Глава вторая

Глава вторая

К завершению «Ругон-Маккаров». — Апрель 1889 года: Золя пишет роман «Человек-зверь». — Вызов Достоевскому.

— «Самый большой лирик нашего времени», — говорит Анатоль Франс. — Агрессивность и сексуальность. — Добросердечные писатели-гиганты.

— Деньги и их роль в жизни общества. — Золотой телец и «Das Kapital». — Подоплека романа «Деньги». — Крах «Всеобщего союза».

Завершение работы над «Ругон-Маккарами» совпало с духовным преображением романиста. Любовь Золя изменила окончание эпопеи, так же как в свое время война изменила ее начало. Жанна оказала столь же сильное воздействие на окончание «Ругонов», как и поражение в войне 1870–1871 годов, воспоминание о котором побуждает романиста создать «Разгром». Седан дал возможность Золя исторически завершить историю одной семьи, а смотрительница белья в Медане дала возможность завершить ее в общечеловеческом плане романом «Доктор Паскаль», в котором отображено стремление к счастью. Это, впрочем, вполне соответствовало архитектонике всей эпопеи. Он начал «Ругон-Маккаров» с описания любви Мьетты и Сильвера, в которой отразилась его собственная любовь к «розовой шляпке», и заканчивает эпопею изображением любви Паскаля и Клотильды, в образах которых — он сам и Жанна. Поток ликующего оптимизма заливает последние страницы «Ругон-Маккаров».

15 апреля 1889 года Золя является с опозданием на репетицию своей пьесы «Мадлена», на основе которой он в свое время написал роман «Мадлена Фера». Волосы его в беспорядке, пенсне криво держится на носу. Цвет лица — более свежий, чем обычно. Он опускается в красное кресло Антуана[138] и говорит руководителю Свободного театра:

— Ну и денек! Я только что совершил поездку на паровозе из Парижа в Мант и обратно! Это мне нужно для моей книжки. От непрерывной тряски у меня буквально отнялись ноги!

— Что это за книжка? — спрашивает молодой Антуан, угрюмый и в то же время почтительный.

— Роман о железной дороге. Я думаю о нем с тех пор, как поселился в Медане. Но мне нужно, чтобы поезд потерпел крушение. В Компании Западной железной дороги, наверное, стали бы клясться, что этого у них не бывает! Словом, эта катастрофа в моих руках! Потрясающая катастрофа, мой дорогой.

Антуан смотрит на него с восхищением. Поистине, писатель переживает вторую молодость. Золя вспоминает о поездке, которую он совершил с Жанной в марте. Они осмотрели вокзал в Гавре. Позавтракали в пустом зале ресторана «Гранд-Отель». Затем побывали в порту, сели на пароход, направляющийся в Трувиль, и эта необычная по времени года поездка произвела на молодую женщину неизгладимое впечатление. Вполне возможно, что именно тогда Жанна, столь юная, столь робкая, столь счастливая, сообщила ему, что у нее будет ребенок…

Золя был преисполнен внутреннего ликования; оно смело прочь угрызения совести, заставило забыть о новых или старых честолюбивых мечтах, которыми он был охвачен и которые до появления Жанны занимали место, отведенное для любви: о Французской академии, ордене Почетного легиона и даже об успехе в театре, которого он тщетно добивался на протяжении двадцати лет. Он был убежден, что у него будет все. Тот самый ненасытный голод, который заставлял его неистово работать, пробудил в нем безумную жажду жизни.

А сейчас в театре он целиком во власти одного замысла: это роман о железной дороге. В разговоре с Антуаном он все время возвращается к своей «книжке» и энергично жестикулирует:

— Антуан, эта катастрофа должна произойти у меня между Малонэ и Барантеном, при выходе из туннеля. Вы знаете линию Париж — Гавр? О, простите! Вы правы. Повторим, повторим…

Эдмон де Гонкур узнает в своем гнездышке, что видели, как Золя отправился на паровозе с вокзала Сен-Лазар, в рединготе и цилиндре — таким он был изображен на известной гравюре из «Иллюстрасьон».

