ЮРИЙ ГАЛЬПЕРИН. Чародей и кудесник

ЮРИЙ ГАЛЬПЕРИН. Чародей и кудесник

В сентябре 1968 года, когда исполнялось шестьдесят лет Ираклию Луарсабовичу Андроникову, я думал о том, как лучше выразить нашу общую признательность этому замечательному мастеру в день его юбилея, тем более что Андроников лежал тогда в больнице после сердечного приступа. Правда, навестив Ираклия Луарсабовича в клинике, я увидел его в самой что ни на есть рабочей атмосфере. В небольшой палате стоял, наверное, специально принесенный почитателями-врачами письменный стол, уже заваленный книгами, папками из личного архива, а сам Андроников в теплой пижаме сидел за столом и что-то быстро набрасывал на листе бумаги.

Я посоветовался с Ираклием Луарсабовичем, какую из его давних, но еще не звучавших в эфире записей можно включить в передачу, – соскучились без него слушатели. Мне очень хотелось, чтобы передача прозвучала для Андроникова сюрпризом, и я решил попросить Чуковского, мнение которого необычайно ценил Андроников, сказать слово о юбиляре в «Литературных вечерах».

Ничего, понятно, не говоря Андроникову – кто ж уведомляет заранее о подарке! – поехал в Переделкино.

Корней Иванович охотно согласился и прочитал только что написанное слово об Андроникове для нового, пятого издания книги Ираклия Луарсабовича «Рассказы литературоведа».

Очередная передача состоялась за несколько дней до юбилея, и, открыв ее небольшим вступительным словом, я включил запись, сделанную у Чуковского в Переделкине.

– В справочнике Союза писателей, – начал Чуковский, – кратко сказано, что Андроников Ираклий Луарсабович – прозаик, литературовед, и только. Если бы я составлял этот справочник, я раньше всего написал бы без всяких покушений на эксцентрику: Андроников Ираклий Луарсабович – колдун, чародей, чудотворец, кудесник. И здесь была бы самая трезвая, самая точная оценка этого феноменального таланта. За всю свою долгую жизнь я не встречал ни одного человека, который был бы хоть отдаленно похож на него. Из разных литературных преданий мы знаем, что в старину существовали подобные мастера и искусники. Но их мастерство не идет ни в какое сравнение с тем, каким обладает Ираклий Андроников. Дело в том, что, едва только он войдет в вашу комнату, вместе с ним шумной и пестрой гурьбой войдут и Маршак, и Качалов, и Фадеев, и Симонов, и Отто Юльевич Шмидт, и Тынянов, и Пастернак, и Всеволод Иванов, и Антокольский, и Тарле. Всех этих именитых людей во всем своеобразии их индивидуальных особенностей художественно воссоздает чудотворец Андроников…

– Ираклий Андроников, – продолжает Чуковский, – каким мы знаем его в последние годы благодаря радио, кино, телевизору, – это новый, небывалый тип литературоведа XX века: всегда на ходу, на бегу, вечно спешит с чемоданом то в Нижний Тагил, то в Георгиевск, то в Северную Осетию, то в Кабарду, то в Тбилиси, то в Штутгарт, то в Мюнхен, то в замок Хохберг, то в замок Вартхаузен, – литературовед-скороход, путешественник, странник. Бросает дом и семью и в вагоне, в самолете, на пароходе, в авто мчится без оглядки за тысячи километров ради старой бумажки, на которой 120 или 130 лет тому назад было начертано хоть несколько слов рукою Глинки, Льва Толстого, Репина или безмерно им любимого Лермонтова… И так жарок его интерес к этим неведомым строчкам, что, кажется, узнай он, что одна из этих бумажек лежит на дне океана, он, ни секунды не медля, нырнул бы в океанскую пучину и вынырнул с этой бумажкой в руке. Или кинулся бы в кратер любого вулкана…

Стоит ли говорить, как растроган был нашим поздравлением Ираклий Луарсабович! Он тоже услышал его по радио.

