ПОЛЯ СМЕРТИ. КАМПУЧИЯ ИЮЛЬ 1980

ПОЛЯ СМЕРТИ. КАМПУЧИЯ ИЮЛЬ 1980

После того как шеф отдела печати МИД НРК дал добро на нашу деятельность в Пномпене, фортуна повернулась к нам лицом.

Мы начали снимать телерепортажи. Делать это было с одной стороны просто, но с другой — всякий раз приходилось открывать Америку.

В нас было много честолюбивых помыслов, но никакого жизненного опыта. Пашка работал ассистентом оператора, пусть даже у такого «профи» как Веня Черников, но он мог только отслеживать почерк мэтра. Здесь же ему предстояло обрести собственный почерк. А мне — свой.

Мы обретали его по ходу жизни. Мы были талантливыми парнями.

Каждый по-своему.

Паша снимал «гениальную картинку», которую я не видел. Я сочинял, а потом озвучивал неестественно гнусным голосом, в отличие от естественно «мачоподобного» голоса Сергея Чонишвили свой «гениальный текст». Но я же не артист.

Что же до нашей гениальности, то в ней у нас сомнений не было. Возможно, у телезрителей и нашего руководства на это счёт имелось иное мнение, но до Москвы было далеко, а до Бога высоко! Люди, наезжавшие в Пномпень, говорили, что наши репортажи показывают в Москве регулярно. Для нас этот факт был важнее звания Героя Советского Союза. Нас показывают в программе «Время» и в выпусках «Международной панорамы», куда для многих зарубежных корреспондентов доступ был резко ограничен. А тут практически стажёры, десантированные в страну черепов и тотального злодейства взялись за работу с такой прытью, которой от нас никто не ожидал.

Мы попали в эпицентр человеческой боли и при всём нашем «наивно супер» прекрасно осознавали, что живём в необычной стране, где на каждом шагу разверстые могилы и пирамиды из черепов.

Мы снимали сиротские дома, где сердце обливалось болью за этих безмолвных и так рано повзрослевших подранков! Сиротские дома в сердце буддийской Азии, где культ детства, едва ли не превосходит культ Будды…

В этой стране и в этом городе всё воспринималось, как раскрытая кровоточащая и пугающая рана.

Возможно, это прозвучит кощунственно, но нам необыкновенно повезло. Каждый сюжет, как откровение. Мы открывали для себя и для мира Кампучию-Камбоджу, страну, пережившую три нулевых года.

Мы перестали обращать внимание на трудности быта.

Привыкли к тому, что пот струился по нашим телам 16 часов в сутки. И только скупые семь — шесть часов сна в комнате с дышащим на ладан кондиционером были временем релаксации.

Мы были молоды, амбициозны.

Мы были готовы работать от рассвета до заката.

Но где сегодня отснятые Пашкой километры киноплёнки?

Где все эти сюжеты, которые сделали нас тогда известными? Героями на час!

Говорят, газета живёт один день. А сколько живёт сюжет в программе «Время»? Те полторы-две минуты пока он идёт в эфире? Пять минут в «Международной панораме»?

Весь мой архив однажды пропал. Пропали эфирные тексты, газетные и журнальные публикации посткампучийского периода.

Но если печатное слово можно раскопать в библиотеках, то закадровые тексты к телерепортажам из Кампучии оказались безвозвратно утеряны.

Как мне восстановить тот период кампучийской жизни?

Сегодня я пытаюсь делать это по памяти, но ведь прошло почти тридцать лет.

В 1981 году многое из того времени ещё жило в памяти, мне удалось отразить в паре-тройке очерков в журнале «Вокруг света».

Сегодня я вижу в них неизбежную дань идеологии, которая пронизывала даже такие издания, как журнал путешествий. Но в те времена мне казалось, что я совершаю нечто важное. Потому что одно дело писать закадровый комментарий к телевизионным сюжетам, в котором главное всё же картинка, и совсем иное, — описать то же самое, опираясь лишь на запечатлённое памятью.