«Директор Компании Западной железной дороги произнес великолепную фразу: „Скажите г-ну Золя, что крушение поезда произойдет лишь тогда, когда он будет избран в Академию“. Мне рассказал об этом Форэн!»

Академия! Завсегдатаи отейльского особняка покатываются со смеху.

Но вырвавшийся на свободу целомудренник вновь приступает к работе. Его книжка (он еще раз обдумывает ее название, перебирая шестьдесят вариантов) явится не только исследованием, основанным на документальных материалах, она будет заключать в себе целую серию убийств, непосредственным поводом к изображению которых послужило вызвавшее отклики во всем мире страшное дело «Джека-Потрошителя», разбиравшееся в Лондоне в августе 1888 года.

Как водится в таких случаях, он сообщает Шарпантье:

«Я кончу наверняка 1 декабря. Я охвачен страстным желанием завершить как можно скорее свою серию „Ругон-Маккары“… Мне сейчас очень хорошо и легко работается, чувствую я себя превосходно и кажусь самому себе таким, каким был в двадцать лет, когда мне хотелось грызть горы. Ах, мой друг, если бы мне было только тридцать лет, то вы увидели бы, на что я способен! Я удивил бы мир!»

Рождается Дениза. Как же тут не возникнуть желанию грызть горы?

«Человек-зверь» начинает печататься в газете «Жиль Блас». Разумеется, роман не был еще закончен.

После Гюго и Бальзака он страстно увлекается русскими писателями, в первую очередь Достоевским («Преступление и наказание») и Толстым. Он признается Лемэтру: «Да, конечно, я начинаю уставать от своей серии, это между нами. Но необходимо, чтобы я закончил ее, не изменяя слишком свои приемы». Но сколь необычайна книга «Преступление и наказание». Преступник Достоевского — метафизик, преступник Золя — реалист, здоровяк с хорошими мускулами. Глубине внутреннего мира славянина соответствует психоанализ.

Марк Бернар, являющийся в некоторых чертах своего творчества наследником Золя, хорошо осветил вопрос о влиянии Достоевского на Золя и об отличии между обоими писателями.

«Показать отличие, существующее между Достоевским и Золя, можно лучше всего, сравнив романы „Преступление и наказание“ и „Человек-зверь“. Раскольников убивает из метафизических побуждений, его драма — это драма греха и искупления этого греха любой ценой, пусть даже ценой наказания. В „Человеке-звере“ царят одни лишь животные инстинкты»[139].

Золя задавал вопросы кочегарам, служащим, инженерам. Его роман — замечательный репортаж. Но и на этот раз он уступил демону, которому противостоял его натурализм: поэтической галлюцинации. Он видел паровозы, эти бесстрастные стальные цилиндры. Он превращает их в чудовищ, подобно тому как превратил в чудовищ шахту Ворё из «Жерминаля» и перегонный куб из «Западни». Этот паровоз, у которого женское имя Лизон, он превращает в живое существо и убивает это существо. Из документальных записей репортера рождается фурия Данте.

8 марта 1890 года Жюль Лемэтр, несмотря на свою антипатию к Золя, выражает свое восхищение романом на страницах «Фигаро». «Доисторическая эпопея в форме современной истории». На следующий день Анатоль Франс заявляет, что «Лизон» — бессмертна и что Золя — «самый большой лирик нашего времени». Резкие колебания в оценке Золя у этого человека, обладающего «вкусом», позволяют судить о мощном воздействии автора «Ругон-Маккаров» на современников, которое по меньшей мере равно воздействию писателей типа Лоуренса, Миллера и в живописи — художников типа Пикассо. Франс то извергает хулу, то восхищается. Он постоянно испытывает желание и аплодировать, и свистеть. Золя утомляет своих современников! Об этом скажет Ренан в интервью, опубликованном в газете «Пресс»:

«Мне жаль, что человек, обладающий столь большим талантом… посвятил себя тому, что подразумевают под словом „реализм“. Золя больше не интересует меня. Он не скажет мне ничего нового».