С каким напряжением работал в эти дни московский телеграф, я понял, когда диктовал по телефону свое поздравление. Стоило мне только назвать адрес, как приемщица тут же продолжила:

– Андроникову!

– Верно! – И мы оба рассмеялись.

С Андрониковым я встретился впервые задолго до создания «вечеров», когда работал еще в редакции «Последних известий».

Летом 1949 года я приехал к нему, прочитав в газете короткую заметку о том, что писатель Ираклий Андроников обнаружил в городе Актюбинске уникальную коллекцию автографов выдающихся русских писателей, композиторов XVIII, XIX и начала XX века. Никаких подробностей больше не сообщалось, и прыткий репортер ринулся на Хорошевское шоссе, где жил тогда Ираклий Андроников.

Непременный советчик и строгий домашний критик (как потом мне стало известно) Вивиана Абелевна, жена писателя, впустила меня в комнату, все стены которой занимали книжные полки. Я осматривался, ожидая хозяина. В «просветах» между книгами – рисунок времен Лермонтова, старинный, с затейливой чеканкой пистолет, над тахтой в позолоченной раме картина. На письменном столе машинка, книги, пачки писем, стянутые аптекарскими резинками. На полочке письменного стола в два ряда стояли разноцветные маленькие томики. На их корешках надписи от руки: «Очередные поиски», «Необходимо прочесть», «Замечания самому себе».

Вошедший хозяин объяснил, что это не книги, а обклеенные картонные коробки с карточками, выписками, библиографическими заметками. Самая последняя и самая свежая коробочка – «Актюбинская находка».

Ираклий Луарсабович держался просто, и даже впервые пришедший гость мог рассчитывать на полное его расположение.

Об этой увлекательнейшей и весьма важной истории он тогда рассказал вот что:

– Чемодан, который мне посчастливилось обнаружить в Актюбинске в частных руках и доставить в Москву, в Центральный государственный литературный архив, заключал в себе полторы тысячи рукописей. Среди них оказались неизвестные письма Горького, Тургенева, Л. Н. Толстого, Достоевского; обнаружено пятьдесят писем и автограф рассказа «Попрыгунья» Чехова, автографы Ломоносова, Крылова, Державина, Герцена, Огарёва, Белинского, Лермонтова, Гоголя; документы за подписями Мазепы, Потёмкина, Екатерины II, Павла I, Александра I, Николая I; письма Суворова, Ермолова, Барклая-де-Толли, письма декабристов, фотографии с надписями…

Чтобы перечислить всех, пришлось бы назвать около пятисот имен деятелей русской литературы, искусства, науки.

– Кому же принадлежит эта необыкновенная коллекция?

– Некоему Бурцеву – ленинградскому библиофилу и коллекционеру, имя которого было известно лишь узкому кругу специалистов. Еще не все автографы прочитаны, работа над документами только начинается, и нам предстоит узнать много нового. Судите сами, – Андроников берет со стола листки с первыми расшифровками. – Вот, например, Карамзин пишет о ходе работы над «Историей государства Российского» и выражает уверенность, что труд этот будет им сделан «не к стыду века». Жуковский рассказывает, как идет у него перевод «Одиссеи». Один из друзей Грибоедова сообщает о том, что поэт «…вдался весь в музыку, что-то серьезное пишет…» Чернышевский в последний год жизни обращается к Авдотье Панаевой, своему другу, не забывшему его в дни ссылки, с предложением написать предисловие к ее мемуарам… Ну всего не перескажешь.

Я очень обрадовался, когда спустя двадцать лет нашел конспект этой нашей беседы, хранившийся лишь потому, что часть его написана рукой Андроникова, и хоть я был начинающим репортером, но понимал ценность такого автографа тоже…

Потом я встречался с Ираклием Луарсабовичем во время праздничных репортажей с Красной площади.

Пока подойдет очередь включиться в репортаж, участники передачи собираются группами и, чтобы скрасить томительное ожидание, развлекают друг друга всевозможными историями.

