Глава 16 Розовые годы

Глава 16

Розовые годы

Кто не нашел небес внизу,

Тот не найдет и выше,

Снимает ангел надо мной

Жилье под самой крышей[55].

Эмили Дикинсон

Когда я вернулся в Софию, я поразился перемене. Все как будто было прежним, а Дух времени — другим.

Я спросил Цветана Стоянова, что произошло. Он засмеялся:

— Произошел обмен.

— Но что на что поменяли? Шило на мыло? Баш на баш? Коня на кота?

— «Чайку» на «мерседес».

На коне или без него, но что-то ускакало от меня, и я чувствовал свою несвоевременность. Вызывающий авангардный оптимизм испарился. Опять налетели недоверие и подозрительность. Все вели какую-то тайную бухгалтерию. Ожидались и производились загадочные назначения. Бывшие друзья делали вид, что мы незнакомы. Как говорится, завидев меня, они переходили на другую сторону улицы. Старые компании перегруппировались и переместились в новые заведения.

В газете «Литературен фронт» работал новый главный редактор — Г.Д. Гошкин. Когда я попался ему на глаза, он обрадовался, вспомнил о пылесосах и весело спросил:

— А сейчас ты где работаешь?

— Как где?! Здесь, в этой редакции.

— Что, правда? — озадачился философ. — Мне никто об этом не говорил. Но я не против… Наступает время летних отпусков. Заменяй пока тех, кто отсутствует. А осенью решим, кем тебя устроить…

Как будто он сказал мне: иди, замени самого себя, а то совсем не справляешься.

Но пока я возвращался к действительности, в 1964 году знаменитые личности унесли в небытие множество тайн, сокрытых за пафосом нашего века. Еще в начале года папа Павел VI посетил святые места (Иерусалим), словно намереваясь подготовить для важных душ VIP-прием на небесах. Туда отправились бывший президент Соединенных Штатов Герберт Гувер и герой Второй мировой войны генерал Дуглас Макартур. (После Кеннеди Америка, потеряв частичку своего будущего и частичку прошлого, сосредоточивается на настоящем.)

Добрая старая Англия торжественно отходила в небытие вместе с леди Астор (первой женщиной в английском парламенте) и лордом Бивербруком. (Нужны уже другие газеты! Другие вести!)

Третий мир потерял одного из своих отцов: Джавахарлала (Пандита) Неру.

Во время летних сенокосов смерть забрала Мориса Тореза и Пальмиро Тольятти. Две заглавных «Т» — оба из последних титанов Коминтерна (разогнанного Сталиным ровно 20 лет назад).

Пока шумели эти торжественные проводы (а может быть, и встречи там, наверху), незаметный человек слез с громады локомотива со своей маленькой сумкой железнодорожника в руке и незаметно прервал линию мировой судьбы. Это был мой дядя Драго — старый конспиратор, который покинул этот мир, не предав никого и не издав ничего — даже одного-единственного вздоха. Пограничники запредельного без колебаний должны были отправить его в рай. Но я уверен, что он обошел их заставу и направился в ад, потому что там его ждали боевые товарищи. Возможно, это он научил меня стыдиться розового цвета.

А в конце 1964 года итальянские специалисты раздули сенсацию, будто знаменитая падающая башня в Пизе может рухнуть в любой момент.

И вот 15 октября мир был оглушен грохотом падения. В Москве свергли Хрущева!

Всего лишь несколько месяцев назад он вместе с Насером и Ахмедом бен Беллой открывал грандиозную Асуанскую плотину. Нет, он, конечно, походил не на фараона, а скорее на деревянного сельского старосту из музея в Каире. Но выше его никого не было. А сейчас ему осталось лишь прогуливаться в пенсионерской тужурке по московским улицам. Его близкие рассказывали, как он плакал дома в одиночестве от бессилия и обиды. Тайные службы отомстили сами себе, предпочтя Брежнева. И они раз и навсегда взяли судьбу СССР в свои руки (см. «КГБ — взгляд изнутри» Кристофера Андрю и Олега Горлиевского). Партия клонилась к закату.