А Золя продолжал вносить новое. В романе «Человек-зверь» он углубил понятие «физиологического человека», которое родилось с появлением «Терезы Ракен». После смерти Золя этот герой буквально заполонит мировой роман. Золя полагал, что он следует научным путем, изучая проблему наследственности на примере родившегося преступником Жака Лантье, сына нежной и слабовольной Жервезы из «Западни», брата Клода Лантье из «Творчества» и Этьена из «Жерминаля». Он опережает науку, подвергая своего персонажа самому правильному психоанализу, разумеется психоанализу Фрейда, но также и Юнга. Он интуитивно уравновешивает агрессивность и сексуальность, эти две движущие силы, управляющие человеком-животным, отводя каждой из них место, которое не стали бы оспаривать в наше время самые лучшие психиатры. И на сей раз он руководствовался не только своим разумом, но и своим поразительнейшим инстинктом.

Этого не могли понять ни Гонкур, ни Ренан. Они были слишком умны для этого.

Весьма знаменательно, что автор вновь возвращается к теме «Терезы Ракен» в романе «Человек-зверь», этой хронике о людях и сумасшедших поездах, где рассказывается история бессознательной, нежной и почти невинной преступницы. Сцена, когда Рубо зверски избивает Северину под звуки фортепиано, доносящиеся из соседней квартиры, и гудки паровозов на вокзале Сен-Лазар, производит ошеломляющее впечатление. Золя в последний раз и во весь голос произносит обращение, которое затем будет сам же яростно опровергать:

«Люди стали быстрее ездить, стали более учеными… Но дикие животные остаются дикими животными, и напрасно будут изобретать все более совершенные машины, в сущности люди будут по-прежнему дикими животными».

Гонкур хохочет, читая вслух следующий отрывок из романа «Человек-зверь»:

«Паровоз „Лизон“ обладал редкими качествами хорошей жены. Он был кроток и послушен (нет, вы только вдумайтесь в это!), его легко было пустить в ход, а затем он шел чрезвычайно ровно и спокойно благодаря прекрасной своей способности к парообразованию»[140].

«Золя сходит с рельсов», — ехидно замечает Форэн.

Неуклюжая деталь, комично преувеличенная, мешает насмешникам почувствовать величие признаний Северины Жаку, той Северины, у которой драма в коже, подобно тому как у Жака Лантье — преступление в крови.

«Долгий рассказ оживил в Северине тяжелые воспоминания и привел ее в сильное возбуждение; она вложила в этот вопль любви всю владевшую ею жажду радости и наслаждения. Однако Жак, так взволнованный и пылавший (это слово имеет для Золя особое значение) страстью, все еще отстранял ее:

— Нет, нет, обожди… Стало быть, когда ты всей тяжестью обрушилась ему на ноги, ты ощутила, как он умирает?

Неведомый роковой инстинкт вновь пробудился в Жаке, волна ярости поднималась из глубины его существа, затопляла мозг, перед глазами пошли красные круги. Ему вновь остро захотелось проникнуть в тайну убийства.

— Ты, значит, говорила про нож… А что ты чувствовала, когда Рубо всадил в него нож?

— Какой-то глухой удар.

— А глухой удар…»[141].

Это великолепно. Не Золя, а Гонкур Форэн и другие насмешники «сходят с рельсов».

Но «Человек-зверь» означает также прощание романиста с мрачным миром его героев. Еще немало мерзостей будет изображено в «Деньгах», «Разгроме» и «Трех городах», но это ничего не добавит нового. Протянув руку идеализму юношеской поры, идеолог Золя будет укреплять свои позиции. Между обоими Золя — худым Ролла[142] из лачуги с улицы Суффло и шестидесятилетним человеком с Брюссельской улицы, морализирующим в духе Толстого, останется место для уравновешенного и сильного Золя, который создаст трилогию «Три города» и выступит в Деле Дрейфуса, причем его выступление будет не политическим актом, а актом человеколюбия.