Однажды мне посчастливилось быть свидетелем рождения нового устного рассказа. Незадолго до праздника Андроников вышел из больницы, где лежал вместе со знаменитым русским актером Александром Александровичем Остужевым. Он представил нам в лицах все самое интересное, что происходило между ними. И хотя радиостудия в ГУМе не только закрыта, но и задрапирована коврами, специальными звукопоглощающими панелями, мы хохотали так, что нас пришли успокаивать. Успех импровизации был абсолютным, а зазвучавший потом с эстрады рассказ во многом соответствовал первому варианту.

Как-то в редакцию «Последних новостей» приехала из Серпухова радиослушательница Анна Сергеевна Немкова, старая медицинская сестра.

– Вот хочу передать, да не знаю кому, – сказала она, доставая из сумочки маленький пакетик, аккуратно обернутый белой салфеткой. Осторожно развернув пакетик, она протянула мне крохотный старинный альбомчик в пожухлом от времени картонном переплете. – Здесь Лермонтов записывал свои стихи. Наверное, нужно в музей…

– Лермонтов! – Я растерялся от неожиданности.

Едва прикасаясь к альбому, перелистываю страницы. Наверное, тут лермонтовские стихи, но я не знаю почерка поэта. Правда, на одном листке под строчками:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви —

будто бы подпись самого поэта.

Смотрю как зачарованный: ведь я впервые держу в руках такую ценность. Даже имена, привычные, вероятно, историкам, литературоведам, мне кажутся магическими.

Вот на первой страничке аккуратненько выписан типично альбомный стишок:

Напрасно, Варенька, ты просишь Меня в альбоме написать;

Если любишь – в сердце носишь, А книгу можно потерять.

Софья Лопухина

Признавшись Анне Сергеевне в своей полной некомпетентности, я искренне поблагодарил ее, сказал, что проконсультируюсь у специалистов и сообщу результаты. Мне было ясно одно – нужно звонить Андроникову. Вскоре я мчался на улицу Кирова, куда Андроников переехал.

Кабинет здесь чуть побольше, но также повсюду книги – в шкафах, на стеллажах. К уже знакомому пистолету, висящему на стене, прибавился старинный кавказский кинжал. На полке над столом – «Адрес-календарь петербургских жителей. 1844 год», «Алфавит декабристов», «Русская родословная книга», «Пушкин и его современники», «Первые издания Лермонтова» и тут же «Летопись жизни Чайковского», «Труды и дни Мусоргского», «Письма М. Глинки»…

Надо было видеть, как трепетно смотрел Ираклий Луарсабович на лермонтовский автограф…

– Кажется, подлинный!..

Но ученый не может быть столь легковерным. Тут же достав образцы почерка Лермонтова, фотокопии его писем, Андроников начал скрупулезно рассматривать две подписанные поэмы из его «Думы». Сличая букву за буквой, росчерк за росчерком, Ираклий Луарсабович почти убедился в подлинности автографа.

– Где эта женщина, как попал к ней альбом, из какой она семьи?..

– Анна Сергеевна будет завтра звонить, и вы сможете встретиться с ней…

О том, что выяснила эта встреча, Андроников написал в рассказе «Дар медсестры Немковой», доказав, что альбом принадлежал Варваре Сергеевне Оболенской, в доме которых бывал Лермонтов…

* * *

Когда родилась идея «вечеров», Андроников, к нашей общей радости, взял шефство над рубрикой звуковых публикаций и в первой передаче рассказал о том, как ведутся поиски утерянных голосов, как он готовил первую пластинку – своеобразную звуковую антологию голосов знаменитых русских писателей.

Мы узнали, что не сохранились записи выступлений многих ушедших из жизни деятелей советской литературы: Демьяна Бедного, Макаренко, Малышкина, Бабеля, Ильфа, Петрова, Тынянова, Сейфуллиной, Вячеслава Шишкова, Гайдара и многих других. Возможно, что часть из них лежит в неразобранных фоноархивах либо еще не расшифрована.

