, для всех понятных атрибутов ошибка была бы невозможна не только в Египте фараонов, но даже и в Европе XIX столетия.

Естественно, что на таких изображениях ум человеческий не мог остановиться. Идя далее, он приурочил известные понятия к известным наружным знакам. Возвращаясь к приведенному выше примеру, заимствованному из египетских иероглифов, можно было бы, согласившись предварительно, обозначить вертикальной чертой человека, горизонтальной – Мемфис, а наклонной – смотря по наклонению ее – направление его в этот город или из этого города. Цифры наши, так называемые арабские арифметические знаки, суть такого рода азбука. Вместо, например, девяти черт или точек мы обозначаем число девять условным знаком 9. Имея ключ к такой азбуке, можно при известной группировке этих знаков выражать ими разные второстепенные понятия. Наша десятичная система есть рациональное развитие этой методы изображения условными знаками, известная каждому. Известно, что у китайцев существует около 80 000 различных знаков, которые при посредстве 214 ключей удовлетворяют всем потребностям их языка. Так как не каждый китаец изучает все 214 ключей, то не каждый гражданин царства Средины может читать все китайские рукописи. Так, напр., сапожник, знающий ключ к письменам своего ремесла, может читать только книги, его касающиеся. Из сказанного мы видим, что изложенные выше знаки совершенно независимы от языка. Они возбуждают в зрителе путем зрения только представление об известных предметах. Их называют поэтому символическими знаками. В противоположность им существуют так называемые знаки фонетические, действующие некоторым образом и на слух читающего. Предположим, что мы желаем выразить знаками слово «Холмогоры»; мы могли бы это сделать, как это и теперь еще часто делается в ребусах, нарисовавши холмы и возле них горы. Русский, отгадавши значение этого сопоставления знаков, и произнес бы их «Холмогоры», но француз, немец попали бы тоже так как русский, но произнесли бы иначе.

Необходимость выражать имена знаками принудила уже древних египтян при выборе знаков обращать внимание и на звук имени, и равно на то, что обозначают на языке пишущего отдельные части имени или целое имя. Этому способу изображения немало способствовало обстоятельство, что у диких или находящихся на низкой ступени развития народов каждое имя имеет еще какое-нибудь значение. Так называемые «говорящие гербы», которых изображения относятся к именам, равно как и ребусы – суть применения этой системы.

Пока народ живет изолированной жизнью, имена его не много изменяются; при соприкосновении же с иностранцами примешиваются в речь его и чужие имена. Это обстоятельство заставило обратиться к новому средству, именно: имя было разложено на различные тоны и каждому из них давали особый знак. Во многих языках служили для этой цели знаки зверей и т. п., название которых начиналось тем звуком, которого требовал данный тон. Применение отдельных знаков для различных, в одном слове встречающихся звуков, встречается уже и в иероглифах позднейшего времени, и этому обстоятельству наука, главным образом, обязана, что Юнгу, Шамполиону и др. удалось при посредстве розетского камня, покрытого иероглифическими, демотическими и греческими письменами, найти ключ к уразумению первых. Желание приведенный выше принцип распространить не только на имена, но вообще на все предметы и понятия, которые человек желает изобразить, вызвало к жизни фонетические письмена, которые мы теперь употребляем. Встречающиеся в разных языках слова были разложены на звуки, и каждый звук был обозначен особенным знаком. При письме знаки эти ставятся один после другого по мере того, какие звуки следуют один за другим. Вследствие необыкновенной простоты метод этот есть теперь самый распространенный, хотя нельзя не сознаться, что он уступает символическому методу, совершенно независимому от языка в том, что письмена фонетические может читать только тот, кто понимает язык, на котором они написаны. Обе системы письмен относятся между собой, как пантомима к слову.

Перуанцы употребляли в период открытия Америки способ изображения совершенно отличный от изложенных выше. Для целей письменного сообщения им служили разноцветные нити, называемые квиппу, на которых они завязывали разнообразные узлы, которые и играли роль письмен. Гумбольдт отвергает существование в Америке до ее открытия фонетических знаков, несмотря на то, что некоторые из ученых предполагали, что они были там давно в употреблении, заключая это из того обстоятельства, что на одной скале, находящейся близ Дайтона, в 12 милях к югу от Бостона, найдена надпись будто бы финикийского происхождения. По древнему преданию туземцев, она обязана своим происхождением чужеземцам, прибывшим в Америку «на деревянных плавучих домах». Победив краснокожих, они и вырезали на скале, теперь покрытой водой реки, упомянутые знаки. По исследованию Гумбольдта оказывается, что знаки эти совершенно сходны с теми, которые встречаются часто в Скандинавии, из чего можно заключить, что это были руны, начертанные норманнами во время посещения ими Америки задолго до открытия ее Колумбом.