История литературы XIX века, если оставить в стороне интеллектуальное течение в лице Стендаля, Лотреамона, Нерваля, Бодлера, Рембо, Малларме и т. д., — это история добросердечных гигантов, которые берут главнейшие истины и создают на их основе романы, отличающиеся поразительной простотой. Гюго, Санд, Бальзак (частично), Золя, Диккенс или Толстой, который похож на них, — это Титаны, гордость которых граничит с неистовством и произведения которых представляют собой грандиозные хроники, пронизанные вспышками молний. Вотрен, герои Жорж Санд, Жан Вальжан и Козетта, Клод Лантье и Нана — непомерно разросшиеся марионетки, в которых не раскрыт сложный внутренний мир человека. К 1890 году этой сферой завладели поэты или аналитики; Стендаля в ту пору еще мало читают, а Пруст тогда еще лишь наблюдает за окружающей жизнью, перед тем как обратиться к собственным воспоминаниям, чувствам и переживаниям. Истинные поэты прозябают, из них делают мучеников, тогда как сейчас из них делают подозрительных святых: святой Бодлер, святой Рембо… Но зато фальшивые поэты растут как грибы; они бесстыдно портят настоящие, неподдельные бусы парнасцев и самые затаенные, хотя и фальшивые бусы символистов. Этот век, которому не хватало чувства меры и была присуща инфантильная простота, поступает так же и со своими художниками: Гогеном, Сезанном, Ван-Гогом (двое из них — поклонники Золя). После Курбе и Мане их также возвели в высший ранг шутов для развлечения кретинов.

Разумеется, великими романистами XIX века созданы и тонкие, сложные характеры. Таковы, например, Рюбампре, изысканно-нежный, если его поставить рядом с грубым Вотреном, и, пожалуй, Мариус из «Отверженных», если его сравнить с Вальжаном, в гиперболизированном образе которого нарушены обычные человеческие пропорции, и, уж конечно, Фантина, а также Жервеза, Клотильда, Рене или Северина — героини Золя. (Только женщины.) Но преобладает грубое начало. Существует лишь едва ощутимое различие между «Отверженными» — быть может, величайшим романом всех времен, «Войной и миром» и «Парижскими могиканами». Персонажи этих книг, будь то крупный предатель, крупный мошенник, человек великодушный, чистый или отчаявшийся, преднамеренно утрированные в сравнении с людьми, встречающимися в действительности, заполонили всю литературу и производили на современников столь же мощное воздействие, как позднее — монстры Пруста, Мориака, Кафки, Сартра.

Золя со своей стороны всячески содействует развитию этой черты XIX века, с которым он живет в добром согласии.

Итак, было совершенно естественным, что Золя, подобно Бальзаку, и более решительно, чем Гюго, вступил однажды в схватку с Деньгами. Деньги являлись главным двигателем социальной жизни общества в целом и отдельных людей. Он не мог не обратиться к тому, что религия стыдливо называла «золотым тельцом» и что рождающаяся пролетарская доктрина назвала «Das Kapital». Нужно было ввести Деньги на сцену и в эпопее «Ругон-Маккары». Причем исключительно важное значение имело то обстоятельство, что Золя — хороший архитектор, хороший режиссер — вывел эту знаменитость лишь под занавес. Он посвятил Деньгам восемнадцатый роман. В дальнейшем он изобразит также Войну, которая играла в XIX веке еще более решающую роль, чем Деньги. Затем, после окончания «Ругон-Маккаров», Золя, верный своему правилу не останавливаться на достигнутом, попытается «переделать» религию с помощью «Трех городов» и бога-отца с помощью «Четырех Евангелий». Это вполне нормальное завершение неистовства, неотделимого от литературного творчества. Так закончил и Гюго, создавший «Бога», «Конец сатаны» и обоготворивший самого себя. Мы, возможно, не обладаем большой скромностью, но все же Жюль Ромэн не ищет скалу, чтобы завещать похоронить себя там, Жид не изображал из себя Моисея и Сартр, который находится под значительно более сильным влиянием Золя, чем можно судить об этом по метафизическому складу его ума, не лезет из кожи вон, чтобы предложить нам новую Библию! Что это, прогресс? Наша «скромность» может быть в действительности свидетельством бессилия? Но об этом скажут свое слово дети наших детей. Нам остается констатировать факт: гигант Золя не мог составлять исключения в ту эпоху гигантов. Мегаломания была естественным состоянием этих писателей.