Приведу небольшой отрывок из зарисовки, опубликованной в начале 80-х в одной из московских газет.

«Никогда я не видел столько неразорвавшихся мин и снарядов. Первая мина, найденная в рисовом поле месяца через три после приезда в Кампучию, бросила в дрожь, но мне объяснили, что такие мины обычно уже обезврежены. Разве что когда крестьяне выжигают стерню прошлого урожая, разнесется в знойном воздухе страшное эхо войны. Эта смертоносная железка тоже была без взрывателя.

Как-то ночью, сразу же по приезде в Пномпень, мне приснилась дорога с мертвыми деревьями по обочинам. Дорога казалась бесконечной. А утром мы поехали в Прейвэнг, и деревья вдоль дороги были действительно мертвы. Их подпилили у основания.

— Они убили деревья, потому что боялись, — сказал тогда наш кхмерский куратор, переводчик и гид Сомарин.

Содеянное полпотовцами казалось нелепостью, но они действительно боялись. В тот последний год они боялись всего. Народа, который предали; тишины, готовой в любой момент взорваться выстрелами патриотов; деревьев, которые могли укрыть повстанцев… Даже в Пномпене, из которого выселили всех жителей, главари режима не чувствовали себя в безопасности. Они почти никогда не жили в правительственной резиденции Чанкормон, а Пол Пот и вовсе не показывался на людях. Никто не знал, где живет этот верховный палач, искавший истину в неуемном садизме. И сегодня неизвестно, где скрывается этот убийца, приговоренный за свои преступления народно-революционным трибуналом НРК к смертной казни. У въезда в бывший город Кампонгспы, когда-то единственный крупный населенный пункт по дороге в морской порт Кампонгсаом, тишина была такой же тяжелой, как и по пути в Прейвэнг. По разбитому мосту через речку Тноут мы проехать не могли и, оставив машину, пошли по дороге, некогда оживленной, но сейчас абсолютно безжизненной.

Мы стояли посреди главной улицы. Она была самая длинная и самая широкая в этом бывшем городе. И главное — еще не успела зарасти травами. Все другие улицы города быть улицами уже перестали.

— Почему люди не вернулись в Кампонгспы? — спросил я Сомарина.

— Думаю, некому сюда было возвращаться, — сказал он, — да и некуда…

Наполовину развороченный трехэтажный дом стоял, словно разрезанная тупым ножом коврига. Он уже пророс деревцами, которые торчали отовсюду. Другой дом зиял пустыми глазницами окон, у третьего провалилась крыша. Во дворах — изъеденные ржавчиной остовы автомобилей, водопроводные краны, из которых уже никогда не потечет вода, высохшие колодцы, засыпанные палой листвой…».

Сегодня я вижу массу несуразностей в этом тексте. Во-первых, зачем «красным кхмерам» было пилить деревья вдоль дороги? Скорее это могли сделать бойцы ВНА, чтобы колонны бронетехники не нарвались на засаду. Во-вторых, мне до сих пор не ясна трагедия провинциального центра Кампонгспы. Армия Пол Пота не жила в городах. По своей сути это была крестьянская армия, для которой всё городское было чуждо.

Я уже не могу с уверенностью утверждать, что именно «красные кхмеры» умышленно разрушили Кампонгспы. Если они бежали из Пномпеня, оставив повстанцам и регулярным бронетанковым подразделениям ВНА столицу «на блюдечке с голубой каёмочкой», то какой смысл был удерживать провинциальный центр, который к тому же находился чуть в стороне от дороги № 4, связывающей Пномпень с портом Кампонгсаом.

Ведь знал же я в 1982 году, когда этот текст был опубликован, что уничтожение Кампонгспы полпотовцами — факт более чем сомнительный.