Кроме изображений Солнца, Луны и звезд на Ориноко и в Перу, Гумбольдт нашел в Мексике целую систему, вполне развитую, иероглифов, которая, по его замечанию, отличается от египетских тем, что она более индивидуализирует, между тем как последние выражают, кроме того, и более общие понятия. Перечисляя иероглифы мексиканские, Гумбольдт замечает, что между ними встречаются и фонетические знаки, но только для собственных имен. И на художественную сторону исполнения мексиканских иероглифов Гумбольдт обратил тоже внимание: они поражают огромными головами, толстотою туловищ и ног, а пальцы на последних представляют большое сходство с птичьими ногтями. Головы всегда изображены в профиль, но глаза так нарисованы, как будто фигура смотрит en face.

При всем несовершенстве иероглифической живописи мексиканцев, говорит Гумбольдт, она заменяла им книги, рукописи азбуку.

Во время Монтесумы многие тысячи людей занимались этой отраслью промышленности, чему немало, вероятно, способствовала возможность легкого приготовления бумаги из листьев агавы, очень распространенного в Америке растения. Материал сохранившихся мексиканских рукописей троякий: одни – на оленьих кожах; другие на тканях из хлопчатой бумаги; третьи – на бумаге из агавы. Древние жители Мехико чертили свои изображения и символические письмена не на особенных листах, они не свертывали их особыми свертками. Какой бы материал из вышеназванных, ни был употреблен ими, они складывали рукописи зигзагами, как у нас складываются дамские веера. Затем они покрывались двумя дощечками из легкого дерева одной снизу, другой – сверху, представляя таким образом большое сходство с переплетом наших книг. Из этого можно легко себе представить, что открывая мексиканскую рукопись, как мы привыкли открывать наши книги, взорам нашим представляется только половина письмен, т. е. находящаяся на одной стороне кожи или бумаги из агавы. Таким образом, желая перелистывать мексиканскую рукопись (если мы можем вообще назвать листами разнообразные складки одной и той же полосы, нередко в 15 метров длиной), приходится рассматривать рукопись в два приема, раскладывая ее раз от левой руки к правой, а другой – от правой к левой.

В этом отношении мексиканские письменные памятники представляют большое сходство с сиамскими рукописями, сложенными тоже зигзагами.

Из шести собраний мексиканских иероглифов, находящихся в Европе (в Эскориале, Болонье, Веллетри, Риме, Вене и Берлине), удалось составить довольно верное понятие насчет летосчисления, церковных обрядов и истории мексиканцев. Первое было очень просто и притом верно. Гражданский год их, начинавшийся во время зимнего поворота солнца, был солнечным годом в 365 дней. Он разделен был на 18 месяцев, каждый в 20 дней, на конце которых прибавлены были, как в новом французском (т. н. революционном) календаре, пять високосных дней. Рождавшиеся в один из этих пяти дней считались несчастными на всю жизнь. Месяцы разделены были на недели, состоявшие из 5 дней каждая. Отдельные дни состояли из 8 ровных частей. Из 13 лет, считая каждый год в 365 дней, составлялся малый цикл: из 4 малых циклов, т. е. из 52 лет – большой, на конце которого прибавлялись 13 дней. Гумбольдт упоминает тоже, что, по свидетельству Гамы, по окончании 52-летнего цикла прибавлялись только 12 Ѕ дней, так что в одном цикле все годы начинались ночью, в другом – днем, что было еще точнее. Таким образом, в продолжение 408 лет получалось 100 прибавочных дней второго разряда, соответствовавших нашим прибавочным дням, между тем как по грегорианскому календарю в течение 400 лет бывает их 97, в продолжение 408 лет – почти 99, а по менее точному юлианскому календарю в течение 480 лет приходится 102 дня. К концу каждого 52-летнего цикла Мексика объята была страхом; жители ее всякий раз опасались, что солнце не взойдет больше над землей и она достанется в добычу злым духам, которые истребят род человеческий. Очень характеристично представление мексиканцев о роли, которую должны были играть женщины при их светопреставлении: они полагали, что весь прекрасным пол превратится в тигров, которые будут помогать злым духам. Поэтому их в это время накрепко запирали! Огонь был везде потушен. В течение последних дней цикла жрецы со всеми своими идолами отправлялись на гору Гвицахгскатль, где приносился в жертву человек; в грудь его вонзали кол и до тех пор терли его куском дерева, пока он не воспламенялся. Воспламенение было радостным знаком, что надежда на дальнейшее существование земли, в продолжение последующих 52 лет не потеряна! Огромный костер, зажженный добытым трением огнем, возвещал стране радостное известие, гонцы разносили новый огонь во все концы страны.

Кроме гражданского исчисления времени в Мексике существовало еще церковное, в котором 13-дневные периоды играли важную роль. После истечения каждых 13 лет оба календаря опять согласовались; прибавление к концу каждого 52-летнего цикла состояло из одного церковного периода, и кроме того 260 дней равнялись 20 церковным периодам и 52 гражданским четвертям месяца, каждая в 5 суток. Этими летосчислениями объясняется обстоятельство, что у мексиканцев числа 5, 13, 20 и 52 считались особенно знаменательными.

