ГЛАВА V СЕВЕРНЫЙ СОЮЗ РУССКИХ РАБОЧИХ

ГЛАВА V

СЕВЕРНЫЙ СОЮЗ РУССКИХ РАБОЧИХ

Конец 1877 и начало 1878 года ознаменовались новыми арестами среди рабочих и новым подъемом рабочего движения по всей России. Жандармы схватили первых создателей рабочей организации столицы, которую они между собой уже и тогда называли Союзом русских рабочих, хотя формального его провозглашения еще не было, не было ни устава, ни программы. В застенки попали Семен Волков, Алексей Петерсон, Карл Иванайнен, Обручников и другие.

Но их места в союзе заняли новые люди, среди которых были не только передовики-металлисты, но и текстильщики, мало-помалу втягивавшиеся в борьбу.

Халтурин и Обнорский продолжали сколачивать рабочую организацию. Они как бы предвидели разлив — стачечной борьбы, хорошо сознавая, что только сплоченность, солидарность, чувство товарищества и высокая организованность рабочих помогут им выйти победителями.

В феврале в России воют вьюги, крутит метель, наметая сугробы снега, на февраль обычно падает и масленица. В деревнях строят снежные горки, потом берут их приступом, в городах ездят на разукрашенных тройках, и всюду объедаются блинами. Кто ест их с икрой и балычком, запивая водочкой «от Смирнова» «со слезой», кто завертывает в блин соленый грибок и пьет сивуху собственного приготовления, много и таких, кто только смотрит в рот обжорам. После 1861 года правительство всегда ждет на февральско-мартовских масленицах каких-либо эксцессов — как-никак юбилей отмены крепостного права, годы прошли, а крепость фактически осталась, «новая воля» многим «похуже старой неволи» стала. Жандармы в эти дни настороже, осведомителям Третьего отделения чуть ли не в каждой пирушке мерещится заседание кружка с «возмутительными антиправительственными речами».

На этот раз масленая неделя прошла тихо, усталые «блюстители порядка» с первого дня великого поста начали вознаграждать себя за труды и вынужденное воздержание. Шеф жандармов также решил немного передохнуть и в последний день февраля явился в Третье отделение только в первом часу дня.

На письменном столе в кабинете лежала докладная записка исполняющего должность градоначальника Козлова. Мезенцев неторопливо вскрыл конверт и, привычно пропуская фразы официального обращения, бегло просмотрел первую страницу. Но что это? «На Новой бумагопрядильной и ткацкой фабрике, по Обводному каналу, № 64, 27 февраля возник беспорядок, заключающийся в том, что рабочие отказались от работы и, сгруппировавшись во дворе фабрики, стали заявлять свое неудовольствие на администрацию.

…Сегодня рабочие собрались на фабрику в 5 часов утра, мастера пустили в ход машину, но кончилось тем, что рабочие из недоверия к новому управляющему поговорили, покричали, что за такую плату невозможно работать, сами погасили газ и разошлись по домам. С 8 часов они стали группироваться для соглашения относительно принятия расчета и новых условий.

Насколько можно было заметить, рабочие положительно соглашаются уже на условия, предложенные фабрикою, но, не питая ни малейшего доверия к новому управляющему, требуют смены его и с этой целью, как носится слух, хотят проникнуть толпою к Зимнему дворцу и повергнуть таким путем свою просьбу на всемилостивейшее его императорского величества воззрение. Меры против этого с моей стороны приняты…»

Мезенцев вызвал к себе Козлова, чтобы договориться на случай, если рабочие попытаются под видом подачи прошения на высочайшее имя организовать уличную демонстрацию.

Вечером 27 февраля Михаил Родионович Попов и Плеханов встретили знакомого разносчика газет. Это был типичный представитель пронырливой, крикливой и всегда все знающей корпорации.

— Слыхали, на Обводном шпульщики забастовали, фабрика сегодня стояла целый день.

— А почему, причины в чем?

— Управляющий Фиш, англичанин, по-русски ни «бе» ни «ме», зато здорово кумекает насчет того, как русского человека облапошить. Взял ни с того ни с сего и уменьшил сдельную плату — по прядильному на десять копеек с пуда, по ткацкому на пять-шесть копеек с куска. Я сейчас в артель бегу, там собрались шпульщики, спорят — выходить назавтра на работу иль дальше бастовать. Пошли со мной, что ли…

Плеханов и Попов двинулись за газетчиком. В артельной квартире, где в основном жили тверские рабочие, шпульщики не старше пятнадцати-шестнадцати лет, стоял страшный гвалт.

— Дурим ли или нет, а только так и знайте — завтра не станем на работы.

— По-вашему выходит, идти нам всем за шпульщиками, а по-моему, нужно шпульщикам вихры надрать. Отцы-то в деревне — поучить и некому.

— Фу-ты ну-ты, мы-ста, вы-ста, надрать вихры, еще кто кому…

Приход интеллигентов прекратил споры. Наступила минута неловкого молчания. Шустрый газетчик, стараясь вывести всех из затруднения, с серьезным видом обратился к Плеханову:

— Вот не знаем, как нам быть, бастовать ли всем или становиться на работы.

Рабочие прыснули, послышались реплики:

— Да тебе что, Андроныч, на кой леший тебе становиться?

— Твое дело — взял под мышки газеты и знай выкрикивай: «Кому новых, свеженьких газет!»

— Хватит, дайте людям слово сказать, и так языки начесали, а надумать ничего и не надумали.

Плеханова не нужно было просить, он любил и умел выступать внезапно, экспромтом.

— Господа, даром ничего не дается. Поверьте мне, я хоть и не пророк, но не нужно быть и пророком, чтобы предсказать, что это ваше вполне законное желание — не давать себя в обиду — хозяева и правительство назовут бунтом. Но вы этим не смущайтесь: мы постараемся вывести ваше дело на свет божий, мы будем печатать о ходе вашей стачки в газетах. В крайнем случае, если понадобится, можно будет подать прошение, по-моему, лучше не государю, а наследнику, он, говорят, более расположен к простому человеку.

