Глава 21. О корякском народе

Глава 21. О корякском народе

Излишнее бы дело было, если бы как о сем, так и о курильском народе писать пространно, ибо род жития их весьма сходствует с камчадалами; все вообще они язычники, все крайние невежды и от других животных одним токмо видом человеческим почти разнствуют, как уже выше показано; чего ради довольно будет и того, когда мы о каждом народе объявим кратко, выключая такие обстоятельства, в чем они несходны с камчадалами.

Коряки, как уже выше показано, на оленных и сидячих разделяются.[417] Оленные кочевой народ, а сидячие живут в земляных юртах, как камчадалы, с которыми и больше житием и обрядами сходствуют, нежели с кочевыми коряками; чего ради все, что о коряках объявлено будет, об оленных разуметь должно, разве где точно сидячие коряки будут упомянуты.

Сидячие коряки жилища свои имеют по берегу Восточного моря, от реки Уки почти до Анадыря, а по берегу Пенжинского моря от устья Тигиля до Пенжины, и от Пенжины вкруг Пенжинской губы до хребта Нукчанунин, из которого течет в море Нукчан-речка, и по тем рекам имеют они особливые названия, по которым между собою разделяются, как, например, укинские коряки – по реке Уке, карагинские – по Караге, олюторские – по Олютору, акланские – по Аклаку и пр.; а оленные с табунами своими кочуют по всему пространству земли, которое с востока океаном, с запада вершинами Пенжины и Омолона, с севера Анадырем-рекою, а с юга Лесною и Карагою-рекой заключается.

Иногда прикочевывают они и ближе к Камчатке, особливо когда есть опасность от чукчей, бедственных их неприятелей, однако ж редко. Итак, в соседстве имеют они с одной стороны камчадалов, с другой чукчей, с третей юкагирей, а с четвертой тунгусов или ламуток.

Если чукотский народ причислить к корякам, как то учинить должно по самой справедливости[418], ибо и чукчи сущие коряки, то корякские пределы гораздо далее распространятся; потому что чукчи не токмо живут дале Анадыря к северу в так называемом Чукотском носу, но и по островам около лежащим.

В сем случае Анадырь-река как граница между коряками, подданными российскими, и немирными чукчами[419]; для того что наши коряки не живут далее Анадыря к северу, а чукчи – к югу; однако чукчи часто переходят сию границу и разоряют наших коряков, убивая, отводя в плен и табуны оленьи отгоняя.

В летнее время промышляют они рыбу и по самой реке Анадырю не токмо близ устья, но и вверх по ней на знатное расстояние от моря, так что нашим анадырским жителям часто съезжаться с ними случается не без опасения.

Корякский народ по разности жития разнствует и телесным видом. Оленные коряки, сколько мне случалось видеть, роста малого, сухощавы; головы у них посредственные, волосы черные, которые ежедневно бреют; лица продолговаты и несколько клином; глаза узкие и малые, брови навислые; носы короткие, однако не столь плоски, как у камчадалов; рот большой; бороды клином черные, которые выщипывают часто.

Напротив того, сидячие коряки хотя и не великорослы, однако толсты и присадисты, особливо которые живут далее к северу, в чем чукчи пред другими имеют преимущество, чего ради и больше сходны с камчадалами.

Есть между ними разность и в смысле склонностей и обычаев. Оленные коряки пребезмерно ревнивы, так что может убить жену за одно только подозрение, а когда приличится в прелюбодеянии, то лишаются живота оба прелюбодейцы; чего ради корякские женщины всеми мерами стараются придать себе безобразия: не моют ни лица, ни рук; волос, которые плетут в две косы и по вискам распускают, никогда не чешут; на верху носят платье гнусное, ветхое и залосклое, а под исподом хорошее; ибо и в том у них подозрение, когда женщина ведет себя почище, а особливо когда надевает сверху новое и незагаженное платье.

На что б, говорят коряки, им краситься, когда б не желали они другим казаться хорошими: ибо мужья и без того их любят? Напротив того, у сидячих коряков, а наипаче у чукчей вящая дружба состоит в том, когда, взаимно приезжая друг к другу, гости спят с женами или дочерями хозяйскими, на которое время хозяин нарочно отлучается или отъезжает к жене своего гостя.

