II

II

В России есть два рода бродяг: их сословие можно разделить на бродяг законных и незаконных. Первые — это так называемые религиозные нищие, их защищает церковь и терпит полиция; вторые — обычные бродяги. Именно в этих последних, с русской точки зрения, заключается все зло бродяжничества. Религиозные побирушки считаются неким привычным церковным классом, о них заботятся чуть ли не так же прилежно, как о священниках. Обычные бродяги, с другой стороны, видятся ненужной обузой, и со времен обращения России в христианство принимались законы и создавались учреждения, которые должны были их перевоспитать или искоренить. Считается, что в одной только европейской России число бродяг превышает девятьсот тысяч, тогда как в Сибири их класс составляет еще большую долю населения.

Бродяги называют себя национальным прозвищем — «горюны», то есть плакальщики или впавшие в горе. Это слово является их собственным изобретением, предположительно оно происходит от русского понятия gore, означающего печаль. На правильном русском языке их именуют brodiagi. Если спросить бродяг, отчего они не работают (а подавляющее большинство вполне способно трудиться), они ответят самым несчастным голосом, когда-либо достигавшим людского слуха: «Хозяин, горюн я — печальник». Их философия, по всей видимости, утверждает, что некоторые человеческие существа обречены жить в несчастьях и печали; к представителям данного сословия они и относят себя. На многих паспортах бродяг я видел различные пометки, как-то «погорел», «лишился всех родных», «дома не имеет», «скоро умрет», «жалостен духом» и так далее: они дают чиновникам взятки, чтобы те нечто подобное написали, либо же сами подделывают такие записи. Я без труда мог бы украсить и свой паспорт подобными пометками. Есть бродяги, которые превращают упомянутое ремесло в настоящий бизнес, и это еще одно свидетельство того, насколько трудно узнать правду даже из записей в паспорте. В Германии бродяги также практикуют такие фокусы, и в обеих странах бродяга может купить поддельный пропуск, который полиция ни за что не распознает. В России я видел несколько фальшивок, выглядевших весьма похожими на настоящие бумаги и, соберись я выдать себя за русского, я в любую минуту мог бы за десять рублей купить подделку не хуже.

Внешний вид и одежда горюна до мельчайших деталей соответствуют той истории, что рассказывается в его бумагах. Никогда мне не приходилось видеть такие печальные лица, как у этих людей, когда они попрошайничают. Обладая довольно веселым и разбитным нравом, они принимают самый подавленный вид — и многие сохраняют этот облик даже в свои свободные часы. В остальном горюн напоминает простого крестьянина, muzhik. У горюна лохматая, грубо подстриженная по краям копна волос с пробором посередине. Лицо его обычно покрывает густая борода, которая придает горюну сходство с дикарем из лесной глуши, что далеко не всегда верно отражает его характер. К примеру, в Америке бродяги приняли бы их за «деревенщину», но они по-своему не менее умны и проницательны, чем американский хобо, который поднял бы их на смех. И в самом деле, мне не доводилось встречать хобо, сумевшего бы превзойти их в мимических трюках и умении притворяться, и если это умение требуется применить для удачного попрошайничества, они любого оставят позади. Одежду они носят всегда грубую и заплатанную; обзаведясь по случаю приличным костюмом, тут же отдают его в заклад или продают. Пальто заменяет обычная крестьянская рубаха или блуза, штаны заправляют в сапоги на крестьянский манер. У пояса висит чайник, через плечо переброшен узел со всеми их пожитками. Так они бродят по стране, год за годом, от деревни к деревне; их легко можно узнать, потому что, встречая Gospodin (джентльмена) или любого другого человека, у которого можно что-то выпросить, они снимают свои засаленные шапки, склоняют косматые головы и бормочут, «Radi Krista».