Плеханов разгорячился, рабочие слушали с напряженным вниманием. Заканчивая свою импровизацию, Георгий Валентинович вскочил на табуретку.

— Мне остается сказать вам еще только вот что: вы заметили, я все время говорил — мы да мы, а не я. Есть много, господа, людей, которые готовы работать и жертвовать своей жизнью для блага русского народа, для блага русского рабочего. А пока, господа, прощайте. Я вам сказал наш совет, ваше дело принять его или отвергнуть.

— Благодарим!

— Покорно благодарим!

Попов и Плеханов прямо из артельной квартиры поспешили оповестить землевольцев о предполагаемой стачке.

По дороге Попов заспорил, не соглашаясь с намерением Плеханова сразу превратить стачку в уличную демонстрацию под предлогом подачи прошения наследнику.

— Да пойми ты, Михаил, ведь стачка возникла стихийно, никто ее не готовил, значит так же стихийно она может и прекратиться, а мы используем ее как агитацию действием, если не бунтом, так демонстрацией.

Попов возражал.

На следующий день к вечеру Петр Анисимович Моисеенко рассказывал Халтурину:

— Я слыхал сегодня, как интеллигенты говорят, что стачка сама собой произошла. Ну, и пусть себе. А ведь какую работу мы провели там со шпульщиками и ткачами, прежде чем фабрика стала. Теперь, Степан, нужно требования конторе предъявить. Мы их тут набросали, посмотри.

— А чего смотреть-то, Петр, знаю, что вы все обговорили с рабочими, не от себя придумали, ведь са-ми-то не чужие, рабочие и есть. Ты вот лучше скажи, слыхал я, к наследнику идти хотят?

— И не говори… В царя вера еще сильна у ткачей, это тебе не металлисты. Нам и то изворачиваться, ой, как приходится! Иначе и слушать тебя не будут. Мы уж отговаривали, попов, правительство да дворян ругали. А царя нельзя, словом, «посуду бей, а самовара не трогай». И уговорили бы наверное, да вот дружок твой, Плеханов, всю обедню испортил, побывал у шпульщиков да к наследнику идти призвал. Что-то я не могу понять, ведь из народников он, а рабочих к царскому сыну зовет с поклоном идти.

— Не понял ты, не понял, Петр, Плеханов, сдается мне, рабочих на улицу вывести хочет. Это не худо, только ведь рабочие ткачи не поймут, что подача прошения — зацепка, а главное — свою силу перед народом показать, как в семьдесят шестом году у Казанского да в прошлом на Смоленском кладбище. Не отговорили?

— Куда там. Кричат «подать!» — да и делу конец.

— Завтра я поговорю с ними, хотя боюсь, не растолкую, мало еще с ткачами-то работы ведем.

— Нет, Степан, ты пока не ходи, там вокруг фабрики «пауки» шныряют вовсю, фабричным ребятам для соблазна, уж они их камнями да грязью. Не ровен час, налетишь.

Халтурина разыскивала полиция, и рабочие охраняли организатора и руководителя союза, с ним держали связь только несколько человек. О составе руководящей группы союза, куда входили Халтурин и Обнорский, знали лишь самые надежные, самые проверенные кружковцы. Халтурин и сам требовал от членов кружка строжайшей конспирации. В этом отношении Степан Николаевич брал пример с землевольцев и не стеснялся расспрашивать их о том, как они маскируются, учился у них и учил рабочих. Совет Моисеенко не ходить на бумагопрядильную фабрику был разумным, и Халтурин последовал ему.

Три недели продолжалась стачка.

Моисеенко по заданию союза рабочих руководил ею, проводил беседы с рабочими, помогал вырабатывать требования, поддерживал материально из средств союза. Халтурин же, связавшись с рабочими кружками на других заводах столицы, организовал сбор денег. Рабочие собрали около 300 рублей. Через Попова и Плеханова Халтурин добился денежной помощи бастующим от студентов и либеральной интеллигенции, что пополнило кассу забастовщиков еще на 1 000 рублей.

Как ни старались члены союза отговорить ткачей подавать прошение наследнику, рабочие новопрядильной решили все же идти. По просьбе рабочих, Михаил Родионович Попов составил прошение «по всем правилам адвокатского искусства». Когда Моисеенко принес текст его к Халтурину, Степан предложил, чтобы в конце прошения было указано, что если не будут удовлетворены требования рабочих, то они будут этого добиваться сами. К «адвокатской бумаге» были добавлены слова: «тогда мы будем знать, что нам не на кого надеяться, что никто не заступится за нас и мы должны положиться на себя и на свои руки».

Хотя Степан и обещал своим товарищам не появляться среди бастующих, в день подачи прошения наследнику не утерпел, решил пойти посмотреть, разведать настроения текстильщиков, так недавно влившихся в поток рабочего движения и еще не искушенных в нем.

16 марта, часа в три, Халтурин был в Александровском сквере у памятника Екатерины II. Степану пришлось загримироваться, что делал он впервые и очень неумело. Рабочие подходили дружно, и скоро набралась толпа человек двести-триста. Полиция обеспокоилась и стала предлагать собравшимся разойтись. Рабочие отказались и высыпали из сквера на Невский.

Степан двинулся вслед за ними. На Невском к рабочим стали присоединяться прохожие, толпа выросла вдвое. Вскоре Халтурин заметил Плеханова, Попова и некоторых других землевольцев. Они не заметили Степана. Халтурин приблизился к Попову в тот момент, когда того остановил какой-то господин, странно одетый, видимо провинциал. Указывая на рабочих, он спросил:

— Что это такое?

Попов подозрительно оглядел прохожего и уклончиво ответил:

— Не знаю хорошо сам, говорят, рабочие, что ли, идут с прошением к наследнику.