Несмотря на все трудности, Андроникову удалось к тому времени собрать записи голосов Льва Толстого, Куприна, Вересаева, Брюсова, Маяковского, Есенина, Багрицкого, Серафимовича, Луначарского, Горького, Павленко, Николая Островского, Вишневского, Алексея Толстого, Фадеева, Довженко.

Досадно, разумеется, рассказывал Андроников, что не записаны или не расшифрованы голоса тех, без кого нельзя представить себе развитие нашей литературы. Но еще досаднее то, что записи существующие, известные по каталогам грампластинок, не удалось отыскать, несмотря на всяческие старания.

Например, в 1909 году были выпущены две пластинки с голосом Бунина. Этих пластинок в архивах Всесоюзного радио, Ленинградского радио, Кинофотоархива не оказалось. У коллекционеров искали – не оказалось. Давали объявления в газеты – никто не откликнулся. А я знал из старых газет, что именно читал Бунин, знал номера пластинок, их цену, даже день, когда они появились на свет. Обо всем этом я рассказал по радио и обратился с просьбой: если кто-нибудь знает, где хранятся пластинки Бунина, – сообщите.

Кончилась передача – звонят: «Заходите в Староконюшенный переулок».

Звонила москвичка Александра Ивановна Кувшинникова. Зашел я к ней, она вручила пластинку Бунина с просьбой передать его голос по радио, а саму пластинку отнести в Литературный музей безвозмездно. То, чего не мог сделать коллектив студии в течение года, сделало радио в одну минуту…

После этого рассказа Андроникова зазвучал голос Бунина – он читал свое стихотворение «Одиночество» тихо, словно бы размышляя:

И ветер, и дождик, и мгла Над холодной пустыней воды.

Здесь жизнь до весны умерла, До весны опустели сады…

В заключение первой передачи я обратился к слушателям с предложением включиться в поиски утерянных голосов, присылать нам документы, воспоминания, автографы известных писателей.

«Литературные вечера» заметили сразу, и письма посыпались отовсюду. Очень порадовала редакцию и первая рецензия, опубликованная в «Известиях»; она заканчивалась такими словами: «Честное слово, просто жаль, что передача продолжалась всего час, а следующая состоится лишь через две недели. Будем ждать этой встречи!»

Работая над книгой, я вновь перечитывал стенограммы передач, многие переслушал заново – ведь все они хранятся на полках фонотеки «законсервированными» в сотнях коробок с магнитной пленкой. Конечно же их нужно хранить не только для истории.

Писатель, если его произведение выдержит испытание временем, может бесконечно долго сам разговаривать с новыми читателями.

Свой вклад в эстафету «вечного звучания» внесли «Литературные вечера».

С первых дней существования журнала самым деятельным опекуном новорожденного, притом весьма строгим, был Ираклий Андроников. Как подтверждение сказанного приведу надпись на копии одной из передач, которая была посвящена 800-летию великого грузинского поэта Шота Руставели:

«Дорогой Юрий Мануилович! Дорогой Гальперин! Пусть эта фотографическая тетрадь напомнит Вам о нашем совместном „сидении” в „Литературных вечерах” и о том, как я мучил Вас, отказывался от участия, пугал отказами, успокаивал согласием и ругал, ругал без устали даже и тогда, когда можно было бы похвалить. Но это любя. И это к пользе, мне кажется! Они – „Вечера” – могут быть гораздо лучше.

Ваш Ираклий Андроников».

Передача была действительно запоминающейся рассказом Андроникова о выдающемся современном грузинском поэте Ираклии Абашидзе, создавшем прекрасную поэму «По следам Руставели». С поэтом и его удивительными розысками в Палестине мы еще встретимся, а в самом начале, предавшись воспоминаниям, Андроников коснулся своей биографии военных лет. Этот фрагмент я хочу привести:

– Мы ехали в Москву из Тбилиси в начале января 1942 года – Ираклий Абашидзе и Алио Мирцхулава на первый за время войны пленум Союза писателей СССР. Михаил Светлов и я – в распоряжение Главного политического управления Красной армии для назначения в армейские газеты. Движение через Ростов восстановлено еще не было, и поезд шел на Сталинград, Борисоглебск и Михайлов. Наконец, приближаясь к Москве, мы вошли в зону, недавно освобожденную, и, не отрываясь от окон, глядели на следы поспешного отступления противника и на присыпанные снегом пожарища. К станции поезд подошел медленно, и так же медленно в белом полусвете зимнего дня скользнуло кирпичное здание станции без крыши, с черными проемами окон и закопченными буквами на фасаде – «Серебряные пруды».