На большой дороге они проделывают в среднем миль пятнадцать в день, но многие не покрывают и пяти. Один старик на Курском тракте, между Тулой и Орлом, сказал мне, что довольствуется тремя верстами в день — верста составляет две трети мили — и что путь в Одессу, куда он направлялся, займет у него всю осень и часть зимы. В этом отношении горюны подобны любым другим скитальцам; они обожают отдых и, найдя подходящее место, остаются там как можно дольше. В деревенских местностях они селятся у крестьян, летом спят в стогах и шалашах, зимой в крестьянских избах. Хоть они и являются сущим бедствием, крестьяне неизменно их принимают, и в населенных областях бродяги редко умирают от холода или голода. В любой деревне, какую я проходил, я мог бы остаться надолго, и крестьяне даже защитили бы меня от полиции, находись я под их покровительством. Крестьянская жизнь настолько тяжела, что милосердие к бродягам свойственно им от природы, к тому же все они убеждены, что подобные благодеяния готовят им место в раю, который рисуется в их воображении. И впрямь, горюн играет на этих чувствах, выпрашивая милостыню. Часто я слышал, как они говорили, прося подаяние: «Там тебе воздастся» — и смиренные их друзья, казалось, счастливы были услышать это обещание.

Среди горюнов преобладают мужчины, но ни в какой другой стране мне не приходилось видеть столько женщин и детей «на дороге». Все они, мужчины, женщины и дети, составляют единую толпу, и не предпринимается особых усилий для того, чтобы сохранить в неприкосновенности хотя бы семьи. Бродяги рассказывали мне, что в крестьянских хижинах почти не знают различий между крестьянами и бродягами и что в холодные ночи все они сбиваются в кучу на высоких печных кладках. В городах они проживают в домах для бедных и в ночлежках. В Санкт-Петербурге такие места находятся главным образом на так называемой «Сенной», кварталах в пяти за Казанским собором. Здесь целые проулки и дворы отданы горюнам, и в одном только доме Вяземского[17] каждую ночь спят более десяти тысяч бродяг. Они могут возвращаться на свои нары в любой час дня и говорят о них как о своем dom — домашнем очаге. За «место» на этих деревянных скамьях берут тридцать пять копеек (около двадцати центов) в неделю, деньги платятся вперед.

Жизнь тут в целом такая же, как в любом другом ночлежном доме мира, но можно заметить и кое-какие своеобразные особенности. Начнем с того, что в каждой комнате есть начальник или ataman горюнов; он располагает всеми правами и привилегиями громилы. Он самый сильный, самый дерзкий из босяков, и на сходках и советах все прочие позволяют атаману «исполнять всевышнего», как сказали бы наши хобо. Любой бродяга, который отказывается ему повиноваться, считается доносчиком или соперником — в последнем случае приходится сражаться на кулаках, а иногда и с помощью ножей. Удачливый победитель занимает место атамана и сохраняет свое положение, покуда кто-либо другой его не свергнет. Если же горюна принимают за доносчика, все начинают его избегать, и мне рассказывали, что каждый год несколько подозреваемых в доносительстве бродяг расстаются с жизнью. Когда полиция собирается на облаву, атаман обычно узнает об этом заранее; стоит полицейским появиться, как бродяги тушат все огни. Полиции мало кого удается схватить — так, во время моего пребывания в Санкт-Петербурге ряд облав не принес никакого результата.

^{Единственное сохранившееся здание бывшей «Вяземской лавры» в Петербурге (современный вид)}

Другой странный обычай заключается в бережном обращении с обувью. Schuhwerk (как говорят немцы) повсюду ценится, возможно, гораздо выше любого иного предмета гардероба, но в Санкт-Петербурге у бродяг есть для того особые причины. Благодаря своим сапогам, горюн может получить работу факельщика или плакальщика на похоронах, а упомянутая работа считается очень выгодной. Бюро, ведающие похоронами, набирают из бродяжьего сословия определенное число плакальщиков для каждого погребения; таким образом ежегодно получают работу около тринадцати тысяч. Похоронные бюро обеспечивают подходящую одежду и носовые платки — собственно говоря, все, кроме ботинок, которые должны находиться на ногах у бродяги, ведь иначе его не наймут. Перед похоронами бродяги собираются на Никольском рынке, где служащий бюро производит отбор. Отобранных препровождают в дом усопшего, и там, под навесом, в сарае или просто во дворе, десять, двадцать или тридцать бродяг, в зависимости от разряда похорон, полностью разоблачаются — даже в разгар зимы — и надевают наряды плакальщиков. Их одежду скатывают в узлы и относят на кладбище, где им предстоит снова ее надеть после церемонии. За такую службу каждому платят по сорок копеек, но с учетом чаевых и выпивки обычно набегает рубль. Когда горюны идут в похоронной процессии, уличные мальчишки Санкт-Петербурга кричат им: «Nashel IP.», подразумевая их факелы, которые горят при свете дня. Бывает и так, что мальчишки становятся чересчур дерзкими и разыгрываются забавные сцены — бродяги забывают о торжественности момента, бросают факелы и несутся за мальчишками, к негодованию служащих похоронного бюро и родственников покойного.