Несносная обида хозяину, когда гость с женою его не пребудет: ибо в таком случае может он убит быть, как гнушающийся приязнью хозяина, что с нашими анадырскими казаками, которые оных обрядов их не знали, случалось, как сказывают, неоднократно.

Чего ради и женщины их, по своему обыкновению, щеголять стараются: белятся и румянятся, носят хорошее платье, а чукотские, сверх того, расшивают узорами не токмо лица, но лядвеи и руки[420]; ибо они дома сидят нагие, хотя бы при том случились и сторонние люди.

Все вообще прегрубые, сердитые, несклонные, злопамятные и немилосердные люди. А оленные притом горды и хвастливы, так что они никому в том не верят, что есть в свете благополучнейшее житие человеческого состояния, и почитают таких за сущих лжецов и обманщиков, что случалось часто с нашими купцами в проезде из Якутска на Камчатку чрез Анадырск, которым они вместо улики делали язвительные возражения.

Если бы, говорили коряки, жить у вас было лучше нашего, то вы бы так далеко к нам не ездили, как нам нет нужды к вам ездить, для того что у нас всего довольно; а то-де можно видеть, что вы приезжаете к нам для одной жирной оленины, которой-де вам во всю жизнь вашу нигде инде и видать не случается.

Немалый повод к спеси дается им и от коряков сидячих, которые их боятся и почитают, [как и россиян опасаются,] так что, хотя бы пастух к ним приехал, все выбегают вон из юрты, встречают, довольствуют, провожают и сносят всякую обиду, какую бы ни показал коряк.

Не слыхал я таких примеров, чтоб сидячие убили когда оленного коряка, чего ради ясачные наши сборщики к олюторам никогда без них, как без надежной обороны, не ездят; в противном же случае нередко от несовершенно покоренных бывают убиваемы; и сие тем наипаче удивительно, что сидячие коряки гораздо сильнее оленных и отважнее.

Но сего почтения к опасности кажутся мне две причины: 1) застарелый обычай почитать и служить богатым, который они, может быть, имели, будучи сами оленными, так как и ныне убогие оленные коряки; 2) что они, получая от оленных коряков все свое одеяние, раздражить их опасаются, чтоб не претерпеть холода.

Оленные кормяки всех их называют своими холопами, а особливо олюторов: ибо олюторы – испорченное имя из корякского алютоклаул, что значит «холоп». Да и сами сидячие коряки почти от того не отрекаются.

Одни чукчи их не почитают, но вместо того столь им ужасны, что двадцати человекам чукчам пятьдесят оленных коряков противиться не отважатся, и ежели бы не было им защищения из Анадырска, то чукчи бы разорили их до основания и из господ всех бы претворили в холопов, лишив табунов их, принудив жить в земляных юртах и питаться кореньем и рыбою, по примеру сидячих коряков, как то в 1738 и 1739 годах учинили они с катырскими и апукинскими коряками.

Впрочем, как всякий народ имеет пред другим в чем-нибудь преимущество, так и у коряков сии особливые от камчадалов добродетели, что они правдивы и трудолюбивы, знают стыд и от блудодеяния удаляются, хотя, может быть, и поневоле. Сколько родов оленных коряков и сколько числом их, о том на Камчатке неведомо, потому что они подсудны Анадырскому острогу; однако думать можно, что сей народ, купно с сидячими, многочисленнее камчадалов.

Живут по таким местам, где моху довольно, которым питаются олени их, невзирая на то что водою и лесом скудно, а наипаче в зимнее время: ибо они снег тогда вместо воды употребляют, а варят мохом или сырым сланцем, которого везде довольно. Я могу сказать, что зимнее их житье в сравнении с камчатским гнусно и беспокойно.

В юртах, с которыми они часто кочуют, от сырых дров и оттого, что земля от огня тает, до самого пола такой дым, что человека на другой стороне не можно видеть, а притом столь едкий, что непривычный глаза потеряет в один день. Я не мог пробыть у них ни пяти часов; и хотя между тем от дыма часто выходил вон из юрты, однако без глазной болезни не обошелся.