Скажем, в первые два месяца нашего пребывания в Пномпене я не задавался такими вопросами. Всё, что преподносили кхмерские товарищи, воспринималось нами как данность. Но потом я начал во многом сомневаться. Я начинал догадываться, что страшные разрушения, которым подверглись провинциальные центры Прейвэнг, Свайриенг и Кампонгспы — результат карательных рейдов правительственных войск генерала Лон Нола против «красных кхмеров», итоги печально знаменитой операции «Ченла — II», после которой Лон Нол понял, что его «Республика Кхмер» не проживёт и нескольких месяцев. А ужасные разрушения в пограничных с Вьетнамом провинциях в так называемом «Клюве попугая», практические снесенные города Прейвэнг и Свайриенг — дело американской авиации, совершавшей «ковровые бомбардировки» Камбоджи.

«Во многая знания — многая печали». Поначалу печали у нас не было, равно как и знаний. Был один кураж дорвавшихся до творчества дилетантов. Мы всё списывали на злодеяния «красных кхмеров». Так было проще жить! Так нам объясняли ситуацию Сомарин и другие товарищи из местных народно-революционных комитетов. И эти объяснения нас вполне устраивали. А потом мы тиражировали «ложь во спасение».

Мы делали это не со злого умысла, и даже не по неведению. Мы были «героями своего времени» и жили по матрицам того времени. А матрица для нашей журналистской работы была проста: «все злодеяния в Кампучии — дело рук Пол Пота и его преступной клики».

Из песни слов не выкинешь. Написанные уже в Москве кампучийские очерки и зарисовки — мои! Я не отрекаюсь от них. И не стану говорить о том, что всё это плоды тогдашних заблуждений. Как раз заблуждений у меня на этот счёт через пару месяцев работы не было.

В памяти сохранились разные воспоминания из моей камбоджийской одиссеи. Например, первая встреча с массовыми захоронениями.

Случилось это в августе 1980 года. Жара стояла такая, что мозги плавились. Ук Сомарин, молодой чиновник отдела печати МИД НРК, курировавший нашу с Трубиным работу, привёз очередное приглашение. Вместе с группой западных журналистов для полноты политической палитры нас приглашали посетить место массовых захоронений в соседней с Пномпенем провинции Кампонгспы.

От приглашений из отдела печати МИД, облагодетельствовавшего нас недавно жильём и транспортом мы никогда не отказывались. А тут увидеть воочию свидетельства геноцида…

Разумеется, мы согласились. Разумеется, восторг обуял нас, потому что мы первыми должны были увидеть то, о чём только слышали.

Фильм «Поля смерти» вышел позднее и для показа в СССР был запрещён. Почему? — спросите вы.

Главный герой сказал, что вьетнамцы, загнавшие полпотовцев в джунгли, принесли в страну не свободу, а фашизм.

Обвинение — тяжкое!

Но в те годы и мы, и вьетнамцы именовались западной прессой «оккупантами».

Мы начали вязнуть в Афгане, вьетнамцы — в Кампучии.

Правда, в отличие от наших идеологов ханойские пропагандисты действовали тоньше. Не знаю, может быть, кто-то из них был очарован знаменитым полотном Верещагина «Апофеоз войны», но пирамиды из человеческих черепов среди тропических зарослей возводить они умели с необыкновенной художественной фантазией.