Но вот похороны закончились, монеты звенят в карманах и горюны возвращаются в ночлежку: там они проводят бурную ночь, распивая водку. Когда выпито все до капли, они без чувств валятся на нары; в такие минуты может показаться, что ночлежка превратилась в морг. Они лежат, точно мертвые, а вонь в комнате стоит такая, словно они и в самом деле разлагаются. В подобных обстоятельствах нетрудно заключить, что процент болезней и смертности среди них должен быть весьма высок, но мне кажется, что дело обстоит совсем иначе. Я видел некоторых искалеченных и увечных нищих, но в остальном они показались мне вполне здоровым народом, и нигде больше я не встречал таких Геркулесов. Многие из них, казалось, способны были поднять быка, а в одной из нескольких стычек, которые мне приходилось наблюдать, они награждали друг друга такими ударами, что сделали бы честь профессиональным боксерам. Подобные стычки, однако, случаются нечасто. Они чрезвычайно добродушны, что редкость среди людей настолько опустившихся; бродяги в Европе и Америке, обладай они такой силой, на каждом шагу испытывали бы крепость своих мускулов.

В ночлежках и крестьянских избах мужчины и женщины живут вперемешку и их никак не разделяют. Они говорят, что женаты или «семейны», и Starosta (хозяин) позволяет им держаться вместе. Их дети — а у каждой пары их полно — используются для попрошайничества; это настоящая козырная карта русского бродяги. И если дети увечны или искалечены, тем лучше.

Еда русских бродяг составляет, видимо, простейшее из известных европейским скитальцам меню. В пути они довольствуются в основном черным хлебом и молоком, и даже в городах лишь добавляют к этому рациону картошку. О мясе почти ничего не знают — им никогда не придет в голову потратиться на добрую отбивную; они предпочитают покупать водку. Конечно, попадаются исключения и из этого правила; во всех странах есть попрошайки, которые следят за новинками моды и позволяют себе деликатесы, но в России такие нечасто встречаются.

У горюнов имеется еще одна любопытная черта, а именно клановость. Практически во всех губерниях российской империи бродяги строго организованы, точно тред-юнионы, и даже в Санкт-Петербурге, где полиция весьма сурова, у них устроена своеобразная artel. Вступить в одну из таких корпораций я не мог: пришлось бы безропотно подчиняться какому-нибудь атаману или громиле, а этого я делать не хотел. Потребовалось бы также овладеть различными диалектами, в то время как мой русский словарь был достаточно ограничен. Каждая артель говорит на особенном жаргоне и выучить его, пожалуй, не менее трудно, чем собственно русский. Коренным жителям страны мало что известно о подобных наречиях, и студентам, путешествовавшим со мной, было так же сложно понять речь бродяг, как и мне. По счастью, бродяги говорят также по-русски, и мы могли беседовать с ними на этом языке. Я расскажу здесь то, что узнал о различных артелях, но рассказ мой нельзя считать исчерпывающим. О многих я даже не слыхал, и понадобится целая книга, чтобы описать их все.

Одним из кланов, которые пользуются особенно дурной славой в Москве, являются «Gouslitzki» или «Староверы»; родом они из окрестностей Богородска[18]. Они смешиваются с обычным рабочим населением и на посторонний взгляд ничем не выделяются, однако промысел у них целиком и полностью криминальный. Они печатают фальшивые ассигнации, подделывают паспорта и свидетельства о крещении, попрошайничают, воруют, так что полиции приходится неустанно за ними присматривать. Для видимости они изготовляют разные побрякушки, цветные картинки и игрушки, но все это только предлог для того, чтобы получить разрешение стоять на тротуарах, изображая уличных торговцев и лоточников. В своих ночлежках — есть несколько ночлежек, населенных только ими — они живут под управлением начальника, которому обязаны подчиняться, а некоторая часть их дневного заработка откладывается в общую казну. Время от времени этот фонд делится поровну между всеми, но почти сразу же деньги возвращаются в казну как «возобновленный пай». Gouslitzki отличаются от большинства представителей своего сословия крайней бережливостью; как рассказывают, пьют они очень мало, а некоторые и вовсе воздерживаются от спиртного. Говорят они на двух языках: на русском и на жаргоне, который у них играет роль чуть ли не родного языка[19]. В Москве они обосновались давным-давно и городской полиции никак не удается их изгнать.