Юрты у них подобны юртам других кочевных народов, каковы, например, калмыцкие, токмо гораздо меньше. Зимою покрывают их оленьими новыми кожами для тепла; а летом старыми ровдугами[421], которые юртовые крышки чумами называются.

Внутри юрт их нет никаких полов, ни перегородок, токмо посредине четыре колышка с поперечинами вколочены, между которыми огнище[422]. К колышкам обыкновенно привязываются собаки, которые во время стряпанья и из котлов мясо таскают, и с лотков, когда оное вынимается, несмотря на то что хозяйки бьют их половником и отнимают.

Причем сие можно утвердить за истину, что крайний голод человеку надобен, чтоб есть мясо их варения. Котел и лотки у них вместо мытья собаки лижут; бабы и собак бьют половником, и в котле мешают; мясо немытое в шерсти как в коже, а о чистоте стряпающих и упоминать нечего.

Копоть в чукотских зимних юртах не меньше чем в корякских, однако сии в том имеют преимущество, что весьма теплы. Делаются, наподобие камчатских, в земле, но несравненно больше: ибо живут в них по множеству народа. Каждая семья имеет особливый свой полог из оленьих кож, в которых пологах и сидят, и спят[423]. Во всяком пологе денно и нощно огонь горит в поставленной среди полога плошке.

Жгут жир различных морских зверей, а вместо светильни мох употребляют. И хотя для выхода копоти оставляется наверху продушина, однако такой же дым бывает, как в корякских юртах, но притом столь тепло, что в холодных оных и самых северных местах бабы сидят всегда нагие, как выше показано, прикрыв токмо срам свой пятою, красуясь узорами на теле, как бы богатым или покойным платьем.

Платье все носят из оленьих кож, в котором нет никакой отмены от камчатского, ибо и камчадалы от них же получают оленье платье, как уже выше объявлено.

Питаются оленьим мясом, которых у богатых коряков тысяч по десяти, по тридцати и больше, а у тойона Этеля Соплякова сына до 100 000 считают; однако при всем том они столь скупы, что оленя для себя убить жалеют, а довольствуются звероядиною и мертвечиною, чего в таком великом множестве случается с излишеством.

Расхожим гостям не стыдятся они говорить, что у них потчивать нечем, для того что, по их несчастию, олени у них не падут и от волков не давятся. Для других убивают оленей, и в то только время сами досыта наедаются. Впрочем, они не доят своих оленей, и молоком пользоваться не знают.

Едят наибольше вареное мясо, а за излишеством сушат и коптят в юртах. Лучшая у них пища – ямгаю, которая следующим образом приготовляется. Когда убивают оленя, тогда кровь из него вливают в желудок с калом и, положив оленьего жира, сбивают вместе и несколько времени квасят, после того коптят и едят вместо колбас копченых.

Казаки называют оную пищу манялом, и многие едят, похваляя. Едят же коряки и других зверей, каких ни промыслят, кроме собаки да лисицы.

Трав, коренья и коры с дерев не употребляют в пищу, разве бедные, и то в случае голода; рыбу также одни пастухи ловят, и то весьма мало. Ягод в зиму не запасают же, но токмо едят в летнее время. Большей сладости в пище понять не могут, как голубика, толченная с оленьим жиром и сараною.

Мне самому случилось видеть, как знатный корякский князец, который приезжал в Большерецкий острог по случаю, дивился, когда дали ему сахар.

Сперва назвал он его солью, но как ему прикушать велели, то он изумился от такой чрезвычайной сладости и хотел отвезти его несколько жене своей для опыта, однако не имел столько терпеливости, чтоб не истратить его в дороге; жене своей хотя он и клялся, что ему в российском остроге дана такая сладкая соль, которой он ни к чему применить не может, однако она ему в том не поверила, утверждая, что ничего на свете не может быть слаще объявленной толкуши.

Ездят на оленях токмо в зимнее время, а летом – по примеру тунгусов – верхами, как сказывают, не умеют ездить. Сани называют они чаучу-уетик. Длиною делаются они около сажени. Полозья под санями шириною в полтреть вершка, токмо у головашек, где загибается, несколько уже. Копылье, из одного дерева гнутое, прямо ставится, выключая передний, который несколько назад наклоняется.