Абашидзе вздохнул:

– Какое название прекрасное. Как поэтичен этот народ. И что они сделали!.. Миновав платформу, вагон наш остановился на пустыре: невдалеке торчали остатки сожженной деревни – прямо перед окном валялся искореженный бомбардировщик со свастикой. Рядом дети катались на санках с крохотной ледяной горки. Какой-то маленький, закутанный в мамин платок, ударял железным предметом по самолету.

– Ты погляди на него! – восхитился Ираклий. – Хочет разобрать всё – до последнего винтика!

Поезд тронулся. Сбитый самолет, снежная горка, дети сдвинулись налево и в прошлое. Абашидзе ушел к себе. Через два часа снова появился в дверях:

– Хочешь, прочту?

Не буду цитировать первый вариант этих двенадцати строк. В них были и сожженная деревня, и стервятник со свастикой, а в конце – неожиданный поворот, переосмысливающий всю картину: «И ребенок, у которого они отняли детство, со слезами ударял по холодному железу самолета крошечным кулаком, словно хотел отомстить».

Это умение увидеть в движении жизни сложный сюжет, при этом увидеть то, что прошло мимо внимания других, способность сочетать емкость и краткость, поразить неожиданным ходом – это свойственно Ираклию Абашидзе смолоду…

Я просто должен сказать, что многим обязан Ираклию Луарсабовичу, учившему меня словом и делом. Но ученику, всегда сохранявшему свое искреннее уважение к учителю, случалось вступать с ним в споры, возникали «бои местного значения», а на копии передачи появлялись тогда записи другого толка, но все равно с юмором: «Не ставьте горячий утюг на брюки, он может оставить серьезный след». К счастью, следов не оставалось, и великодушный Ираклий Луарсабович лил бальзам на мою честолюбивую душу (вы, наверно, заметили, что автор не прочь похвастаться): «Желаю Вам, Жельперин, звучать в эфире, расти в эфире, мужать в эфире и чувствовать в нем себя как дома. А нам слышать Вас, будто Вы не выступаете вовсе, а говорите с нами запросто, без микрофона!

Привет Жельперину и его слушателям! Идущим на сближение на невиданных скоростях!» Козьма Прутков, которого я очень люблю, советовал, не дожидаясь похвал от других, говорить хорошо о себе. А тут все ж дождался. Вот и верь мудрецам! Не знаю, улыбнется редактор или покачает головой: «Ну и хитрец этот автор…» Посмотрим.

Так вот, когда наступало «успокоение согласием», мы с Андрониковым часами мучились в студии, вновь и вновь переписывая устный рассказ или стихи Назыма Хикмета, которые он так удивительно читал. Сбросив пиджак, распустив галстук, Ираклий Луарсабович перевоплощался в героя очередной истории: то он – сотрудник фронтовой газеты, то ироничный генерал Чанчибадзе или старенький архивариус, а то кокетливая хозяйка дома… Когда все идет хорошо, Ираклий Луарсабович тут же, в студии, поет, насвистывает, дирижирует воображаемым оркестром, имитируя его звучание. Или, воздев руки, произносит хвалебную оду звукооператорам, режиссерам…

Однажды вечером в радиостудии Центрального телеграфа, где мы раньше работали, Андроников занял место за столом, режиссер уселся за пульт, я пристроился рядом и сквозь широкое окно наблюдал за Ираклием Луарсабовичем. Чтобы стряхнуть с себя усталость, накопившуюся за день, Андроников шутливо перечислял все, что им было сделано с утра. Режиссер прислушивался к звучанию голоса и был чем-то недоволен.

