Это память о днях в Донском

Это память о днях в Донском

Сегодня Соловьев сказал, чтобы в отдел я больше не приходила. Что я буду только у старца, чередоваться с новенькой – Надей Сидневой. Нам не будут больше давать паек. Старец будет кормить нас сам.

Алеша Рыбкин подтвердил, что все договорено и чтобы мы «от старцевых харчей не отказывались». Еще он сказал, что старец подал просьбу в коллегию, чтобы в его охране оставили только меня и Надю. И что коллегия на это согласилась. Уже в монастыре я спросила:

– Алеша, как его называть? Гражданин Патриарх? Товарищ Тихон? Ваше Преосвященство?

– Черт его знает!

В этот момент вошел старец. Алеша слегка хлопнул его по плечу.

– Как жизнь… синьор?

Патриарх улыбнулся, поздоровался и стал излагать какую-то очередную просьбу.

Потом мы гадали, почему Патриарх из всех сотрудников выбрал только меня и Надю? Ну, Надя, понятно, очень интеллигентна, видно с первого взгляда, выдержанна, спокойна. Но почему меня?

А как красиво в Донском монастыре! Деревья причудливо-сказочные. От сверкающей белизны светлее стало в тереме.

Патриарх живет в тереме на стене. Снизу терем кажется маленьким, а внутри поместительный. В нем четыре комнаты. Три смежные, их занимает Патриарх, а четвертая, изолированная, с дверью на лестницу, наша. С лестницы же дверь на стену. Боевой ход упирается в глухую башню. Получается большая замкнутая площадка. Окно нашей комнаты выходит на эту площадку.

Из первой комнаты – дверь в холодные темные сени, и там же нужник. Сооружение деревенское, мы сказали: «Как в XVI веке».

Узкая каменная лестница в два марша – единственный вход в терем. Терему столько же лет, сколько стенам Донского монастыря: XVI–XVII век. Во всех Патриарховых комнатах по два окна. Окна по-старинному маленькие. Убранство комнат соответствует их возрасту. Узкие зеркала с мутными стеклами, узкие деревянные диваны, резные лари, маленькие столики, на них резные и кованые шкатулки. В передних углах образа в дорогих окладах. Две низкие печи изукрашены голубыми изразцами.

Только в дальней комнате, где, собственно, и живет Патриарх, старинный стиль нарушен. Там кровать с никелированными шишками, солидный письменный стол, мраморный умывальник. На столе лампа с зеленым абажуром.

Наша комната унылая. Против двери у стены канцелярский стол. Налево клеенчатый топчан, направо деревянная скамья со спинкой, один стул. Под потолком тусклая лампочка. Типичное караульное помещение.

Патриарх любит тепло. Иногда поздно вечером просит затопить у себя. Сидит на маленькой скамеечке с кочергой и смотрит на пылающие дрова. Ребята говорят, мечтает, а я уверена, что что-то сжигает, но об этом Рыбкину не докладываю.

Я обязана все время быть в помещении.

Когда Рыбкин в первый раз привез меня сюда, он сказал:

– Главное – никуда не отлучаться! Ты вошла и вышла, только передав дежурство сменяющему сотруднику. Запомни!

Сказано было внушительно. И вот я сутки нахожусь в дежурке. Только когда Патриарх после обеда спит, я прогуливаюсь по стене до башни и обратно.

С одной стороны – монастырский парк, кладбище, церкви, службы; с другой – Замоскворечье – совершенная деревня.

Патриарху ни с кем нельзя видеться. А посетителей бывает много. Часовой звонит, я впускаю на площадку, выслушиваю, докладываю Патриарху и передаю ответ.

Чаще всего ему несут дары – самые разнообразные: дрова, рамку меда, заштопанные носки, фунт свечей, мешок муки, две луковицы, штуки полотна и т. д. и т. п.

Обо всем докладываю и все отправляю монашке. Так мы называем женщину, которая живет во дворе и которая ему готовит.

Кроме того, я заполняю журнал. За сутки я должна сделать не менее шести записей. Журнал ведется под копирку. Один лист мы ежедневно передаем Алеше, а другой остается у нас. На основании наших записей Алеша ведет дневник.