При каждом копыле пришивается поперек брусочек, на брусочки кладутся во все сани широкие дощечки вместо нащепов, которые к головашкам полозья прикрепляются. На каждом бруске по две дырочки, сквозь которые во все ж сани батожки продеваются. Как сии батожки, так и доски назади изогнуты кверху и покрыты особливым нащепом; и таким образом бывают они будто с козырем, в котором месте сидят обыкновенно женщины.

Впрягают в сани по два оленя. Лямки, которыми они тянут, подобны собачьим алакам; надеваются обоим оленям на правую лопатку. Правого оленя потяг, или ремень, к лямке привязанный, прикрепляется к санной решетке близ правой стороны, а после привязывается к левому нащепу, а левого – к левой токмо, а за правой нащеп не утверждается. Потяг правого оленя дольше левого, чего ради правый олень немного впереди ходит, а оба по левую сторону саней.

Узды оленьи подобны обратям конским. У узды правого оленя бывает на лбу по три и по четыре косточки, наподобие коренных зубов, с четырьмя шипами, а накладываются на узду для того, чтоб оленя на бегу остановить скорее; ибо в таком случае коряк крепко за узду тянет, а шипами оленя в лоб колет и удерживает от бега.

У узды левого оленя нет таких зубов, ибо в нем нет большей силы; ибо когда правый остановится, то не побежит и левый.

Коряк сидит на санях близ головашек и правит их уздою; когда вправо поворотить надобно, то узду токмо дергает, а когда влево, то хлещет ею оленя по всему боку. Погоняют их тонкою палкою, длиною аршина в полтора или и дольше, у которой на одном конце костяная головочка, а на другом – крючок. Головочкою оленей бьют, а крючком отдевают потяги, когда оленю заступить случается. Такие палочки по-тамошнему ключками называются.

Оленные сани по-корякски чаучу-уетик, как уже выше объявлено, решетка – гыву, брусочки – уякау, головки у саней – гыпогынген или якыи, копылье – гынгу, место, где сидят женщины, – моинген («хвост»), узда правого оленя – коилгнен, левого – явилиган, потяги – илген, ключка – елоель, головка на ней – тымпету, крючок на ней же – калнкал.

Езда на оленях скорее собачьей; на хороших можно легко переехать в день полтораста верст, токмо часто кормить их должно и часто останавливать на дороге, чтобы мочились, а в противном случае в один день так испортятся, что или к езде будут негодны, или издохнут.

Оленей к езде приучают, как коней. Самцов езжалых кладут, перекусывая сквозь ровдугу жилы на ядрах, а их не вынимают. Олени все вместе пасутся – и неезжалые, и езжалые.

Когда коряки надобно одних от других отделить, то сгоняет он весь табун вместе, и кричит изо всего горла, кусая ключу свою, от которого крика олени с возможною скоростью на двое разделяются. Ежели которые не в свою стаю замешаются, тех бьют немилосердно.

Есть олени и у сидячих коряков, токмо у редких и не по многу, а употребляют они их токмо для выезда. У чукчей их табуны превеликие, однако сии, невзирая на то, больше морскими зверями питаются. Если коряк лишится своих оленей, то беднее камчадала бывает.

Нет ему другого способа к пропитанию, как задаться в пастухи к богатому, ибо рыбы он промышлять не умеет, а хотя бы и мог по нужде, то нельзя лодками, сетями и собаками завестись вскорости, а в пастухах пища ему и платье готовое; притом если у него малое число своих оленей, то может он пасти их с хозяйскими и, не употребляя себя на пищу, расплодить со временем нарочитое стадо.

Коряки на оленей своих и на кожи их выменивают у других народов самых лучших тамошних дорогих зверей, которых у многих коряков такое множество, что возят их с собою чемоданами. Напротив того, у сидячих коряков и камчадалов один из сотни человек имеет в запасе лисицу или соболя.

В вере своей коряки такие же невежды, как камчадалы, буде не хуже; по крайней мере, тот князец, с которым мне случилось разговаривать, не имел о Боге понятия. Дьяволов, которыми населены, по их мнению, реки и горы, почитают больше для того, что их боятся. Сидячие коряки признают богом камчатского Кутху.