Из мексиканских преданий и свидетельств иероглифов явствует, что земля подвергалась время от времени значительным переворотам. Они были особенно пагубны для людей, которые каждый раз совершенно исчезали с лица земли за исключением одной пары, спасавшейся в пещере или на громадном дереве. Остальные пропадали или превращались в птиц, обезьян и рыб. Кроме стихийных причин разрушения этому способствовали злые духи и обратившийся в тигров прекрасный пол. При каждом таком перевороте потухало солнце, и место его после окончания катастрофы занимало новое светило. В период открытия европейцами Америки светило уже четвертое солнце, появившееся в 752 г. нашего счисления. Таким образом, это был уже четвертый период земли. Замечательно, что мексиканская Ева изображалась всегда в образе женщины со змеем.

Между сооружениями древних мексиканцев главное место занимают пирамиды – теокалли; некоторые из них, как напр., пирамида Чолула построена была в период до ацтеков. Хотя памятники эти, говорит Гумбольдт, и были различной величины, но отличались одной и той же формой. Это были пирамиды в несколько уступов, расположенных сторонами по направлению меридиана и параллельной линии места, в котором они были воздвигнуты. Теокалли возвышался посредине четырех-угольного пространства, обнесенного оградой, заключавшей внутри себя сады, фонтаны, жилища жрецов, нередко и магазины для склада оружия, так что каждое мексиканское капище было в то же время и укрепленным местом. Большая лестница вела на верх усеченной пирамиды, на платформе которой были устроены одна или две часовни, заключавшие в себе истуканов, которым теокалли было посвящено. В этой, самой важной части сооружения жрецы поддерживали священный огонь; сюда же были направлены взоры благочестивых мексиканцев во время жертвоприношения, которым они могли умиляться благодаря архитектурной форме здания, позволявшей им видеть как самое принесение жертвы, так и восхождение и нисхождение по ступеням благочестивых жрецов, заступников их и посредников между ними и их божествами. Внутренность здания служила для погребения царей и государственных сановников… Читая это описание нельзя не видеть поразительного сходства между этим памятником и описанием вавилонского храма Юпитера-Бэлы, оставленных нам древними.

Гумбольдт затронул и вопрос о переселении древних племен. Относительно мексиканцев он спрашивает: где мы должны искать эту метрополию колоний Анауака, эту officina gentium [58], в течение пяти веков высылающую на юг племена, понимающие друг друга, признающие между собой племенное родство? Мы не можем считать ею Азию севернее Амура, где эта часть света лежит ближе всего к Америке. Страна эта вполне варварская, дикая. Если мы предположим переселение из южной Азии через Японию, Таракай, Курильские и Алеутские острова, с юго-запада на северо-восток, то как согласовать с этим факт столь живого и свежего сохранения всех учреждений метрополии? В продолжение так продолжительного, часто перерываемого путешествия они могли давно изгладиться из памяти этих народов. Космогонические мифы, пирамиды, календарь и т. п., все это указывает на Азию, между тем как свежесть воспоминаний, особенности, представляемые мексиканской культурой в других отношениях, указывают на то, что между 36° и 42° северной широты в Америке существовало древнее государство. Гумбольдт предполагает место его в Аллеганах, которые и получили свое название от него. Вытесненные делаварами, пришедшими с запада, соединившимися с ирокезами, жители его направились на юг, к Миссисипи, и тут потерялись для истории.

Известно, какой жаркий спор поднял в науке вопрос: происходит ли род человеческий от одной пары, так что замечаемые теперь отличия обусловлены внешними влияниями, или же от нескольких первоначальных пар, представлявших различия организаций? И этот предмет был затронут Гумбольдтом по отношению к американской расе. По его исследованиям, все американские племена, за исключением обитателей у полярного круга, представляют одну породу, отличающуюся образованием черепа, цветом кожи, редкой бородой и гладкими волосами. Американская раса представляет некоторые точки соприкосновения с монгольскими народами; это подтверждается анатомическим строением черепов не только обитателей Уналашки, но и жителей Южной Америки, которые представляют переход от американского к монгольскому племени. Когда, предполагает Гумбольдт, со временем будут ближе исследованы негры Африки, народы, населяющие внутренность и северо-восток Азии, называемые en bloc татарами и чудью, то племена: кавказское, монгольское, американское, малайское и негры не будут казаться так обособленными и в большой семье человеческого рода станет заметен один общий тип, видоизмененный только обстоятельствами, открыть которые не удастся, может быть, никогда. Хотя язык и не представляет прямых доказательств в пользу существования древней связи между Древним и Новым Светом, но связь эта заметна и несомненно доказывается космогониями, сооружениями, иероглифами и учреждениями азиатских и американских племен.

Много времени спустя Гумбольдт пишет в «Космосе»: «Стоя за единство рода человеческого, мы тем самым отвергаем допущение так называемых высших и низших племен и классов. Конечно, нельзя не согласиться, что существуют племена более способные к развитию, более развитые, облагороженные высшей культурой, но нет народов более благородных? Все они одинаково призваны пользоваться свободой; свободой, принадлежащей как право во время дикости нравов одной личности; при дальнейшем же развитии – целому народу…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.