Кто-то сзади Халтурина пояснил:

— Это с Обводного. Обижают, значит.

— Кто нашего брата не обижает, почитай, кто только не хочет.

Халтурин обернулся и увидел говорившего. Это был старик лоточник, продававший спички. Провинциал тоже задержался возле старичка.

— А мерзавцы, сказать правду, эти толстосумы, до чего людей доводят.

— Настоящие аспиды, ваша милость. Такой народ зря не пойдет, это не студенты, которые балуют.

Халтурин поспешил дальше, размышляя на ходу: «Ведь вот сторонние люди отличают рабочих от студентов и не только по одежке, а по поведению. Демонстрацию студентов обыватели называют «баловством», а к выходу рабочих на улицу относятся серьезно, как бы признавая их право на это».

«Нужно скорее отрасли союза на всех фабриках создать, программу написать да и оповестить о ней всем, рабочих на улицы вывести со всего Петербурга, да не с прошением, а с требованиями», — думал Халтурин, подходя к Аничкову дворцу. Рабочие столпились у подъезда, окружив пролетку исполняющего должность градоначальника генерала Козлова. Моисеенко вышел вперед и заявил:

— Народ желает говорить с цесаревичем и просит его улучшить положение рабочих. Мы пришли просить не за себя только, а за всех рабочих. На других фабриках тоже грабят и душат…

Козлов оторопел, а потом велел схватить Моисеенко. Халтурин видел, как Петр Анисимович быстро выбросил бумагу с прошением, но ее поднял жандарм и передал Козлову. Рабочие заволновались, мирное шествие «царистски настроенных ткачей» готово было перерасти в политическую демонстрацию рабочих. Вероятно, об этом подумал Козлов. Войдя во дворец, он через несколько минут опять появился на улице и заявил:

— Его высочество поручил мне принять ваше прошение и приказал передать, чтобы вы спокойно разошлись по домам. Итак, расходитесь по домам. А ты, ты и ты… — Козлов указал на пятерых рабочих, — останьтесь.

Через несколько минут пятеро рабочих вошли во дворец. Настроение ткачей падало. Они не знали — требовать ли возвращения товарищей, которых, наверное, арестовали, или подождать — может, их во дворец, к наследнику позвали. Халтурин как никто умел улавливать эти настроения рабочих. Момент был упущен, теперь уже демонстрация вряд ли удастся. Нужно не допустить, чтобы полиция арестовала еще кого-либо. Заметив Абраменкова, который недавно вошел в союз, Халтурин подошел к нему и шепнул, чтобы тот посоветовал рабочим расходиться по домам.

На обратном пути Халтурин нагнал Плеханова. Георгий Валентинович только руками развел, заметив грим Степана.

— Нет, Степан Николаевич, вам подучиться этому искусству нужно. Погодите, я вас с одним человеком познакомлю, мастер на эти дела. Ну, как вам ткачи понравились?

Халтурин ничего не ответил. Он боялся, что наговорит лишнего Оратору, ведь если бы не Плеханов, вероятно, не было и «шествия» к наследнику. Холодно распрощались.

Дома Степан Николаевич долго и настойчиво анализировал события, делал выводы. Ясно было, что текстильщики отстали от металлистов, в них нет еще того сознания пролетарской солидарности, понимания своих рабочих интересов и необходимости борьбы за их осуществление. С ними нужно работать и работать. С другой стороны, отрадно было сознавать, что теперь в рабочее движение втянулись самые отсталые слои пролетариата, и можно будет попытаться объединить усилия рабочих всех фабрик столицы, а может… Халтурин размечтался, мечтал он о реальном, достижимом, мечтал о стачке всех рабочих всей России.

Эти мечты прервал неожиданный визит Обнорского. Виктор Павлович только в начале этого года вернулся из очередной поездки за границу, и с Халтуриным ему приходилось встречаться не часто, поэтому оба дорожили этими встречами.

— Ну как, чем кончилось хождение к наследнику?

— Плохо получилось, Виктор Павлович, мы текстильщиков прохлопали. Моисеенко, наверное, арестован.

— Нет, я его сейчас встретил, его часа полтора продержали в подвале, нотацию прочли и выпустили.

— Думается мне, что пора наши кружки на заводах да по районам объединять и открыто о создании рабочего союза провозгласить. А то и есть организация и как бы нет ее.

— И я так думаю, но сдается мне, что прежде, чем открыто заявлять о союзе, надобно два дела сделать. Первое — программу и устав его разработать, второе — это уже по вашей части, Степан Николаевич, отрасли создать в Москве, Нижнем, даже на Урале.

Когда в Одессе Южный союз создавался, то сразу отделения в Николаеве и Харькове образовали, а ныне мы по всей России рабочих объединить должны.

Халтурин загорелся, его мечты совпадали с предложениями Обнорского.

— Бачина в Ростов направим, вы, Виктор Павлович, в Москву собирались, а я на Волгу и на Урал съезжу. Что вы на это скажете?

Обнорский задумался. Организаторский дар Халтурина был ему хорошо известен, и никто другой так не ценил его, понимая, что Степан Николаевич незаменимый для рабочего дела человек. Но, с другой стороны, уехать сразу всем руководителям рабочего союза из столицы, когда назревают новые столкновения с предпринимателями, правительством, полицией, не ослабит ли это петербургской организации?

— А справятся ли здесь без вас?

— Справятся, конечно, справятся, ведь какие люди выросли — Моисеенко, Абраменков, Дорофеев! В организации они недавно, а будто всю жизнь только и делали, что рабочим движением да кружками руководили.

— Ну что ж, тогда надо пытаться. Да и то, вам нужно уехать, Степан Николаевич, боюсь, полиция на ваш след напала, уж больно вы неосторожно с завода на завод порхаете, речи говорите, особенно когда деньги для рабочих новой бумагопрядильни собирали. Вас наверняка заметили шпионы.