Деньги приводят нас к Бальзаку. Деньги, оказывающие огромное воздействие и на самого Бальзака, играют роковую роль в жизни людей; деньги разжигают страсти, деньги приводят к безумию, деньги развращают женщин, низводят мужчин до скотского состояния. Но Бальзак не видел, как деньги управляют жизнью коллективов, сталкивая их друг с другом, обусловливая, будучи причиной, все перипетия социальных битв. Бальзак — этот стоящий особняком гений — смотрел на мир глазами стряпчего, а Золя — глазами примитивного экономиста и социолога. Превосходный критик-марксист Жан Фревиль хорошо подметил это различие: «В эпоху торгового дома Нусингена капитализм еще не вступил в фазу анонимных обществ… Развитие промышленности, сооружение железных дорог, городское строительство, товарооборот требовали огромных капиталовложений. Банки, компании были созданы для того, чтобы привлекать, объединять и использовать капитал. Вскоре должна была начаться эра финансовых магнатов»[143]. Превосходно сказано! Однако согласиться с этим можно лишь с оговорками: финансовая верхушка уже существовала — тамплиеры, Жак Кёр, кредиторы, дававшие средства на ведение итальянских войн, братья Парис, тайные коммандитисты времен Французской революции и т. д. У этой финансовой верхушки, разумеется, было другое лицо, но Бальзак мог бы обратить на него внимание. И будь на его месте Золя, он наверняка заметил бы ее, хотя, возможно, и не сумел бы разглядеть новых форм капитала. В этой особой сфере Бальзак — не видел, а Золя видел.

В «Добыче», являющейся ключом к этому новому произведению, Аристид Ругон попадает в Париж вскоре после государственного переворота 2 декабря. Его брат, Эжен Ругон, назначает его смотрителем дорог и улиц. Чтобы не поставить в неловкое положение своего покровителя, Аристид берет себе имя Саккар. Он вскоре узнает секреты ратуши и постигает искусство пользоваться этими секретами. Люди быстро богатеют благодаря поставкам в армию во время войны и благодаря спекуляции земельными участками в мирное время. Эти люди, умеющие делать деньги, по-своему истолковывают миф о крови и земле! Аристид Саккар покупает земельные участки, которые, как ему известно, будут экспроприированы Османном. Брат оказывает ему свою «поддержку». Концессионер и взяточник Саккар благоденствует в своем особняке в парке Монсо, под крылышком у Империи, которой правит префект, выступающий в роли стратега, и которую наводнили Кастильоне всевозможных мастей и оттенков. Поражение приводит к падению покровителей. И вот этот-то разорившийся человек и появляется вновь в романе «Деньги».

Саккар — собирательный образ, воплотивший черты нескольких реально существовавших людей, личность которых легко установить. Прежде всего возникает новая ветвь на знаменитом генеалогическом древе: Саккар олицетворяет проникновение Ругонов из политической сферы в сферу финансовую. Но Саккар это также историческая личность, Жюль-Исаак Мирэс (1809–1871), малоизвестный геометр, ставший биржевым посредником в Париже и сколотивший себе состояние с помощью так называемой финансовой журналистики. В 1851 году он купил газеты «Пэи» и «Конститюсьонель». Влияние, которое он приобрел, будучи издателем газеты, помогло ему стать во главе Общей кассы железных дорог. Он находился на вершине своей карьеры, когда в феврале 1861 года его арестовали в связи с вполне обоснованным обвинением в неблаговидных поступках, совершенных им на этом посту. Мирэс был приговорен к пяти годам тюремного заключения; он обжаловал приговор, и год спустя его оправдали в Дуэ. Но это был уже конченый человек.

Наконец, Саккар — это также тот самый г-н Бонту, который в июне 1878 года основал «Всеобщий союз»; судебное дело, возбужденное против этого банка, относилось к более близкому времени, и страсти вокруг него еще тогда не улеглись.