Мы приехали в местечко Пимро, где когда-то располагался агрономический колледж. Тишина вокруг была такая, что стрекот цикад резал уши. Несколько кхмерских товарищей из отдела печати. Несколько неизвестных товарищей из спецслужб Народной Кампучии. Наверняка, были и одетые в гражданское платье ханойские товарищи. Англичанка, два австралийца, три француза, немец, три канадских журналиста и мы с Павлом. Бредем, обливаясь потом, по заросшему высокой травой бывшему школьному двору. Мрачная коробка, когда-то жизнерадостного учебного заведения. Пол, покрытый пятнами коричневого цвета, над которым на пятнадцатисантиметровой высоте идут вмонтированные в стены металлические брусья. На некоторых остались ножные кандалы, на них всё та же ржа запёкшейся крови. Коллеги щёлкают затворами фотокамер. Павлик примеряется к бьющим в проемы окон лучам солнца. Эта огромная комната, ставшая массовой камерой смертников, хранит полумрак и ауру злодейства. Мы выходим во двор и дальше по тропинке направляемся к месту «недавно обнаруженного массового захоронения», как объясняют наши гиды на французском и английском языках. Первые человеческие черепа, сложены в аккуратные кучки по пять штук в каждой. Рядом живописно разложенные берцовые кости. На красноватом латерите, из которого состоит местная почва, белые, иссушенные солнцем и омытые тропическими ливнями человеческие кости — зрелище, бьющее по нервам своей беспощадностью. В разлитой тишине звон цикад превращается в скрипучую симфонию смерти, словно кто-то беспрестанно повторяет как заклинание — «Мементо мори»! Идём дальше под стремительно темнеющим небом. Наши гиды поторапливают, тревожно вглядываясь в надвигающий тропический ливень. До главного зрелища метров сто. Но вокруг только огромное поле смерти с развёрстыми могилами. Их много — десятки, а может сотни.

Перед нами вырастает вот зелёная стена из увитого лианами бамбука, за которым выложена самая изощренная пирамида из черепов. По сравнению с ней зловещий холм, составленный тамерлановым воинством, и почти фотографически прописанный на верещагинском полотне, кажется маленьким бугорком. Прямо перед этой страшной рукотворной горой, огромная яма с булькающей гнилой водой зеленоватого оттенка. Смрад ужасный. Кого-то из группы выташнивает. Павлик близок к обморочному состоянию. Я чувствую, что начинаю сходить с ума.

— Пашка, — кричу я оператору, что неуместно в этой обстановке, — снимай геноцид! Вот он! Вот!

Показываю ему на не весть, кем брошенную на эту пирамиду смерти детскую соску и мужскую расчёску.

Право, не знаю, кто это сделал. Но такой наглядной пропаганды я больше не встречал нигде и никогда. Снимает Павел, снимают все остальные. И в этот момент с небес на нас обрушиваются потоки дождя. Трубин закрывает своим могучим торсом кинокамеру.

— Шеф, срочно беги к машине за плёнкой, иначе останемся без камеры.

Делать нечего. Я бреду под окружающей меня со всех сторон водой наискосок через поле, к стоящей на дороге у въезда в бывший колледж нашей канареечной «Ладе». Неожиданно проваливаюсь под землю. Понимаю, что свалился в могилу. Пытаюсь выбраться из нее. Рука упирается во что-то сколькое и округлое. Боже мой! В руке у меня череп. Крик застывает в глотке.

Я не знаю, как выбрался из этой ямы. Как заставил себя дойти до машины и взять в багажнике рулон полиэтиленовой плёнки. Не знаю, как шёл обратно к зелёным зарослям, за которыми скрывалась пирамида смерти.

Когда я пришёл с плёнкой к сбившейся кучке журналистов и наших гидов, ливень прекратился также внезапно, как начался. От моих джинсов и рубашки повалил пар. Я отдал плёнку Павлику и молча побрёл по начинающей тут же просыхать тропинке в обратный путь.

Я был сыт по горло зрелищем, выставленной напоказ смерти. Этому, умело срежиссированному и смонтированному гениальными декораторами, перформансу. Его еще долгое время будут показывать доверчивым или циничным журналистам, для которых это всего лишь удачный объект съемки, за которую им отвалят кучу денег. Этот рукотворный апофеоз человеческой жестокости. Такой вот геноцид, твою мать!

Мы вернулись в Пномпень ближе к вечеру, и всю дорогу я молчал. В городе кто-то из посольских сказал, что в Москве умер Владимир Высоцкий. В магазине для дипломатов я купил три бутылки джина. Напиток был тот ещё. С мутным осадком на дне. Видать остался со времен падения лонноловского режима. Мне впрочем, было всё равно. Пашка поставил кассету с «банькой по черному» и мы пили этот сомнительный джин прямо из горлышка. Не умерли, однако. Джин был хоть и просроченный, но не суррогатный.

Вот так мы тогда работали.