^{Деревенские жители у дома разбойника Чуркина в деревне Барская Богородского уезда. Брат разбойника стоит у колодца. Любительское фото нач. XX в.}

«Chouvaliki», еще одна известная шайка[21] — это в основном крестьяне, но они также происходят из Московской губернии и живут в окрестностях Верейска и Можайска. В Америке было бы чрезвычайно странно увидеть фермеров, которые отправляются попрошайничать и грабить, но в России так и происходит, и Chouvaliki именно таковы. В российской переписи они записаны крестьянами и в самом деле притворяются, что часть года работают, но от Москвы до Дона их знают как нищих. Они отправляются в путь дважды в год и предпочитают совершать набеги на Тамбовскую, Воронежскую и прочие губернии до самого Дона. Русские называют их грабителями и пересказывают ужасные истории о различных разбойных нападениях, но горюны считают Chouvaliki простыми попрошайками, и мне кажется, что они правы. Вернувшись из своих путешествий, которые длятся до нескольких недель, они могут во время оргии единым махом спустить все собранные деньги.

В Белоруссии и прежде всего в Витебской губернии, которая лежит севернее, бродяги организуют сообщества побирушек. Когда я странствовал по Витебской губернии, мне повсюду о них рассказывали; эти области порождают главную массу криминального населения Санкт-Петербурга. На богатой Украине попрошайки также пользуются дурной славой. В Харькове, к примеру, я попал в их логово, которое называется «Tchortoff Gniezda» или «Гнездо дьяволов». Они живут там в грязных маленьких хибарках и подземных пещерах; у этой общины имеется атаман и совместная казна. Утром они отправляются попрошайничать, а вечером возвращаются и устраивают дебоши, причем те, что оказались удачливей, приглашают на праздник своих rakli, или дружков[22]. Происходит тщательный раздел всей дневной добычи и каждый получает свою долю за вычетом той части, что отдается в общую казну.

В Казани, татарском городе на Волге, существует артель нищих, чья история восходит к временам взятия Казани Иваном IV; они известны по всей России как «Kazanskia Sieroty»[23]. Хоть они и мусульмане, но попрошайничают «Христа ради». Они выпрашивают подаяние даже у других нищих, если только те не состоят в их организации, и любого, кто не принадлежит к числу «Сирот», считают своей добычей. Их можно сравнить лишь с бродягами, которые побираются в Самарской и Саратовской губерниях, а также с теми, что населяют пятнадцать деревень в окрестностях Саранска и Инсарска в Пензенской губернии. Последние официально записаны крестьянами и разделены на организованные нищенские корпорации; они называют себя «Kalousni», что происходит от их жаргонного слова kalit[24], означающего «снимать урожай» или, в их понимании, «просить подаяние». В Москве, с другой стороны, общее диалектное обозначение для нищих — «Zvonary», происходит оно от zvonit, что также означает «просить милостыню».

Kalousni или «Жнецы» отправляются попрошайничать сразу после окончания жатвы. Все способные передвигаться, за исключением самых старых и молодых, уезжают в телегах «на работу», как это у них называется. Те, у кого нет слепых или увечных детей, нанимают их в соседних деревнях. Центром этого промысла является деревня Акшенас, куда крестьяне посылают на продажу своих калечных детей. В деревне Галицино, в Пензенской губернии[25], на триста дворов имеется пятьсот нищенствующих крестьян; в деревне Акшенас со ста двадцатью дворами лишь четверо жителей не принадлежат к «Жнецам», тогда как в Ермаково, еще одном местном селении, все обитатели поголовно отправляются kalit (попрошайничать). Возвращение этих ватаг домой отмечается пиршествами и оргиями. Главный их праздник устраивается в Михайлов день, 8 ноября, и в этот день они тратят все собранное до копейки. Следующая поездка совершается зимой, возвращаются они к Великому посту. В третий раз они возвращаются домой к Троицыному дню.