Жертву приносить уреченного времени не имеют, но когда им вздумается, тогда убивают оленя или собаку, которую совсем на кол втыкают и оборачивают лицом к востоку, а от оленя одну голову да часть языка. Но кому сию жертву приносят, сами не знают, токмо приговаривают: «Ваио коинг якнилалу гангева», то есть «на тебе, да и нам что-нибудь пошли». Которого оленя или собаку отсулят бесам, тех, убив, повергают совсем на землю.

Горам и рекам, где, по их суеверию, живут дьяволы, жертву дают тогда, когда случается проходить мимо них. Не дойдя за несколько, колют оленя и съедают, а головную голую кость, воткнув на кол оборачивают к мнимому дьявольскому жилищу.

Ежели коряки убегают от какой-нибудь болезни, которая им опасна покажется, то убивают они собаку и, растянув на двух шестах черева ее, меж них проходят.

При жертвоприношении шаманы или волхвы их бьют в бубны, которые подобны якутским и других тамошних языческих народов. Но платья особливого не имеют шаманы, как у прочих язычников. Есть же шаманы и у коряков сидячих, которые почитаются и за лекарей: ибо они бьют в бубны и в случае болезней, чем оные, по их суеверию, отгоняются. Впрочем, сие весьма удивительно, что нет такого дикого народа, в котором бы шаман не лукавее других был.

В 1739 году случилось мне видеть в Нижнем Камчатском остроге славного укинского шамана, именем Карымляча, которого не токмо тамошние язычники, но и казаки за великого знатока почитают, наипаче для того что он колет себя ножом в брюхо и пьет кровь свою; однако все оное было столь грубый обман, что всякому бы можно было приметить, если кто не был ослеплен суеверием.

Сперва бил он несколько времени в бубен, на коленях стоя, после того ножом колол себя в брюхо и выманивал рукою кровь из раны, коей не было; наконец таскал из-под шубы по целой горсти крови и ел, облизывая персты. Я между тем довольно смеялся, что он свое дело так худо знает, что к нашим ташеншпилерам не годится и в школу. Нож, которым он колоть себя притворялся, спускал он вниз по брюху, а кровь вынимал из пузыря, который был под пазухою.

По окончании шаманства надеялся он нас привести в удивление, чего ради поднял свою куклянку и показал кровью вымаранное брюхо, уверяя нас, что кровь оная, которая была из нерпы, текла из его брюха, а рану исцелил он своим шаманством.

При том сказывал нам, что дьяволы приходят к нему из различных мест и в различном виде: иные из моря, иные из горелой сопки, иные большие, а иные малые, иные безрукие, иные обгорелые, а другие о полубоке. Морские прочих богатее и в платье, из травы шелковника сделанном, которая по рекам растет; а он их как во сне видит, для того что когда они приходят к нему, тогда мучат его столь жестоко, что он бывает почти вне ума.

Ежели такой шаман больного лечит, то по шаманстве предписывает, чем болящему выпользоваться можно: иногда приказывает ему убить собаку, иногда ставит вне юрты прутье и другие тому подобные безделицы. Собак в таком случае колют в бок ножом или копьями, а держат их по два человека – один за голову, а другой за хвост. Убитых втыкают на кол и ставят, оборотя лицом к горелой сопке.

Оленные коряки не имеют праздников, а сидячие празднуют в одно время с камчадалами, но кому и для чего, столь же мало ведают, как и камчадалы. Вся причина состоит в том, что предки их так поступали.

Праздник недели по четыре продолжается, между тем они ни к себе никого не пускают, ни сами не ездят и никакой работы не делают, но едят довольно и веселятся, бросая в огонь от всякой еды помалу в дар горелой сопке.

В других политических делах такие ж они невежды, как и в законе. Разделение времени на годы и месяцы им неизвестно[424], токмо знают четыре времени в году и лето называют алаалу, зиму – лакалянг, весну – киткетик, а осень – гетига. Ветрам не более как четырем имеют названия: восточный ветер – конгекат, западный – геипекывг, северный – гычигольиоиоа, южный – еутельиоиоа.

Из звезд знают Большого медведя, которого называют диким оленем, на их языке Елуе-кыинг; Плеяды, или «утячье гнездо», – Атага; Орион – Юлтаут («криво уронил»); Юпитер – Ичиваламак («красная стрела»); Млечный путь – Чигей-ваем («древесная река»).