— В нашем деле без риску нельзя, не мне вам об этом толковать-то. Вы когда в Москву собираетесь?

— Пока поживу в Питере, а вы не теряйте время и поезжайте в Нижний.

— Вот и хорошо, пока вы в Питере сколачивать кружки будете, я там на Волге и на Урале отрасли создам.

Две недели Халтурин готовился к отъезду. Задержали аресты среди рабочих, начавшиеся в конце апреля. Халтурин был обеспокоен не на шутку. И хотя ему самому грозила тюрьма, он не покидал Петербурга, продолжая работать на Сампсоньевском вагоностроительном заводе.

Только 22 мая, уволившись с работы, Степан Николаевич выехал в Нижний.

* * *

Землевольцы дали Халтурину адрес Анны Васильевны Якимовой, которую Степан и разыскал, но не в Нижнем, а в Сормове.

В 1878 году Анне Васильевне Якимовой исполнилось всего двадцать два года. Но это не помешало ей стать уже заметной фигурой среди народников. Она судилась по процессу 19З-х, но была оправдана. Выбравшись из Петербурга, Якимова уехала в Сормово, чтобы здесь вести пропаганду среди рабочих завода наследников Бенардаки.

Халтурина под фамилией Королева Степана Николаевича, бахмутского мещанина, также приняли слесарем на завод «наследников». Сормово разрасталось, помимо старого судостроительного завода выросли новые: механический, чугунолитейный, паровозостроительный. Бывшее село превратилось в рабочий поселок. Правда, пока еще незначительная часть жителей его были здесь постоянными обитальцами, основная масса рабочих проживала временно — уходила и приходила. Халтурина интересовали кадровые рабочие Сормова, местные старожилы, Якимова, наоборот, искала сближения с сезонниками. Среди сормовских рабочих народническая пропаганда велась сравнительно недавно и неумело. Между тем Халтурина сразу привлек этот «пролетарский заповедник». Халтурин решил, что именно здесь нужно создать филиал рабочей организации, отсюда завязывать связи с Уралом.

Через месяц после приезда в Нижний Халтурин был уже своим человеком в рабочих кружках Сормова. Сблизился он и с Якимовой. В этой молодой женщине Халтурина привлекал ее задор, отвага. Якимова явно тяготилась ведением исключительно пропагандистской работы и жаждала, как сама признавалась Халтурину, «живого дела».

— Знаете, Степан Николаевич, очень хочется что-нибудь решительное сделать. Слова надоели, и очень волнует то, что происходит теперь в столицах. Там люди вышли уже на площадь, не скрываются, как мы, по углам.

Халтурин слушал молча эти сетования и не разделял настроений Якимовой. Разве можно сравнить работу с рабочими с тем «вспышкопускательством», которым занимаются бунтари в столице.

Все это казалось Степану несерьезным и ненужным лихачеством, которое ощутимых плодов не приносит, а крови льется много, крови искренних, преданных революции людей.

Как бы утверждая Халтурина в правоте его взглядов на бунтарство, газеты приносили известия о расправе полиции с народниками. В Одессе несколько студентов университета оказали вооруженное сопротивление жандармам, явившимся их арестовать. «По приговору военного суда их повесили, и войска с музыкой прошли по их могилам». Якимова тяжело переживала это известие, да и Халтурин страдал.

Все чаще и чаще, узнавая о зверствах жандармов, казнях народников, знакомые интеллигенты говорили Халтурину о необходимости мести. Халтурин хмурился. Не отрицая террор вообще, он считал, что увлечение им пойдет только во вред политической борьбе рабочего класса. Террор не даст возможности окрепнуть рабочим организациям.

Вот и сейчас в Киеве какая-то Наташа Армфельд и братья Ивичевичи подняли стрельбу на улице, сопротивляясь аресту. Ивичевичей убили, Наташу схватили, и не миновать ей теперь виселицы.

В 1878 году совершался переворот в настроениях землевольцев. Те из них, кто выехал в деревни, поселились среди крестьян, мало-помалу начинают осознавать тщету своих усилий поднять дерев-ню на революцию. Поселения пустеют, пропагандисты бегут в города. И лишь немногие из них, оказавшись в городе, пытаются заняться пропагандой среди рабочих, большинство же, потеряв веру в народ, ищут связей с оппозиционными элементами «образованного общества», втягиваются в единоборство одиночек с государственной машиной царизма. Группа дезорганизаторов партии растет, ей рукоплещут недовольные, террор уже кажется им не средством обороны, а универсальным методом революционного наступления. Пропаганда народной революции отступает на второй план. Захват политической власти партией народников вдохновляет дезорганизаторов на новые и новые покушения.

А началось все с Трепова. Собственно, даже не с него, а с пресловутой «боголюбовской» истории в тюрьме. Экспансивные южане — Осинский, Попко, Брантер, приехав в Петербург, пылали местью и спорили о планах ее осуществления. Между тем северянка Вера Ивановна Засулич опередила их. 24 января 1878 года она скромно явилась на прием к градоначальнику Петербурга, дождалась своей очереди, вошла в кабинет, неся в одной руке прошение, другой же выхватила револьвер и выстрелила в Трепова, тяжело ранив генерала. Засулич схватили. Потом ее судил суд присяжных, но на суде вскрылись такие зверства генерала, такой произвол тюремных властей, что присяжные вынуждены были оправдать Засулич. Огромная толпа людей, ожидавшая решения суда, подхватила Засулич на руки, усадила в карету и проводила, громко выражая свои чувства восторга. Выстрел «скромной северянки», сочувствие тысяч людей ее подвигу, подлили масла в огонь. По всей России загремели выстрелы.

В Киеве, куда опять вернулся Осинский, был выслежен прокурор Котляревский. Ночью Осинский стрелял в него. Прокурор, лежа на земле, ревел от страха, но толстая шуба спасла его от пуль. Тогда-то у Осинского и зародилась мысль оповещать общество о всех террористических актах от имени «Исполнительного комитета», которого никто не выбирал, но так выглядело грозней. В марте 1878 года первая прокламация с оповещением о покушении на Котляревского и об убийстве шпиона Никонова в Ростове-на-Дону была расклеена на заборах Киева.