– А в полшестого утра, – весело сказал Андроников, – какой баритон у меня был тембристый, как я упивался собственными модуляциями…

И тут же раскатисто захохотал…

– Да, да! А сейчас ничего нет! Жалкий старик!.. – все так же задиристо, на смехе выкрикивал Ираклий Луарсабович.

– Не клевещите, – включился в игру режиссер, – вот и голос зазвучал…

– Ах так! – Раздалась барабанная дробь: Андроников мастерски отбивал на крышке стола сложный ритм грузинского танца, то ускоряя, то замедляя темп. – Ну, давайте работать. Я готов!

«Настройка» закончена, лицо оживилось, глаза смеются – никаких следов усталости нет и в помине.

Вот он приходит в редакцию, и едва закончит запись или деловой разговор, его атакуют почитатели. Одни просят разъяснить степень родственных связей известного деятеля русской культуры с каким-то третьестепенным лицом, других интересует ход очередных поисков, а самому Андроникову хочется рассказать забавную историю о том, как он помогал пятигорскому музею Лермонтова.

Это действительно смешной эпизод.

Работники музея пожаловались писателю, что их несправедливо отнесли не к той категории и это затрудняет работу. Министерство культуры согласно изменить категорию, но нужно согласие Министерства финансов. И вот с помощью Андроникова составляется мотивированное письмо. Он обо всем договаривается с министерствами, остается лишь отвезти официальную бумагу.

На такси Андроников едет в министерство. Попросив шофера подождать, поднимается в приемную. Секретарь министра, увидев Андроникова, сам бумагу не берет, а докладывает министру, что приехал редкий гость. Министр встречает писателя, усаживает и зовет своих заместителей.

– С музеем мы решим – о чем тут говорить, дело правое, – улыбается министр, – но нам, коли уж выпал случай, хочется вас спросить…

И начинается… У Андроникова в мыслях портфель с ценными книгами в такси, которому нельзя стоять на улице Куйбышева, но начав рассказывать, он увлекается…

Андроников всегда рад утолить живой человеческий интерес к литературе, истории, памятникам культуры. Когда с пушкинских торжеств писатели, наши и иностранные, возвращаются из Пскова автобусом в Москву, кто занимает их в пути? Конечно же гостеприимный хозяин. Энергия, творческая щедрость этого человека поистине безграничны.

Не раз случалось, что, встретившись с Андрониковым в Союзе писателей, я так и не успевал поговорить о делах, потому что заслушивался его рассказом.

– Будь я проклят! – вдруг спохватывается Андроников. – Меня ведь ждут на студии грамзаписи. Достав из внутреннего кармана пиджака длинный листок бумаги, испещренный пометками, он проверяет свой график и предлагает перенести разговор на вечер. – Созвонимся.

Андроников очень любил нашу литературную редакцию, непременно участвовал в ее маленьких «семейных» торжествах по случаю юбилея кого-нибудь из сотрудников или приветствовал наших женщин в день их праздника таким, например, посланием:

«О женщины! Всесоюзные женщины! Без которых не было бы ни радио, ни эфира, ни Космоса, ни горних Высот, ни ужасов преисподней. Не было бы ничего и никого, никто не родился бы, был бы Хаос и солнце светило бы зря и не имело бы названия – Светило!

О женщины! Радуйте себя и друг друга и радуйте нас – обездоленных, ибо у нас нет вашего праздника. У вас – красный день, у нас – понедельник, если верить тому, что пишут календари. Но не верьте! Никто из мужчин не работает. Ибо без вас нет работы – все рассыпается, все стоит.

Да! У нас тоже праздник! Мы тем сегодня гордимся, что мы хуже вас и нам не полагается отдельного праздника.

У меня большая потребность сказать вам что-нибудь очень хорошее. Большая потребность побывать на вашем дневном банкете среди отобранных вами, но не избранных вами мужчин. Хотелось бы мне… Но в Кисловодск занесло. Сижу здесь с кислою миной, но вспомню о вас – и лицом посветлею: эх, думаю, у них весело, у них хорошо, смеются, едят, сладкие речи и сладкие блюда кушают. Вот войти бы и крикнуть: „Андроников я! Я прилетел, чтобы поздравить вас, радиоженщины!”