В 30-е годы, организовывая знаменитые процессы ликвидации пролетарских вождей ленинской когорты, Сталин применил страннейшую судебную тактику. Возможно, ее подсказали ему такие люди, как Вышинский. А может, наоборот, он подсказал ее им. Все подсудимые полностью признавали свою вину. А признание собственной вины не случайно называется «королевой доказательств». Эта королева не терпит возражений, свидетельствовал мой старый друг Аркадий Ваксберг. Она не только казнит, но еще и позорит своих жертв, освобождая от вины и даже производя в герои их палачей. Мне не попадалось ни одного удовлетворительного объяснения тому факту, что им всегда удавалось вытянуть эти самые «абсолютные признания» (это уже другая тема). Но Хрущев был порождением этой эпохи процессов и «абсолютных признаний» врагов. Именно эти самоубийственные исповеди расчистили Хрущеву и ему подобным путь на вершину власти. И он, будучи не в состоянии забыть этот прием, применил его к мертвому Сталину. На XX съезде Хрущев прочитал признания партии в чудовищных злодеяниях. Историческая вина за них должна была рухнуть на плечи чудовища Сталина. Это казалось возможным, ведь «Сталин был партией и партия была Сталиным». Да. Мертвец полностью признавал свою вину, но живой многомиллионный организм был готов покончить жизнь самоубийством. Вульгарный прагматик Хрущев не понимал, что Сталин и партия и в самом деле едины. Это два лица одной и той же легенды. «Я» и «мы» на одном и том же языке. Хрущев не верил в поэтические метафоры, пока они не понадобились ему самому. Но было уже поздно. Когда Хрущев предъявил свои претензии на знак равенства между ним и партией, партия была уже умерщвлена «королевой доказательств», и это убийство повлекло за собой в историческое небытие и самого Никиту Сергеевича. Все остальное было лишь долгой агонией. Миллионы людей умирали в адских муках только потому, что искренне связали свою жизнь с этой уже мертвой системой. Идеал, как душа, отлетел от нее. И она стала лишь разлагающимся трупом.

Все это было на руку настоящим убийцам. КГБ превратился в полновластного властителя советской империи.

Американцы утверждали, что удивлены свержением Никиты. Но вряд ли это удивление испытывали все поголовно. Директор ФБР Эдгар Гувер был тогда самым сильным и опасно информированным человеком на Западе…

Уинстон Черчилль и эту мелодраму посмотрел как абсолютный победитель. Вскоре балаганчик ему наскучил. И он спокойно мог «выйти из зала». Как он и поступил 24 января 1965 года.

•

А что происходило в это время «дома»?

Владко пошел в школу. Она находилась в Западном парке и была видна с балкона. Так что мы наблюдали, как наш сын с портфелем, который был больше его самого, медленно бредет, останавливаясь у мусорных баков и что-то им рассказывая. Тогда Дора начинала кричать, как Господь с небес:

— Иди быстрее! Опоздаешь!

И Владко исчезал в переполненном детьми будущего дворе. Зачем мы его торопили?!

Марта же пошла в садик. Утром она там часто плакала, потому что какая-то идиотка нянечка просила каждого рассказать, что он ел на ужин. Непонятно почему, может, даже от страха, Марта никогда не могла вспомнить, что было вечером в ее тарелке. Но и соврать, как другие дети, которые вдохновенно перечисляли не то, что они ели, а что хотели бы съесть, она тоже не могла. Тогда я вместе с Мартой получил психологическую травму.

Но куда больший удар нанесла нам школа Владко. В один прекрасный день он вернулся домой бледный и озадаченный. Их учительница придумала «анкету для педагогической тетрадки». После банальных вопросов «Кем работают твои мама и папа? Есть ли у тебя брат и/или сестра?» следовали пункты позаковыристее: «Насколько велика ваша квартира? Есть ли у вас легковой автомобиль и какой он марки? Есть ли у вас телевизор?..» Мой сын философски воспринял вопрос о машине. Но то, что только у двоих из класса не было телевизора, причем одним из таких обделенных оказался он сам, Владко подкосило. Я было решил устроить скандал, но Дора меня остановила. Увы, пришлось занять денег и купить телевизор…

Начинало воцаряться глупейшее потребительское отношение к жизни! Откуда оно вылезло и почему его преподавали в школе? Вульгарное потребительство — это самый верный симптом гибели идеалов.

По примеру Оттоманской империи, которая из-за поражений не могла расплатиться со своим войском и потому разрешала ему грабить христиан в собственных провинциях, потребительский социализм, который не мог удовлетворить возраставшие «личные потребности» своих гвардейцев, разрешал им разворовывать общенародную собственность…

•

Вернувшись из подземного царства мертвого идеализма, я должен был сделать что-нибудь реалистическое в интересах моей травмированной семьи. После летнего отдыха на Варненском море в апреле следующего года мы поехали кататься на лыжах в Ситняково (в дом отдыха писателей — бывший охотничий замок Фердинанда в Риле). Мы оказались в этом деревянном дворце практически в одиночестве. Гуляли в лесу под великанскими соснами, с которых, как плащ волшебника, свисали серебристые лишайники. Охлаждали бутылки в ледяных речках. Пекли картошку на углях первобытных костров.

Однажды из тени возник человек с голым торсом. Он пружинисто шагал наверх. На его рюкзаке болтался автомат.

— Это тропинка до Сарыгёла? — спросил он на всякий случай.

Сарыгёл был еще одним царским охотничьим домиком.