Расстояние мест счисляют по дням, так как якуты по днищам, то есть в сколько дней от одного до другого места перекочевать можно, а на каждый день можно положить от тридцати верст до пятидесяти.

У богатых расстояние одного дня больше, нежели у бедных: для того что они надеются тем доказать, что у них лошади или олени хорошие, когда они со всеми своими тяжестями и с домом столько могут переехать, сколько бедные налегке, по причине худых лошадей или оленей.

Владельцев до покорения российскому скипетру у них не было, но тот власть некоторую имел, который был оленями богаче; чего ради и не знали они до тех пор, что есть присяга. Казаки приводят их к присяге, вместо креста и Евангелия, к ружейному дулу – с таким объявлением, что тому не миновать пули, кто присягает неискренно.

Таким же образом и сомнительные дела решаются, ибо виноватый, будучи уверен, что заряженное ружье убьет за неправду, охотнее признается, нежели предается в чаемую опасность жизни. В других случаях клятвы у них нет большей, как «инмокон кеим метынметик», то есть «правда, что я тебе не солгу».

Учтивства в словах и поздравления не знают; гостей, кто к кому приедет, не встречают, но поступают с ними, как большие господа с подчиненными. Гость, выпрягши своих оленей, сидит на санях, ожидая хозяйского повеления войти в его юрту, как на аудиенцию, однако ж соизволение хозяйское не от самого хозяина объявляется, но от жены его – такими словами – «елко», то есть «в юрте», или «хозяин дома».

Как гость, таким образом встреченный, войдет, то хозяин, сидя на своем месте, говорит ему: «койон» (сюда); потом указывает место, где сесть, с таким учтивством – «котвоган» (садись).

В потчиванье гостей наблюдают токмо то, чтоб их удовольствовать, а по камчатскому обычаю не поступают, чтоб гостей принуждать к объедению. Лучшие кушанья – жирное мясо и маняло; и сие не недостойно примечания, что все дикие и кочевные народы жир почитают за приятнейшее кушанье.

Якут даст себе глаз выколоть за жирную кобылятину, а чукча – за жирную собаку. Якут хотя ведает, что лишится всего имения, ежели украдет скотину, однако, невзирая на то, не удержится от жирной кобылы и в случае несчастия тем утешается, что он едал жирную кобылятину.

Воровство во всех диких народах, кроме камчадалов, похвально, только бы оно было не в своем роде и так искусно, чтоб не быть пойманным: в противном случае поступается жестоко не за кражу, но за неумение. Чукотская девка не может себе получить мужа, ежели в воровстве не окажет искусства.

Смертоубийство в своем же роде токмо опасно, для того что сродники не оставляют убиенного без отмщения, а впрочем, никому до того нет нужды. Убийцы тем великодушнее, что не знают о будущем воздаянии.

Всего достохвальнее в сем народе то, что они детей своих хотя и чрезмерно любят, однако издетска к трудам приучают; чего ради и содержат их не лучше холопов, посылают по дрова и по воду, приказывают на себе носить тяжести, пасти оленьи табуны и другое, тому подобное, делать.

Женятся богатые на богатых, а скудные на скудных, невзирая на разум и на пригожество. Жен берут наиболее из своего рода, двоюродных сестер, теток и мачех, токмо не женятся на матерях, на родных дочерях, на родных сестрах и на падчерицах. Невест хватают по-камчатски, чего ради и малолетних, которые не могут хватать невесты, не женят.

Жениху, коли бы кто богат оленями ни был, должно работать за невесту от 3 до 5 лет, между тем вместе им спать дозволяется, хотя невеста и не схватана; впрочем, она до совершения брачной их церемонии для обряда бывает по-надлежащему опутана. При свадьбах не бывает у них никаких обрядов, достойных примечания.

Жен имеют по две и по три и содержат их по разным местам, дав пастухов и табуны особливые. Все удовольствие жизни в том полагают, чтоб, переезжая с места на место, осматривать скот свой. Притом сие весьма удивительно, что коряк, счета почти не знающий, в великом множестве оленей тотчас приметит урон свой и скажет, какого оленя нет и какой шерсти.