Но нет, мешает путевка! Процедуры мешают, терренкуры влекут! И безделие нежит! Я далеко от вас, вы от меня далеко! Но нет таких расстояний, которые помешают мне думать о вас, вспоминать, поздравлять и рассказывать мысленно вам, не мешая, впрочем, работе и отдыху!

Будьте здоровы и счастливы!

Будьте такими, какими мы знаем вас, уважаем и любим, признавая даже превосходство ваше над нами. Поверьте, что вы тоже любите нас! И помните – Ираклий Андроников!» Я читал это послание на том самом «дневном банкете», на котором хотел бы, как обычно, присутствовать наш общий друг.

Ничто не ценится так дорого, как внимание, говаривали в старину.

Таков он и дома: гостеприимный, общительный, увлекающийся.

– О, это чудо, вы обязательно должны услышать! – восклицает Ираклий Луарсабович, ставя на проигрыватель только что присланную ему пластинку с записью прославленного оркестра Г. Караяна.

В кабинете звучит музыка, стоит за воображаемым пультом советский писатель и увлеченно дирижирует симфонией Брамса. Андроников – тонкий знаток и ценитель музыки, а дирижерство – его несбывшаяся мечта.

В наших передачах, как только удавалось заполучить Андроникова, вы слышите от него новость – о его поисках, в которых ему помогают радиослушатели, телезрители, работники библиотек и архивов.

В Центральном государственном архиве кинофотодокументов СССР найдена запись выступлений Аркадия Гайдара. Искали ее много лет. Едва я сообщаю об этом Ираклию Луарсабовичу, как он приезжает в редакцию. И вот в очередном выпуске «Литературных вечеров» Андроников комментирует ценную находку:

– Объяснять, кто такой Аркадий Петрович Гайдар, не нужно: нет ребенка в Советской стране, который не знал бы книг Аркадия Гайдара и не слышал бы его почти легендарного имени. Слово этого человека никогда не расходилось с делом. Гайдар учил детей быть смелыми, честными, сильными, благородными людьми, защитниками завоеваний Октябрьской революции, достойными строителями нового общества. Сам он в шестнадцать лет, во времена Гражданской войны, командовал полком. Когда началась Отечественная, он снова ушел на фронт.

В августе 1941 года он приехал на несколько дней в Москву и, обратившись по радио к своим юным читателям, сказал им о самом трудном и самом важном. Это короткое выступление было записано тогда на ленту шоринофона. Но отыскать эту ленту, достать вышедший из употребления шоринофон оказалось делом крайне сложным. И понадобилось немало времени, чтобы найти эту запись и воскресить голос Гайдара…

Ираклий Луарсабович рассказывает о том, что этим мы обязаны сотруднице отдела фонограмм Центрального государственного архива кинофотодокументов СССР Инне Ильиничне Карельской. И воздает честь и славу детской редакции Всесоюзного радио, которая в то трудное время не только организовала выступление Гайдара, но и позаботилась сохранить его, передала эту запись в архив.

Сквозь шипение и шум старой пленки мы слышим звонкий голос Гайдара:

«Ребята, беспрестанно гудят паровозы, уходят длинные эшелоны, – это ваши отцы и братья, родные и знакомые идут на фронт, туда, где отважная Красная армия ведет с врагами бой, равного которому еще никогда на свете не было. По ночам, отражая нападения вражеских самолетов на наши города и села, ослепительно вспыхивают огни прожекторов, грозно грохочут орудия наших зенитчиков. Утром вы слышите слова военной команды, мерный топот – это мимо окон вашей школы проходят батальоны народного ополчения. Но так же, как всегда, ни днем, ни часом позже, первого сентября вы начинаете свою школьную учебу. В добрый путь! Этот суровый, грозный год покажет, кто из вас действительно трудолюбив, спокоен и мужествен…»

– В этих словах – весь Гайдар! – подхватывает Андроников. – Для тех из вас, кто его не знал, эта запись замечательна тем, что вы впервые слышите его голос. Для нас, хорошо знавших Гайдара, она замечательна тем, что мы снова слышим его! И снова видим Гайдара. Удивительна эта способность голоса – воскрешать живой облик!..