25 мая жандармский офицер Гейкинг был убит Попко. Софья Перовская, Александр Квятковский, Александр Михайлов, Фроленко, Баранников учинили целое сражение, пытаясь освободить осужденного по процессу 193-х Войнаральского.

Нервы России были напряжены, в такой атмосфере трудно было устоять, остаться в стороне от открытых схваток с правительством, они увлекали молодежь, и только твердая вера Халтурина и его товарищей по союзу в то, что террор не даст политических свобод рабочему классу, не вызовет революции, заставляла их продолжать организаторскую деятельность. В сознании целей и средств революционной борьбы бывшие ученики народников на голову переросли своих учителей. Но террор уже стал мешать работе неокрепшей и до конца не оформившейся организации. Усиление полицейских репрессий не могло не сказаться и на рабочем движении.

Даже Халтурина порой одолевала злоба. Хотелось очертя голову броситься в бой и бить, крушить ненавистных царей, генералов, жандармов, хозяев.

Якимова угадывала смену настроений Халтурина.

Однажды Анна Васильевна попросила Степана проводить ее домой после заседания кружка. На улице было уже темно, когда они выбрались из душной каморки и двинулись к станции железной дороги, соединяющей Сормово с Нижним. В вагоне никого. Якимова была взволнована, несколько раз порывалась что-то сказать, но не решалась. Халтурин молчал, удивленно поглядывая на свою спутницу.

— Степан Николаевич, по-разному мы относимся к террору, и я не стану вас переубеждать, — наконец заговорила Анна Васильевна глухим от волнения голосом. — Но могу я надеяться на вашу помощь?

Сквозь оконное стекло вагона луна освещала бледное лицо Якимовой. Ее огромная русая коса немного растрепалась, серые, всегда такие ясные глаза смотрели на Степана с мольбой, сквозь грохот поезда слова ее были еле слышны.

— Конечно, если нужно помочь, то отчего же. А чем, к слову, могу я вам помочь?

Якимова больше не колебалась и, наклонившись к уху Халтурина, торопливо пояснила:

— Через Нижний должны везти на каторгу Брешко-Брешковскую. Наши решили ее освободить. В Нижний приехал Николай Морозов, но у него нет надежных людей. Помогите нам, Степан Николаевич.

Халтурин ответил не сразу. Принять участие в освобождении Брешко-Брешковской? Это плохо вязалось с той тактикой революционной пропаганды, которую избрал рабочий союз. Но, с другой стороны, Халтурин не мог не прийти на помощь товарищам, он всегда был готов помочь в освобождении узника, которого отправляют заживо в сибирскую каторжную могилу. Халтурин колебался недолго.

— Кто еще примет участие в освобождении Брешко-Брешковской?

— Николай Морозов, Ширяев, вы его знаете, это тот студент, что на паровозном кружок ведет, ну, и вы, если согласитесь. Меня Морозов не хочет, как он говорит, «впутывать», потому что я женщина. — Якимова была явно огорчена. Она не рассказала Халтурину, как долго и горячо доказывала Морозову необходимость ее участия в освобождении. Но Морозов был непреклонен.

На следующий день под вечер Халтурин пришел в гостиницу, где жил Морозов. Степан Николаевич впервые столкнулся с народником, чье имя уже успело обрести популярность среди террористов. Морозов встретил гостей как хлебосольный хозяин. На столе лежали сыр, масло, колбаса, кипел самовар.

Когда чаепитие кончилось, Морозов, в явном расчете на эффект, погасил свет, запер дверь номера на ключ и, отодвинув в сторону чайную посуду, выгрузил из чемодана кучу револьверов. В холодноватых отблесках луны оружие выглядело романтично. Якимова с восторгом перебирала его, Ширяев был зачарован. Только Халтурин оставался равнодушным. Свет больше не зажигали. Покончив с обзором «арсенала», Ширяев нарушил тишину:

— Я очень рад, что вы приехали и предложили нам более живую деятельность. Тайные занятия с рабочими, разговоры о свободе, равенстве и братстве украдкой, с опасениями как-то мало удовлетворяют душу.

Якимова с опаской посмотрела на Халтурина, его-то душу эти «разговоры» вполне удовлетворяли, хотя это и не означало, что Степан Николаевич не задумывался над планами практической борьбы рабочих за свободу и братство. Халтурин по-прежнему молчал, никак не реагируя на слова Ширяева.

Между тем Морозов делился планами освобождения Брешко-Брешковской:

— Я не люблю сложных и дорогостоящих планов. Смелые и простые способы всегда осуществимее. Мы выйдем пешком на дорогу, как простые гуляющие, и сядем где-нибудь у мостика через ручей. Перед тем как жандармы подъедут, можно будет вынуть из мостка два или три бревна и крикнуть их ямщику, чтоб ехал осторожно, так как мост прогнил и продавился. А когда ямщик призадержит лошадей, тогда я и Степан Николаевич воткнем по колу в спицы их задних колес. Колеса не будут вертеться, и им нельзя будет умчаться. Вы, Ширяев, возьмете на прицел ямщика, мы — жандармов. Потребуем, чтобы они вышли из телеги. Затем мы их свяжем и, оставив на дороге, ускачем на их же собственных лошадях в Нижний. Здесь для Брешковской уже подготовили хорошо законспирированную квартиру, где она сможет прожить месяц. Нам нужно загримироваться, и нас никто не будет в состоянии узнать, тем более, что теперь начинается нижегородская ярмарка и весь Нижний будет полон приезжающими.

— Вот будет кавардак, — засмеялась Якимова, — когда жандармы начнут обыскивать и задерживать тысячи приехавших купцов.