Наложниц у них нет, токмо некоторые содержат коекчучей, которые у них кеиев называются, однако не в чести, как у камчадалов, но в презрении: ибо у коряков за великую брань почитается назвать кого кеиевом.

Сидячие коряки, по странному своему суеверию, имеют вместо жен простые камни: одевают их в платье, кладут спать вместе и временами шутят с ними и забавляют, как бы чувствующих забавы. Таких два камня получил я от укинского жителя Окерача, один из них, который называл он женою, был больше; а другой, который сыном, был меньше. Большему имя Яйтель-камак («целительный камень»), а другому – Калкак.

А каким случаем и по какой причине понял он такую достойную жену, рассказывал он мне следующее обстоятельство. Лет за десять был он в огноище немалое время; между тем, будучи на реке Адке, которая течет в Уку, с юго-западной стороны от устья Уки в 10 верстах, нашел он помянутый большой камень токмо один, и как взял в руки, то камень на него, будто человек, дунул.

Он, испугавшись, бросил камень в воду, отчего болезнь его так усилилась, что он лежал все то лето и зиму. На другой год принужден он был искать с великим трудом объявленного камня и нашел его не в том уже месте, где бросил, но далеко оттуда, лежащим на плите купно с Калкаком, или с малым камнем, которые он, взяв с радостью, принес в острог свой и, сделав им платье, от болезни избавился, и с того времени держит он их у себя и любит каменную жену паче настоящей, а Калкака всегда берет с собою в дорогу и на промыслы.

Правда ли то, что каменная жена милее ему настоящей, утверждать нельзя; впрочем, то могу сказать, что он камни отдал мне не с охотою, невзирая на мои подарки: ибо говорил он, что он, лишаяся их, лишается купно и здравия, которое от них зависело.

Детей своих безмерно любят, однако с младенчества не нежат, как уже выше объявлено. Как скоро родятся, то богатые отделяют им несколько оленей на их счастие, которыми, однако ж, не могут дети пользоваться до возраста совершенного.

Младенцам дают имена старые бабы со следующим колдованием. Ставят две палочки и перевязывают ниткою, на средине вешают на нитке ж камень, обшитый в кожу каменного барана, а при том неведомо что шепчут и спрашивают у камня, как звать младенца, напоминая имена его сродников, и на котором имени покачается камень, то бывает младенцу и имя.

Родильницы дней по десяти не выходят из юрты и не кажутся. При кочеванье возят их в санях закрытых. Детей кормят грудью до трех лет и больше, а после приучают к мясу. Колыбелей и пеленок не знают, но кладут их на земле, а во время кочеванья возят их за плечами и за пазухой.

С болящими водятся прилежно. Все болезни шаманы лечат, как выше показано, а травами пользоваться не знают.

Умерших тела сжигают с нижеописанными обрядами. Сперва наряжают их во все их лучшее платье и отвозят на место сожжения на тех оленях, кои, по суеверию, их умершим любы, кладут с ними на великий костер дров всю сбрую их военную и домашнюю, то есть копья, сайдаки, стрелы, ножи, топоры, котлы и пр., и зажигают.

Между тем как костер горит, колют они оленей, на которых привозят мертвых, и съедают, а остатки в огонь бросают.

Любимыми оленями почитаются, которые, будучи впряжены в сани, перевозят их чрез нарочно подложенный кол без скрипа полозьев. Таким образом переменяют они под умершим пар по десяти оленей, избирая угодных. Лямки таким оленям кладут на левые плечи, а не на правые, как сами ездят.

Поминовение усопшим бывает токмо однажды, спустя год по смерти их. Сродники их берут с собою двух каргин, то есть неезжалых оленей, и великое множество оленьих рогов, которые во весь год нарочно копят, и, придя на место сожжения или на другое какое высокое место, когда место сожжения в дальнем расстоянии, закалывают каргин и съедают, а рога втыкают в землю, которые шаман во образ табуна отсылает к умершему.

При возвращении в дома проходят между двумя прутами, которые ставятся нарочно для очищения, и шаман, стоя при них, бьет проходящих прутом же, отговаривая, чтоб умершие их к себе не брали.