В Сибири я не бродяжничал, но наслушался немало рассказов о тамошних бродягах, когда пересекал сибирские просторы. Они организованы не так строго, как в европейской России, — многие путешествуют совершенно одни, — однако же я слышал и видел, что они делятся на несколько категорий. На дороге между Екатеринбургом и Тюменью к путешественнику пристают нищие, известные как «Kossoulinki»[26] Живут они одним только подаянием и летом спят под открытым небом на тракте между двумя упомянутыми городами. В Екатеринбурге имеются также безымянные отряды, состоящие из молодых мужчин и маленьких мальчиков и девочек, которые постоянно выпрашивают милостыню у жителей.

В большинстве своем это дети ссыльных преступников или крестьян, изгнанных голодом из близлежащих областей.

Попади я в лесистые местности Сибири, я мог бы познакомиться и со странным плодом сибирской тюремной жизни, беглым каторжником-бродягой. Ранней весной он устремляется к свободе, по пути получая иногда смертельную пулю. Но время от времени побеги удаются: каторжник бежит в леса и живет там до осени, а затем, если не надеется добраться до европейской России, сдается властям и снова возвращается в тюрьму. Весной, «когда птицы зовут», как говорится в одной жалостной его песне, он вновь убегает в леса. Лишь по ночам он осмеливается пробраться в деревню, и то только на минутку — его манит еда, оставленная на подоконнике великодушными крестьянами. Он хватает хлеб или другую провизию, которую ему оставляют, и стремглав удирает в лес, точно волк.

III

Религиозные нищие в России представляют собой совершенно отдельное сословие. Подавая им милостыню, типичный русский считает, что таким образом облегчает себе путь в царствие небесное, и сами они, конечно, не спешат разуверять его в этой тщеславной мысли. Подайте им рубль — и они готовы будут поклясться, что вы очутитесь в раю, и даже двадцать копеек вполне увеличивают ваши шансы.

Легче всего отличить мирского религиозного нищего. Он всегда попадается вам на глаза у церквей Санкт-Петербурга и Москвы, и любой, кто побывал в этих городах, без труда его вспомнит. Обычно это престарелый крестьянин, собирающий пожертвования на нужды деревенской церкви; полиция или церковные власти снабжают его необходимыми пропусками и документами с печатями. Он стоит с непокрытой головой у церковных врат или возле какого-либо святилища и держит в руке блюдечко, на котором лежит ткань с вышитым на ней крестом. Блюдечко везде служит ему passe-partout или отмычкой: под этим предлогом он появляется в ресторанах, на железнодорожных вокзалах и в других общественных местах. Как сказал мне один русский джентльмен: «Нельзя прогнать человека с крестом в руке»; поэтому такому нищему позволяется входить туда, куда ему только заблагорассудится. К несчастью, ему не слишком трудно подражать, и в России немало горюнов, которые выдают себя за религиозных нищих. Они подделывают нужные бумаги, покупают тарелочку и крест и попрошайничают во всю мочь. Иногда их обман раскрывается и их сурово наказывают, но доход от подобного нищенства настолько соблазнителен — порой до десяти рублей или пяти долларов в день — что они готовы идти на риск. Имеются также нищенствующие монахи, которые действуют так же, как миряне, однако надевают монашеские рясы. Поэтому обычному бродяге не так-то легко выдать себя за монаха, но и такое бывало.

Хотя эти монахи располагают официальными разрешениями, у них нет насущной необходимости просить подаяние, ведь почти все их монастыри богаты. Но чем богаче они, тем больше хотят заполучить, так и что и бедные, и богатые заведения посылают монахов на сбор пожертвований. Рассказывают занятную историю о том, как один из таких монастырей был избавлен от излишков роскоши. Во время Крымской войны Николай I занял десять миллионов рублей у киевской Лавры, оставив взамен расписку, подобно любому смертному. После восшествия на престол Александр II совершил путешествие по провинциям и в частности посетил Киев, где, согласно обычаю, первым делом отправился в Лавру. Митрополит и священники встретили его во всем своем великолепии и во время торжественной церемонии поднесли на прекрасном блюде расписку Николая — в рассуждении оплаты, разумеется. Александр взял листок, внимательно прочитал написанное и, высоко подняв бумагу, торжественно произнес: «Узрите трогательное доказательство патриотизма духовенства российского в час нужды! Лучшей благодарностью моей станет сия блистательная памятка, собственноручно подписанная моим августейшим отцом». Тем дело и закончилось.