Хотелось бы привести еще пример воскрешения образа писателя из числа впервые обнародованных в нашей программе.

Нашли запись голоса Скитальца. Признаться, я и сам мало что знал об этом поэте, правда, его голос – низкий, звучный – завлекал сразу, рисовал фигуру могучего представителя русской вольницы. Находку искусно огранил своим комментарием Андроников.

Достаю из папки автографов черновой вариант, напечатанный Андрониковым, как всегда, на половинках листа с его правкой и следами моей руки, – наша работа перед записью: «Я думаю, что сегодня хорошо будет впервые представить в эфире голос Степана Гавриловича Петрова, писавшего под псевдонимом Скиталец, – друга Алексея Максимовича Горького, человека с увлекательнейшей биографией, поэта, имя которого до революции гремело по всей России. Сын крестьянина, бывшего крепостного, Скиталец с малых лет бродил с отцом по ярмаркам, распевал песни под звон гуслей. Потом учился в Самарской семинарии, был исключен за политическую неблагонадежность, служил писцом в суде, пел в церковных хорах, играл в бродячих труппах, печатал фельетоны в провинциальных газетах, вращался в студенческих революционных кружках. В 1898 году Скиталец встретился с Алексеем Максимовичем Горьким в Самаре, и эта встреча определила его дальнейшую судьбу.

Переехав в Москву, Скиталец вместе с Горьким посещает „среды” Телешова – собрания передовых писателей-реалистов, которые вскоре составили ядро горьковских литературных сборников „Знание”. На этих „средах” Скиталец постоянно исполнял свои стихи, полные презрения к мещанству, которые, как пишет в своих воспоминаниях Николай Дмитриевич Телешов, „звучали в свое время набатом”:

Дал в наследство мне мой батюшка-гусляр

Гусли-мысли да веселых песен дар.

Гусляром быть доля выпала и мне —

Сеять песни по родимой стороне.

В 1941 году, незадолго до смерти Степана Гавриловича Скитальца, голос его по настоянию сотрудника Литфонда А. Д. Ратницкого был записан на эбонитовый диск. Именно „Гусляра” поэт захотел прежде всего сохранить в своем исполнении для будущих слушателей… Можно себе представить, как он должен был петь с таким голосом, такой явной музыкальностью.

На „средах” Скиталец постоянно пел под звон своих гуслей народные песни, – продолжает Андроников. – От него впервые услышали московские литераторы знаменитую тюремную песню „Солнце всходит и заходит” еще прежде, чем она зазвучала в спектакле Художественного театра „На дне”. Это он, Скиталец, впервые запел в Москве песню про Степана Разина и персидскую княжну, песню, которая полетела потом по всей России.

Постоянным участником телешовских собраний был Федор Иванович Шаляпин, в ту пору уже знаменитый артист. И Телешов в своих „Записках писателя” великолепно вспоминает о том, как на Черном море в Крыму в простой рыбачьей лодке три волжанина пели народную песню „Вниз по матушке по Волге”. Шаляпин запевал, Горький и Скиталец изображали хор, а сидевший на руле Телешов был их единственным слушателем. Разумеется, это исполнение записано не было и до нас не дошло. Но много раз после этого Шаляпин исполнял эту великолепную песню о „взбушевавшейся погодке” и о широком волжском раздолье, а Скиталец и Горький слушали его исполнение…»

Ираклием Андрониковым собрана и фирмой «Мелодия» выпущена антология голосов русских и советских писателей. Все они прозвучали в «Литературных вечерах», некоторые были найдены с помощью нашего коллектива, а первыми познакомились с ними радиослушатели, как и со множеством прекрасных устных рассказов Андроникова.

1991

Данный текст является ознакомительным фрагментом.