Халтурин улыбнулся, ему нравился Морозов, но план его он считал легкомысленным и неосуществимым.

Степан теперь уже сомневался, вправе ли он подвергаться риску, впутываться в дела бунтарей и бросать начатую работу среди сормовских пролетариев. Как ни гримируйся, а из Нижнего нужно будет немедленно уезжать.

— Скажите, Брешковскую уже привезли в Нижний?

Морозов на минуту смутился, вопрос Халтурина как бы спустил его на грешную землю из заоблачных высот террористической романтики.

— Нет, ее еще нет здесь. Наверное, в Москве задержали.

Халтурин, распрощавшись, ушел. Он не мог теперь отказаться от участия в освобождении Брешковской, чтобы не подвести Якимову, Морозова, Ширяева. Значит, нужно в оставшиеся дни договориться с наиболее активными рабочими завода Бенардаки о связях, предупредить на случай внезапного отъезда.

После ухода Халтурина в комнате несколько минут царило молчание. Его нарушил Морозов.

— Анна Васильевна, а что из себя представляет Халтурин? Я о нем слыхал, если это тот Халтурин.

— Я его тоже знаю недавно, зато Сергей Кравчинский в восторге от него. Во всяком случае, Степан Николаевич человек незаурядный, очень начитан, не всякий студент с ним сравниться может. Смел, решителен и в то же время мечтатель.

— Мечтатель?

— Да, да, по словам Кравчинского, это скорее артист с нервным темпераментом. Степняк, вы же знаете, сам артист, но когда он говорил о Халтурине, то преображался весь. Постойте, я помню его слова: «Он напоминает собой музыкальный инструмент с вечно натянутыми струнами, которые малейший толчок заставлял дрожать. Жгучесть его энергии, энтузиазма и оптимистической веры заразительна». Дальше не помню, что-то в этом роде.

Якимова раскраснелась, видимо она целиком разделяла мнение Кравчинского, и слова его, сказанные о Халтурине, глубоко запали в голову, подтвердились личными наблюдениями.

Через два дня Халтурин проснулся от шума, который подняли его соседи по квартире. Целую ночь Степан работал в смене, вечером должен был встретиться с активистами кружка на паровозостроительном заводе, а перед этим хотелось выспаться. За стеной горячо спорили два кузнеца. Они, так же как и Халтурин, работали у «наследников», посещали занятия в кружке Якимовой, и Халтурин, присмотревшись к ним, решил привлечь их в союз.

Быстро одевшись, Степан вошел в комнату кузнецов. Один из них, Биткин, держал в огромных ручищах листок местной газеты. Заметив Степана, он протянул ему газету.

— Смотри.

Халтурин прочел строки, указанные Биткиным:

«Начальник Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии убит кинжалом на одной из людных петербургских улиц. Убивший скрылся на подъехавшем рысаке».

Далее следовал отчет репортера: «На углу Михайловской площади и Итальянской улицы начальник Третьего отделения шел в часовню молиться со своим другом полковником Макаровым. Неизвестный, высокий брюнет, подойдя к нему, поразил его кинжалом в грудь. Когда полковник бросился схватить его, другой, тоже высокий, но более молодой брюнет, выстрелил из револьвера, и когда тот отскочил, оба сели в шарабан, запряженный серым в яблоках рысаком, и быстро уехали от преследующих».

Халтурин выпросил у кузнецов газету и бросился к Морозову. Через час он был в гостинице. Морозов сиял, он готов был обнять Халтурина.

— Читали? — воскликнул Морозов.

Халтурин кивнул головой, показывая газету.

— Молодец! Умница! Я теперь еще более восторгаюсь им. — Морозов бегал по комнате.

— А разве вы знаете убийцу?

Морозов замер на месте, перестав улыбаться. Ширяев отложил карандаш и во все глаза смотрел на него. Преодолев внутреннюю борьбу, Морозов обратился к Халтурину:

— Степан Николаевич, что же нам друг от друга таиться. Вот мы впервой с вами встретились здесь два дня назад, а знакомы давно. Нас познакомил и ваш и мой близкий друг — Сергей Кравчинский. Так вот, это он ударил кинжалом Мезенцева, а прикрывал его Баранников, и, конечно, не обошлось без нашего Варвара, кто его догонит.

— Так это Степняк, — задумчиво проговорил Халтурин, — не ожидал я от него такой прыти. Значит, и он террористом заделался?

Морозов готов был броситься в бой, отстаивать взлелеянную им мысль о политической борьбе по методу Вильгельма Телля, но в это время в дверь постучался коридорный и, не дожидаясь ответа, просунул письмо.

— Вашей милости велено передать.

Морозов взял письмо. Халтурин не удержался:

— И какой, с позволения сказать, дурак письма коридорному вручает?

Морозов тоже был удивлен. Разорвав конверт, он быстро прочел послание.

— Тут один губернский деятель Фрейлих сочувствует нам. У него связь с Петербургом, ну, а сам ко мне зайти побоялся, как бы не скомпрометировать себя, вот и передал коридорному письмо. Все наши планы летят к черту. Слушайте: «Возвращайтесь назад, ее провезли в Сибирь еще раньше, чем вы приехали в Нижний. Она требовала остановки, заявила, что очень больна, но жандармы не обратили на ее заявление ни малейшего внимания и провезли далее, даже не останавливаясь в Нижнем».

— Да, — протянул Ширяев, — опять, значит, кружки, игра в прятки и слова, слова…

Халтурина передернуло, он холодно попрощался. Морозов был рассеян, куда девался его восторг, еще минуту назад круживший голову. Снова неудача, нужно уезжать…

Якимова отвернулась, ей было досаднее всех.

Степан решил, что задерживаться в Сормове дальше не стоит, если не филиал союза, то, во всяком случае, надежная опора в рабочих кружках создана, работа налажена. Оставаться — значит подвергать себя риску, полиция ищет его, и чем чаще, внезапнее будет он менять места, тем труднее ищейкам найти его след. Впереди Урал с его заводами, рудниками, вековыми традициями работного люда. Халтурин готовился в дальнюю дорогу.