Паломники представляют собой иной тип религиозных нищих. В основном это также престарелые крестьяне, которые дали обет отправиться пешком к какой-либо отдаленной святыне, нередко находящейся на расстоянии тысячи миль. Денег они берут с собой ровно столько, сколько понадобится на свечи, которые они ставят у алтарей в храмах, где молятся по пути; в отношении еды и ночлега они полагаются на милосердие встречных. Ни один крестьянин не откажет им в гостеприимстве, и их повсюду радушно принимают. Им никогда не предлагают милостыню, так как известно, что денег они не возьмут. Им нужно лишь немного еды, чтобы душа не рассталась с телом, и это они без стеснения просят.

Подобные паломничества — весьма частое явление в России, и всегда причиной их выступает обет, иногда достаточно давний. У каждого знаменитого монастыря, будь то Соловецкий у Белого моря, Троицкий близ Москвы или Лавра в Киеве, есть свои дни «великого отпущения», которые влекут паломников с самых дальних окраин империи. Они всегда путешествуют пешком, по временам собираются в партии, но характерный паломник-одиночка. Бывает, бредет такой странник далеко, в самый Иерусалим. Среди паломников часто встречаются благочестивые монахи, для которых это странствие становится последним деянием жизни, посвященной церкви. Крестьяне кормят паломника и предоставляют ему ночлег, и для них он выступает одним из главных предметов поклонения.

В числе законных нищих в России имеется еще одни класс, а именно монашенки. Эти женщины, в длинных рясах с остроконечными капюшонами, обычно путешествуют вдвоем. Подаяние они просят по так называемой «договорной системе». Они заключают соглашение с монастырем, по которому им разрешается просить милостыню в определенных местностях; взамен они отдают монастырю уговоренный процент денег, а все сверх этой суммы остается лично им. Они облагаются такими налогом в соответствии со своими способностями; процент составляет от рубля до трех рублей в день. Когда они молоды и хороши собой, что иногда случается, собрать им удается немало. Один русский, который часто им подавал, сказал мне: «Хорошенькой женщине медный грош не протянешь». Они прекрасно умеют пользоваться своими чарами. Им известны все «хорошие места» и они быстро учатся распознавать щедрого дарителя. Нет сомнения, однако, что нередко им подают без всяких помыслов о церкви или религии, и в России хорошо известно, что среди них распространена испорченность нравов. Мне несколько раз приходилось видеть монашенок в состоянии опьянения, и поведение их отнюдь не соответствовало религиозному призванию.

IV

Остается сказать несколько слов о причинах бродяжничества в России и о том, что делается для его искоренения. Религиозных нищих я обсуждать не стану, потому что они не считаются частью проблемы бродяжничества. Сословие горюнов — вот от кого особенно стремятся избавиться русские, и именно они соответствуют бродяжьему сословию в западных странах.

Основной причиной их падения является любовь к спиртному. Две трети мужчин и женщин могли бы стать уважаемыми людьми, если бы избавились от своей страсти к выпивке — но покуда это не произойдет, мне не видится никакой возможности для их исправления. Будучи религиозными, они крадут даже из церквей, когда ими овладевает жажда водки; в качестве работников они совсем бесполезны. Среди бродяг Санкт-Петербурга немало бывших механиков и поденных рабочих, которые прекрасно умеют заработать себе на жизнь, но теряют место за местом из-за своих дурных привычек. Получив недельный заработок, они тут же спускают все деньги на выпивку, после чего их выгоняют.

Помимо этих, исключительно частных причин, создавшееся положение могут объяснить некоторые экономические факты. Снижение железнодорожных тарифов привело к настоящему исходу крестьян в города — где, как им представляется, их ждет богатство и процветание. Нам в Америке кажется, что судьбу отверженных можно изменить, если удастся вернуть их в сельские районы и поселить на фермах, но Россия вполне убедительно доказывает, что одного этого недостаточно. Помимо деревенского воздуха и окружения, требуется еще что-то, что способно было бы перевесить все приманки и соблазны городской жизни. Российская жизнь показывает, что крестьянин, раз отведавший от этих соблазнов, никогда вновь не станет счастлив на ферме.