* * *

На дежурство мы приезжаем к девяти. В этот час Патриарх завтракает.

У него очень строгий режим. Просыпается в шесть. Выходит на площадку и, обнаженный по пояс, делает гимнастику. Тщательно умывается. Долго молится. Завтракает. Всегда по утрам пишет. Прогуливается по комнате. Снова работает. За час до обеда, тепло одетый, выходит на стену. Прогуливается до башни и обратно. Мы за ним не выходим, наблюдаем из окна.

К этому времени двор заполняется народом. Это верующие ожидают его благословения. Патриарх время от времени подходит к краю стены и молча благословляет крестным знамением. Многие опускаются на колени. Матери поднимают детей. Все молча, разговаривать не положено.

В час обедает. До трех отдыхает. В четыре «кушает чай», после чая садится за стол. Опять работает – пишет или читает.

В пять обычно топим печи. Патриарх прогуливается по всем комнатам с кочергой и помешивает. Иногда мы сидим перед нашей печкой на лестничной площадке. Патриарх, красноармеец и я. Иногда печем картошку и тут же едим ее, душистую и хрустящую. Дружелюбно разговариваем.

Меня поражает его такт. Он умеет разговаривать свободно и живо, не касаясь никаких скользких тем.

Однажды красноармеец спросил:

– Скажи, отец, а Бог-то есть?

Я от этого вопроса вспотела и про себя обругала красноармейца. А Патриарх спокойно ответил, правда, туманно и длинно, в том смысле, что Бог у каждого в душе свой.

В семь ужин, и после этого Патриарх к нам до утра не выходит.

Я к нему никогда не захожу. А ребята подсматривают и говорят, что он очень долго стоит на коленях, и иногда будто бы всю ночь.

Вид у него представительный. О таких говорят – дородный. Лицо некрасивое, простоватое – мужицкое. Очень интересные глаза. Глубоко посаженные, умные, серые – говорящие.

Моими книгами он интересуется. Всегда просит дать ему почитать, особенно журналы. Но никогда у себя не оставляет, просмотрит и возвращает.

Однажды он спросил, читала ли я Жития Святых.

– Нет.

Он сказал, что это не лишено интереса, и если есть возможность, то познакомиться не мешает. Принес и сам отметил, с чего начать и на что обратить внимание. А когда я спросила, почему он рекомендует именно это, он сказал, что это самое яркое, а остальное однообразно.

Когда я прочитала всю книгу, то убедилась, что рекомендовал он действительно самое поэтическое.

Забавный разговор был у нас о «Четках» Ахматовой. Возвращая книжку, он сказал: «Не стоит увлекаться такой тематикой, она слишком будуарна». Я чуть не фыркнула. Патриарх заботится о моей нравственности! Я сказала, что меня не интересует содержание, так как оно однообразно, что мне нравится форма – лаконичность и конкретность деталей. На это он ничего не ответил.

* * *

Самый хлопотливый день у нас среда. В среду приходит монашка. Она немолодая, довольно интеллигентная. Одета строго: в темное, но не в монашеское.

После вечернего чая я впускаю ее на нижнюю площадку. А на верхнюю выносят кресло. В середине лестницы, прислонившись к стене, стою я. В кресло усаживается Патриарх.

Монашка приходит с тетрадью и карандашом. Начинается обсуждение меню с четверга до следующей среды.

Патриарх сидит уютно, откинувшись на спинку, вытянув ноги и закрыв ладонью глаза. Монашка присаживается на нижней ступеньке. Они составляют завтрак, обед, полдник и ужин на всю неделю. Иногда это продолжается три часа до самого ужина. Патриарх совершенно не ест мяса. Но стол у него разнообразный, питательный и очень изысканный.

Монашка никогда его не торопит. Она терпелива, покорна и необычайно почтительна. Готовит изумительно, особенно тесто.

* * *

Меня мучают некоторые вопросы, в которых я не могу разобраться. Во-первых, я часто нарушаю Алешины «положено» и «не положено». Мы с Надей дежурим с правом сна, а красноармейцы – без. Я сказала Алеше, что не могу спать, когда передо мной парень клюет носом. Алеша ответил равнодушно: «Ему не положено».