Но Степану Николаевичу так и не пришлось побывать на Урале.

Из Петербурга стали приходить тревожные вести. Полиция добралась до членов центрального кружка рабочих. Этому способствовала в немалой степени связь рабочих с народниками. Последних выслеживали, арестовывали, за ними хватали всех, кого они посещали. Товарищи звали Халтурина в Петербург. До Урала ли теперь? В августе 1878 года Степан вновь был в столице.

* * *

Положение рабочих кружков образующегося союза осенью 1878 года было угрожающее. Каждый день на фабриках и заводах полиция арестовывала рабочих. Правительство хотело удалить из столицы наиболее активных. Был арестован и Моисеенко. Высланный на родину в Смоленскую губернию под надзор полиции, он скоро сбежал, вернулся в Петербург и, перейдя на нелегальное положение, продолжал работу среди кружковцев Нарвской заставы и на Обводном канале.

Землевольцы осенью 1878 года, наконец, наладили выпуск своего журнала «Земля и воля». Плеханов специально зашел к Халтурину, чтобы показать первый оттиск. Степан Николаевич внимательно прочел журнал и неожиданно заявил Оратору:

— Нет, не для нас этот журнал, наш журнал должен вестись совсем иначе.

— Позвольте, Степан Николаевич, какой это вы имеете в виду «ваш» журнал?

— Да вот думаем завести свою рабочую типографию и выпускать свою газету или журнал.

— А чем же наш журнал вас не устраивает?

— Доступных разумению всех статей в нем мало, а все больше ваши «интеллигентские вопросы». Вот, к примеру, «О долге образованных классов народу».

Всякие там споры о программе. А нам ваш «долг» не нужен, да и программа не подходит.

Плеханов не мог не согласиться с этой критикой и поспешил перевести разговор на иные темы;

— А что вы читаете, Степан Николаевич?

— Да так, по Лохвицкому изучаю конституции разных стран, интересуюсь Эйзенахской программой германских социал-демократов.

— Что это вы набросились на конституции?

Халтурин ответил уклончиво:

— Ведь это интересно.

Плеханов удовлетворился ответом, зная страсть Степана к политическим книгам, а Халтурин не стал объяснять Георгию Валентиновичу, что он сейчас напряженно обдумывает программу Союза русских рабочих. Пока она не выработана, Халтурин не хотел, чтобы интеллигенты знали что-либо о ней. Степана очень беспокоил вопрос о создании своего печатного органа, на страницах которого можно было бы обсуждать вопросы, близкие сердцу рабочего.

Создавая программу союза, Халтурин понимал, что ее необходимо широко обнародовать среди пролетариев. Значит, программа, газета, типография должны стать главной заботой организаторов союза. Вернувшись из Нижнего, Халтурин уже не застал в Петербурге Обнорского. Виктор Павлович, занятый также основанием типографии, не смог приобрести шрифта и станка в России и решил снова съездить за границу, где это добыть было гораздо легче.

Через своих друзей-землевольцев Обнорский достал паспорт на имя Дмитрия Федоровича Зейдера и укатил сначала в Лондон, затем в Париж. Для покупки станка из рабочей кассы Виктору Павловичу была выдана необходимая сумма денег. Станок нашелся у ткачистов, издателей «Набата». Купив станок, Обнорский оставил его в редакции «Revolte», договорившись о переправке в Петербург, а сам, на сей раз не задерживаясь за границей, поспешил через Варшаву в Россию. Обнорский не случайно заехал в Варшаву, он преследовал все ту же цель — расширить связи Петербургского союза рабочих с революционными организациями других городов и частей Российской империи.

Вернувшись в Петербург, Обнорский вместе с Халтуриным засели за выработку программы союза. Им деятельно помогали члены центрального кружка. Много было споров вокруг каждого пункта программы.

Халтурин и Обнорский, отрицая народническое учение о крестьянской революции, искали в западноевропейском рабочем движении образцы, применимые и для России. Остановились на Эйзенахской программе социал-демократической рабочей партии Германии, вошедшей в I Интернационал Маркса. В ней были кое-какие погрешности с точки зрения научного социализма, некоторые статьи отдавали лассальянством. Но Халтурин и Обнорский, испытавшие на себе влияние народнического социализма, не могли, конечно, переработать эту программу, превратив ее в документ подлинно научного социализма. С марксизмом ни тот, ни другой в достаточной мере не были знакомы, хотя читали и Маркса и Энгельса, а Обнорский был лично знаком с обоими.

Никогда до этого ни Обнорскому, ни Халтурину не приходилось писать теоретические работы или, тем более, политические программы. Не у кого было попросить и совета, так как не хотели посвящать интеллигентов во все тайны образования самостоятельной рабочей организации. Да и могли ли народники что-либо посоветовать? Узнай они, что рабочие собираются отчетливо сформулировать важность политических свобод и необходимость борьбы за их достижение, подняли бы вопль, обвинили бы в либерализме.

Поэтому Обнорский и Халтурин искали ответы на все спорные вопросы в готовых программах социал-демократических партий Запада, имея своим образцом Эйзенахскую программу. Образец образцом, но Эйзе-нахская программа была составлена применительно к условиям политической борьбы рабочего класса Германии. В России условия были иными, приходилось многое менять, продумывать заново. Так же как и германские социал-демократы, Халтурин и Обнорский решили создать две программы — минимум и максимум, что уже выгодно отличало их от туманной и все время видоизменявшейся программы народников.

В Эйзенахской программе-минимум было десять пунктов. Шесть из них целиком переписали в программу-минимум Северного союза, четыре изменили, исходя из конкретных условий России. Эйзенахская программа требовала отмены всех действующих законов о печати, союзах и коалициях. В России вообще не было законов о союзах и коалициях, законы же относительно печати настолько ее стесняли, что о «свободе печати» и говорить не приходилось.