Власти ежегодно высылают из Санкт-Петербурга свыше семи тысяч крестьян-бродяг, но еще большее их число возвращается обратно. Известен случай, когда человека высылали сто семь раз, и всякий раз он возвращался. Учитывая, что большинство высланных перед отправкой домой снабжают новой одеждой, легко увидеть, каким бременем они являются для города (при том, что почти все они сразу же продают свою новую одежду). Такова одна из основных слабостей всех российских методов борьбы с бродяжничеством. Полиция возвращает бродяг в деревни, надеясь, что это отдалит их от соблазнов города, однако полицейские не могут удержать их в деревнях. Как только выпадает такая возможность, они бегут обратно в города, и вновь приходится тратиться на их высылку. Не так давно несколько губернаторов внутренних провинций обратились к полиции с просьбой не высылать бродяг, поскольку вернувшиеся разлагают своих деревенских товарищей.

Помимо высылки бродяги в родную деревню, существуют и более легкие наказания. При первом аресте в Санкт-Петербурге, бродяга предстает перед комиссией, которая допрашивает его и передает в ведение особого комитета, где снова происходит перекрестный допрос. Если бродяга сумеет доказать, что к нищенству его толкнуло одно только бедственное положение, его отсылают в организацию по призрению бедных на месте жительства. Если такой бродяга уже попадал несколько раз под арест, его немедленно ведут к судье, который назначает наказание: от месяца до трех месяцев тюремных работ, в зависимости от обстоятельств. Но это касается лишь бродяг, пойманных, так сказать, на горячем и имеющих удостоверение личности. Беспаспортные остаются в ведении полиции. Когда против них ничего не имеется и кто-либо готов выступить поручителем, их отпускают; в таком случае они должны запросить паспорт из родных мест и, получив его, могут оставаться в городе три месяца. В случае примерного поведения срок освобождения на поруки может быть продлен до девяти месяцев, однако после этого, за вычетом крайне убедительных причин, бродяга обязан вернуться в родную деревню.

Имеются реформатории и благотворительные учреждения на филантропических основах, занятые исправлением бродяг. Не так давно в крупнейших городах России был создан ряд рабочих домов, и на эти похвальные начинания возлагаются большие надежды. Нынешняя императрица приняла их под свой патронат; есть все основания полагать, что они получат достойную поддержку. Таким образом, прилагаются усилия к тому, чтобы обеспечить каждого бродягу возможностью трудиться; здесь, в этих испытательных лабораториях, горюн может показать, на что он способен. Он не обязан поступать в рабочий дом, но если окажется, что он знал о таком доме и продолжал нищенствовать, его ждет суровое наказание.

Принимают как мужчин, так и женщин, и они могут своим трудом заработать себе на хлеб. Ночлег приходится искать в другом месте, но детей можно днем оставлять в яслях при работном учреждении. Честь создания первого рабочего дома принадлежит отцу Иоанну Кронштадскому[27], однако лишь в самое последнее время они приобрели известность. При условии подобающего управления они могут совершить немало полезного; главный вопрос в России, как и везде, состоит в том, кто действительно является нуждающимся, и рабочие дома вполне могут помочь это установить. Пока неизвестно, насколько они преуспеют в сражении с профессиональным бродяжничеством в стране. Если полиция — всем известно, какой властью располагает российская полиция — не способна с этим справиться, стоит ли ждать многого от рабочих домов? Ничто, боюсь, не может полностью уничтожить этот класс в России. Сословие это слишком давнее, слишком укоренившееся, оно не сдастся без долгой борьбы, а в сердце каждого русского живут традиции, которые всегда будут помогать делу горюна. Русский князь, с которым я обсуждал возможность полностью избавиться от бродяг, заявил мне: «Об этом не может быть и речи. Мы все бродяги, все и каждый из нас. Аристократ, словно милостыню, выпрашивает улыбку царя, другие просят о почестях, должностях, денежной помощи и пенсиях, и эти побирушки — самые настойчивые из всех. Россия — страна подачек па chai[28] и никакие законы или императорские указы не смогут ее изменить».