VII

VII

Мы с Агафоном были уже в последнем классе городского училища. Агафон с зимы начал зубрить латынь и языки: готовился сдавать экзамен в пензенскую гимназию. Когда кончит ее, будет дальше учиться на доктора. А я стоял на распутье. Окончивший городское училище мог поступить в телеграфисты или в конторщики. Отец уговаривал меня:

– Садись-ка, сынок, на каток, берись за иголку. Будешь закройщиком, плохо ли? Знаешь, сколько получает закройщик у Манделя?

Матери хотелось, чтобы я продолжал учение, – но где? В нашем городке не было ни гимназии, ни реального училища, а ехать в губернский город «потрохов не хватало».

Девчонкам в городе повезло больше – к нам приехала группа молодых учителей из Саратова открывать частную женскую гимназию. В доме страхового агента у них было что-то вроде штаба. Будущая начальница – Архелая Романовна Янович, совсем непохожая на начальство: хрупкая, миниатюрная, с громадными глазами и пышной прической, деловая и энергичная, – сидела с ножками на диване и, как Наполеон, отдавала распоряжения своим маршалам.

Уже был нанят под классы большой дом, привезены парты, заказан инвентарь. Занятия еще не начинались, но неугомонная Архелая затеяла вечерние курсы французского языка.

И вот я сижу за партой рядом со своими вчерашними учителями из городского училища и барышнями, жаждущими просвещения, и «настоящая» француженка мадемуазель Пикар обучает нас по системе Берлица, забавно картавя: «Позовитэ – апле, принэситэ – апортэ, шерниля – лянкр, шернильниса – лянкрие, спишки – лезалюмет…»

Один из учителей свиты Янович, словесник, длинноволосый и бледный, человек, по-видимому, великой учености, писал философское сочинение, о котором все товарищи и сама Архелая говорили с глубоким уважением. Словесник посылал письмо Толстому, спрашивал о цели жизни, и Толстой ему ответил. С толстовским письмом он не расставался, носил его всегда в боковом кармане в бумажнике и иногда показывал любопытствующим. Словесник-философ искал переписчика, Федор Антонович рекомендовал ему меня.

– Я ему сказал, что ты парень раннего развития. А он сразу: «Коля Красоткин?» Я говорю: «Нет, совсем не похож, разве самую малость. Да нет, конечно, совсем, совсем не то».

– Кто этот Коля Красоткин?

– Когда-нибудь прочитаешь в «Братьях Карамазовых».

Я не стал дожидаться и постарался достать роман Достоевского. Коля Красоткин не показался мне достойным внимания, но кроткий Алеша очень понравился. Не уйти ли в самом деле в монахи? У нас под городом недавно возник скит, где спасался некий отец Андрей. Жаль только, что он мало был похож на идеального старца Зосиму из романа.

Я пошел к учителю-философу. Он жил одиноко, в комнате было по-девически чисто и прибрано, а на столе полный порядок. Зябко кутаясь в клетчатый плед, учитель в ковровых туфлях мягко шагал по комнате, пока я у стола на разложенной салфеточке управлялся с ненужным стаканом чаю, от которого не посмел отказаться. Он вручил мне черновик для переписки – клеенчатую тетрадь с первой главой философского сочинения.

– Покажите, пожалуйста, письмо Толстого, – попросил я.

Он достал скромный листочек. Простая линованая бумага, уже протертая на сгибах. Проволочный крупный почерк. Слов я не разобрал.

Первая глава философского трактата называлась «О значении моральной проблемы». Затем шли главы, излагающие философские системы XVIII–XIX веков, начиная с Бентама. Глав было много, и я надолго был обеспечен работой. Беда только в том, что теперь целый день приходилось корпеть за перепиской, и к Федору Антоновичу мне удавалось вырваться лишь ненадолго вечером.

– Ну что, сыт философией? – интересуется Федор Антонович. Он, кажется, недолюбливает учителя-философа да и трактат его ценит невысоко.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.