Авторы программы-минимум Северного союза прямо потребовали свободы слова, печати, права собраний, сходок, причем поставили это свое требование на первый план.

Кое-какие пункты программы-максимум были написаны под прямым воздействием народнических теорий. Но ведь и рабочее движение тогда еще не освободилось от народнических форм.

Долго обдумывали вопрос, создавать ли отдельно устав и программу, как это имело место у землевольцев, но потом решили, что устав должен войти органической частью в программу. Наконец все было готово.

Ни Обнорский, ни Халтурин не собирались декларировать программу рабочим столицы. Прежде чем ее опубликовать, решили обсудить каждый пункт на сходках рабочих.

На углу 13-й линии и Среднего проспекта Васильевского острова имелась обширная квартира, принадлежавшая приказчику — гостинодворцу Скворцову, вмещала она одновременно 20–30 человек. В ней проживала сестра хорошего знакомого и приятеля Степана, телеграфиста. В этой квартире и решили устроить общие собрания рабочих. Пришлось собрать два таких собрания — первое состоялось 23-го, второе 30 декабря 1878 года.

Обнорский опять уехал в Москву, и вся организация собраний легла на плечи Халтурина. Степан приходил первым на сходки и стоял у дверей квартиры до тех пор, пока она не заполнялась приглашенными.

Он внимательно следил за тем, чтобы на собрания не проникли посторонние.

Особенно многолюдно было 23 декабря, когда собралось человек сорок. Когда перестали хлопать входные двери, а в комнате стало совсем тесно, Степан поднялся и обратился к собравшимся.

— Ну, кажется, пора и начинать. Много говорить нечего, в кружках все обсказали. Сегодня программу нашего союза надобно обсудить да решить, принимаем мы ее так или что поправлять будем.

— А ты прочти ее всю, а мы послушаем, потом и поговорим.

— Верно, только максимум читай, о минимуме споров нет.

Халтурин начал читать:

— «К русским рабочим!

Сознавая крайне вредную сторону политического и экономического гнета, обрушивающегося на наши головы со всей силой своего неумолимого каприза; сознавая всю невыносимую тяжесть нашего социального положения, лишающего нас всякой возможности и надежды на сколько-нибудь сносное существование, сознавая, наконец, более невозможным сносить этот порядок вещей, грозящий нам полнейшим материальным лишением и парализацией духовных сил, мы, рабочие Петербурга, пришли к мысли об организации общерусского союза рабочих, который, сплачивая разрозненные силы городского и сельского рабочего населения и выясняя ему его собственные интересы, цели и стремления, служил бы ему достаточным оплотом в борьбе с социальным бесправием и давал бы ему ту органическую внутреннюю связь, какая необходима для успешного ведения борьбы.

Организация Северного союза русских рабочих должна иметь строго определенный характер и преследовать именно те цели, какие поставлены в ее программе.

В члены этого союза избираются исключительно только рабочие и через лиц более или менее известных, числом не менее двух.

Всякий рабочий, желающий сделаться членом союза, обязан предварительно ознакомиться с нижеследующей программой и с сущностью социального учения.

Все члены союза должны сохранять между собой полную солидарность, и нарушивший ее подвергается немедленному исключению. Член же, навлекший на себя подозрение, изобличающее его в измене союзу, подвергается особому суду выборных.

Каждый член обязан вносить в общую кассу союза известную сумму, определяемую на общем собрании членов.

Делами союза заведует комитет выборных, состоящий из десяти членов, на попечении которых лежат также обязанности по кассе и библиотеке. Общие собрания членов происходят раз в месяц, где контролируется деятельность комитета и обсуждаются вопросы союза.

Собрание уполномочивает комитет только в действиях, являющихся непосредственно в интересах всего союза.

На обязанности комитета лежит также право сношения с представителями провинциальных кружков и фракций рабочих России, принявших программу Северного союза.

Провинциальные фракции союза удерживают за собой автономное значение в сфере деятельности, определяемой общей программой, и подчиняются только решениям общих представительных собраний.

Центральная касса предназначается исключительно на расходы, необходимые для выполнения планов союза и на поддержку рабочих во время стачек.

Библиотека имеет целью бесплатно удовлетворять потребности столичных рабочих, даже и не принадлежащих к союзу.

Расходы на ее содержание и на выписку книг идут из кассы союза и из сумм, жертвуемых рабочими.

Северный союз русских рабочих, тесно примыкая по своим задачам к социально-демократической партии Запада, ставит своей программой;

1. Ниспровержение существующего политического и экономического строя государства как строя, крайне несправедливого.

2. Учреждение свободной народной федерации общин, основанных на полной политической равноправности и с полным внутренним самоуправлением на началах русского обычного права.

3. Уничтожение поземельной собственности и замену ее общинным землевладением.

4. Правильную ассоциационную организацию труда, представляющую в руки рабочих-производителей продукты и орудия производства.

Так как политическая борьба обеспечивает за каждым человеком самостоятельность убеждений и действий и так как ею прежде всего обеспечивается решение социального вопроса, то непосредственными требованиями союза должны быть:

1. Свобода слова, печати, право собраний и сходок.

2. Уничтожение сыскной полиции и дел по политическим преступлениям.

3. Уничтожение сословных прав и преимуществ.

4. Обязательное и бесплатное обучение во всех школах и учебных заведениях.

5. Уменьшение количества постоянных войск или полная замена их народным вооружением.

6. Право сельской общины на решение дел, касающихся ее, как-то: размера податей, надела земли и внутреннего самоуправления.

7. Уничтожение паспортной системы и свобода передвижения.

8. Отмена косвенных налогов и установление прямого, сообразно доходу и наследству.

9. Ограничение числа рабочих часов и запрещение детского труда.

10. Учреждение производительных ассоциаций, ссудных касс и дарового кредита рабочим ассоциациям и крестьянским общинам.