Что касается до других обстоятельств и жития сего народа, то нет между ними и камчадалами разности. Военное их ополчение, сбруя, труды мужеские и женские во всем сходствуют: ибо и коряки по большей части нечаянно нападают на своих неприятелей, и военное их оружие состоит в луках, стрелах и копьях, которые прежде сего из костей же и из камней делали, и женщины их в таких же трудах упражняются, как камчадалки: ибо на них лежит вся кожевенная, портняжная и сапожная работа, токмо корякские бабы и есть варят, чего камчадалки не делают.

Кожи выделывают они лучше и мягче камчатского, а вместо икры намазывают их оленьим калом. Шьют оленьими становыми жилами.

Оленьим кожам как от россиян, так и от коряков разные названия. Рослые кожи россияне постелями, а коряки наман называют. Кожи больших оленей осенние по-российски недорости, а по-корякски гаингай-налган; кожи телячьи, то есть молодых оленей, по-российски пыжики, а по-корякски хаюй-налган. Кожи выпоротые оленьи из брюха по-нашему выпоротки, а у них килкаю-юналган, замша по-российски ровдуга, а по-корякски начеиган.

Главная разность сего народа от камчадалов состоит в языке, в котором, по счислению господина Стеллера, три диалекта. Первым диалектом, или коренным языком, говорят сидячие коряки у Пенжинского моря и оленные, и сей язык выговаривается мужественно и крепко.

Другой диалект, который употребляется у олюторов[425] и от россиян вторым морским корякским языком называется, весьма крепче помянутого. Третий, чукотский, выговаривается легче, мягче и со свистом. Впрочем, между всеми диалектами такое сходство, что коряки, чукчи и олюторы без труда друг друга разуметь могут.

Но если олюторский диалект почесть за особливый, то столько почти будет диалектов в корякском языке, сколько острожков; ибо нет такого осторожка, в котором бы не было против других знатной отмены; таким образом, укинский, карагинский, островной карагинский и чендонский могут назваться особливыми диалектами.

Я за коренной корякский язык почитаю тот, которым говорят оленные коряки[426], для того что в нем нигде нет большой разности, как можно видеть в собрании корякских слов под литерами А и Б. О прочих можно вообще сказать, что сидячие коряки чем далее живут к северу, тем чище говорят по-корякски, а чем далее к югу, тем больше камчатских слов употребляют и больше имеют разности в окончаниях.

Для удовольствия любопытных читателей прилагается собрание слов разных корякских наречий. Под литерою А содержатся слова оленных коряков, которые живут на севере. Под литерою Б – слова оленных же коряков, которые, не в давние годы лишась табунов своих, поселились на реке Аваче.

Под литерою В – слова сидячих коряков, которые живут на Уке-реке, а под литерою Г – слова островных карагинцев. Причем надлежит ведать: 1) где пишется глаголь со штрихом наверху (ѓ), там оный произносить должно как латинское, 2) где против слов столба А в столбе Б, или против слов столба В в столбе Г ничего не писано, но токмо точки поставлены, там сходство в словах разумеется.

Сими именами рыбу, птиц и пр. называют сидячие коряки[427], а оленные не столь любопытны, чтоб они и то знать или называть могли, чем не пользуются.

И хотя, впрочем, много из того им известно, однако как их имена писать, так укинские и карагинские рассудилось мне за излишнее: ибо укинцы называют все вещи отчасти по-камчатски, а отчасти по-корякски, а карагинцы – по-корякски с некоторою малою отменою: так, например, гусь по-камчатски кейшугыш, по-укински кейшугаш, по-корякски гейтуант, а по-карагински отегету.

Которые живут на реке Караге, а не на острова, те от жителей островных в том наипаче отменны, что вместо ф произносят ѓ, вместо Е в начале произносят И: так, например, вместо вихуфи (ногти) веѓевуѓи, вместо етеѓету (гусь) итуит.

Тигильские сидячие коряки также как и укинские больше имеют сходства в языке с северными камчадалами, нежели с оленными коряками, хотя слова их так испорчены, что едва и узнать можно, а особливо в разговорах. Кратко сказать, все сидячие коряки чем ближе живут к камчадалам, тем больше имеют и сходства с ними, а чем к северу, тем чище говорят по-корякски.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.