Что же касается банкира Гундермана, фигурирующего в романе «Деньги», то это, вне всякого сомнения, Альфонс де Ротшильд, предком которого был Майер Ансельм Ротшильд, пунктуальный, ненасытный, плодовитый, верующий меняла из Франкфурта-на-Майне, ставший бароном по повелению благодарного ему австрийского императора, а отцом Альфонса был Джеймс, основатель парижского банка Ротшильдов. Альфонс де Ротшильд — управляющий Французским банком, председатель административного совета Компании Северных железных дорог, член Академии изящных искусств (sic), брат Эдмона де Ротшильда, возглавляющего Компанию Восточных железных дорог, внучатый кузен Ротшильдов, оставшихся во Франкфурте, Саломонов, Натанов и Лионелей из Вены, Манчестера и Лондона. Этот Альфонс бился об заклад за Республику, подобно тому как его отец Джеймс бился об заклад за Луи-Филиппа.

Это — что касается персонажей. Еще большее значение имеет сама рассматриваемая проблема. Банк Саккара — католический банк. Банк Гундермана — протестантский и еврейский. Этим банкам, являющимся воплощением разделенного капитала, в романе противостоит Сигизмунд Буш, ученик Маркса. Золя снова приходит к социализму. Можно по-разному относиться к марксизму, но нельзя отрицать того, что это учение дает правильный исторический анализ, и заслуга Золя состояла в том, что он очень рано понял это. И если «Жерминаль» был первым большим романом о рабочем классе, то «Деньги» — первый большой роман о финансовом мире и капитале.

В романе «Деньги» повествуется, таким образом, о реальной борьбе.

«Всеобщий союз», которому Золя дал вполне ясную характеристику в своей книге, за десять лет до того объединил фонды церковных приходов и средства средних слоев ультрамонтанов (при открытой поддержке Ватикана) в руках крупнейших промышленников и финансистов Лиона, с тем чтобы подорвать могущество протестантского и еврейского банка. Банк Ротшильда — еврейский и протестантский — был республиканским, а католический банк — консервативным и реакционным.

В ту пору в Париже жил один кондитер по имени Бонту, который выпускал запеченные в тесте сладости, получившие известность за пределами Франции. Вскоре акции «Всеобщего союза» стали называть «запеканками Бонту». Этот новый могущественный банк не на шутку встревожил правительство. И еще больше встревожил он протестантов и евреев, позиции которых оказались под угрозой. Имена некоторых членов административного совета «Всеобщего союза» (равно как и имена тех, кого могли бы противопоставить «Всеобщему союзу» протестантские и еврейские банки) наглядно показывают, что речь идет о скрытой войне и здесь не может быть места для романтики. Во главе «Всеобщего союза» стояла каста: маркиз де Бьенкур, де ля Буйери, принц де Брогли, виконт д’Аркур, виконт де Майоль де Люппе, граф де Монгольфье, Эжен Вейо, граф де Вийермон и т. д. Эти имена встречаются в списке подписчиков на антисемитскую газету «Либр пароль», издававшуюся Дрюмоном. Однако Гамбетта, республиканец и франкмасон, был противником этого роялистского и католического банка. 31 декабря 1881 года обладатели вкусных «запеканок Бонту» весело встретили Новый год. В активе банка — 179 миллионов! И вдруг удар! Финансовый Пирл-Харбор! Удар этот был, впрочем, весьма прост по замыслу. Акции, накопленные втайне Ротшильдами, были выброшены на рынок, причем они стали продаваться по значительно более низкому курсу. Начинается паника. 28 января «Всеобщий союз» прекращает свои платежные операции. Отдан приказ об аресте однофамильца кондитера и директора банка М.-Ф. Федера. Вести следствие поручают человеку, который умрет, сойдя с ума, до вынесения приговора. Бонту и Федера приговаривают к максимальному наказанию: пяти годам тюремного заключения и 3000 франков штрафа. Это несправедливость, столь же очевидная, как и давление, оказанное властями на суд. В преддверии «Большого дела» происходит «Маленькое дело», являющееся как бы его изнанкой. И во время этого дела Золя, который при любых обстоятельствах мучительно переживал несправедливость, не оказался в лагере «правых».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.