А мы с Надей обязательно укладываем спать ребят, особенно того, который возвращается с наружного поста. Сами спим не больше двух-трех часов.

Потом, я никак не могу увидеть в Патриархе классового врага. Умом я понимаю, что он враг и, очевидно, очень опасный. А общаясь с ним, ничего вражеского не чувствую. Он обращается с нами идеально. Всегда внимателен, ласков, ровен. Я не видела его раздраженным или капризным.

Надя говорит, что Патриарх верующий, он живет по Евангелию, он прощает своих врагов. Я в Бога не верю, но бить лежачего не могу и никогда не стану.

Весь быт Патриарха в наших руках. Облегчить его положение или ухудшить – зависит от нас. Мы с Надей, насколько возможно, облегчаем. Для этого приходится нарушать «положено» и «не положено».

Патриарх часто причащается. Он говорит мне, что ему необходимо принять «Святые Тайны». Я посылаю красноармейца в церковь. И вижу в окно, как идет священник в полном облачении, неся на голове чашу со Святыми Дарами, покрытую воздухами, а за ним часовой с ружьем. Священник проходит в покои. Мне «положено» идти за ним и наблюдать всю церемонию причащения. Я этого не делаю, посылаю парня.

Два раза в неделю патриарх меняет белье – личное и постельное. Мне «положено» все проверить. Я поручаю ребятам.

Мне «не положено» убирать комнаты Патриарха. Но в его отсутствие я довожу их до идеального блеска. Ведь ни он сам, ни красноармейцы сделать этого не умеют.

С Лубянки Патриарх возвращается всегда очень утомленным. А когда отдышится – пройдется по всем комнатам, остановится в дверях дежурки и на меня посмотрит. Он ничего не говорит, только глаза у него улыбаются.

Меня успокаивает, что Надя ведет себя точно так же. А она член партии.

* * *

Последнее время Алеша каждый день возит Патриарха на Лубянку. Поэтому он ездит в роскошном шоколадном «лимузине», внутри отделанном белой лайкой. Когда я первый раз села в эту машину, спросила:

– Чья такая красавица?

– Какого-то Рябушинского.

* * *

Я дала Наде слово заменить ее в новогоднюю ночь, за нее отдежурить. Мы сидели с красноармейцем вдвоем. Он дремал, а я читала. Было очень тихо. В церкви шла служба, и до нас доносились торжественные удары колокола. Я читала невнимательно, так как представляла, что все верующие молятся сейчас о Патриархе и он это понимает и мысленно с ними.

А когда наступил Новый год и мы по благовесту поняли, что начали поздравлять, раздались тихие шаги. Удивленные, мы обернулись (Патриарх никогда не приходил ночью), увидели его. В шелковой рясе, с большим золотым крестом на груди, с тщательно расчесанными серебристыми волосами.

Он держал в руках деревянный поднос, полный пряников, пастилы, орехов, яблок. Поставил на стол, низко поклонился и поздравил нас с Новым годом. Мы встали и тоже поздравили его, пожелав здоровья и удачи. А потом вскипятили чай, вызвали часового и великолепно втроем отметили Новый год.

* * *

Как только Надя ушла, передав мне дежурство, вошел Патриарх. Он преобразился. Бодрый, помолодевший. В ладонях перед собой на папиросной бумаге он держал салфетку. Беленькая, с тонкой вышивкой, она казалась живой – вспорхнет и улетит. Патриарх сказал.

– Мария Александровна, вам известно, что сегодня вы последний раз у меня?

Я, улыбаясь, поздравила – арест снят.

Протягивая мне салфетку, он сказал:

– За заботу и внимание.

Я вспыхнула, поблагодарила и отказалась. Подарок от заключенного? Не положено.

А он, как бы прочтя мои мысли и покачивая салфетку, сказал:

– Это же не предмет. Материальной ценности он не имеет. Это символ, память о днях в Донском.

Разве против этого я могла устоять? Я завернула ее в папиросную бумагу и спрятала в сумку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.