Мы видели, как вооруженный мужчина остановился возле нашего дома отдыха и через окно обменялся несколькими фразами с его директором (бывшим милиционером). После того как гость, не снимая рюкзака, выпил чашку чаю, он принялся столь же стремительно карабкаться наверх. Так мы узнали, что в Болгарии была совершена попытка переворота — промаоистского, возможно вдохновленного свержением Хрущева. Исчезнувший генерал Анев находился в розыске, а Горуня покончил с собой…

Тодора Живкова никто не тронул. Зато сменили председателя Союза писателей Камена Калчева. На его место назначили идальго Димитра Димова. Злые языки говорили: «Наконец-то эти козлы, писатели, нашли себе ветеринара, который их вылечит». Но старые чекисты предрекали, что в ближайшее время ЦК примется руководить Союзом писателей через его партийного секретаря. Тогда им был Димитр Методиев.

«Изучение жизни» (или одиночество) открыло мне глаза на грустный факт: болгарское общественное мнение слишком легко и бездумно дает интриганам манипулировать собой. Ядовитые сплетни беспрепятственно становятся «Верую» честных дураков. Путь от «Осанны!» до «Распни его!» нигде и никогда не был таким коротким и легким. Из-за каждого куста нашей истории выглядывает сломанный и позабытый идол. Как на острове Пасхи…

Йордан Радичков приютил меня в своем «редакционном кабинете» — маленькой комнатушке, изначальное предназначение которой было совершенно неясно. Два наших письменных стола и четыре стула превратили ее в подобие баррикады. Только дети могут хорошо себя чувствовать в чуланчике, полном пыльных чудес.

В отделе документации мне разрешали полистать «Лайф» и «Пари-матч», а наше окно служило для нас «Плейбоем». Пробитое в глухой стене, оно выходило на мастерскую, в которой было много красавиц швей.

А разговоры с авторами были захватывающими, как театр переменчивых облаков на небе.

После четырех часов «серьезной работы» мы шли выпить в новые заведения старой богемы. Время коньяка с кусочками сахара и долькой лимона миновало. Сейчас все пили скотч. «Джонни Уокер», или «Блэк энд Уайт», или «Баллантайнс» — все равно. Виски стоил по 16 левов за бутылку, и его было нетрудно себе позволить даже на скромную редакторскую зарплату.

И только один человек не участвовал в наших попойках: Владко Башев, тогда уже заместитель главного редактора газеты «Литфронт». Поскольку после работы Владко никуда с нами не ходил, то он звонил утром и предлагал вместе идти до редакции — подобно ученикам, провожающим друг друга до школы. Он с нескрываемой завистью расспрашивал меня о наших пьянках и приключениях. И смеялся от всего сердца. И оправдывался тем, что это не его. Вот так же мы болтали, когда однажды на площади Гарибальди мимо нас прошла разодетая в пух и прах девушка. Ее мини-юбка была из тех, что заставляют милиционеров пристально вглядываться в… прическу модницы, абсолютно голливудскую. Я развернулся на 180 градусов и воскликнул:

— Смотри-ка, Владо, какие кошечки нынче осенью в цене!

Зам главного редактора состроил мне ужасную гримасу:

— Замолчи! Это же Мила — дочь Тодора Живкова!

— Та самая, что была тогда в черном фартучке? Никогда бы не узнал… Времена, мой друг, меняются, а я не меняюсь вместе с ними…

•

Не вернувшись еще окончательно из Долины роз, я пошел в издательство «Болгарский писатель». Там давно лежала рукопись моей книги «Но прежде чем я состарюсь». Меня встретили более чем прохладно. Петр Пондев, который когда-то, еще в конце 40-х годов, был бит за молодых поэтов, вовсе не собирался повторять собственных ошибок. Однако остановить книгу — это тоже риск.

И тут самым неожиданным для меня образом в дело вмешался Борис Ангелушев. Он был кем-то вроде почетного литконсультанта издательства. Вероятнее всего, в «Болгарском писателе» хотели, чтобы Ангелушев наложил вето на вызывающую обложку, созданную Здравко Мавродиевым: это позволило бы под благовидным предлогом отложить издание моей книги на неопределенный срок. Если дело обстояло именно так, то в редакции совершенно не знали бая Бориса.

А мы были с ним знакомы по работе в «Литературен фронт». Он появлялся у нас в редакции два раза в неделю. Скромно садился в маленьком зале заседаний. Ни к кому не заходил, но все (включая главного редактора) спешили с ним встретиться. Бай Борис получал чашку кофе, рюмочку коньяку и большую кипу рукописей. Рукописи он читал внимательнее редакторов. Иллюстрировал то, что ему приглянется, и делал из газеты произведение искусства. А к оригиналам своих иллюстраций относился с удивительным пренебрежением: попросту выбрасывал их в мусорную корзину. Когда я об этом узнал, то втайне от бая Бориса стал ходить и извлекать их оттуда… если меня не опережал кто-нибудь еще. Однажды бай Борис увидел мои маневры и поднял скандал:

— Я их выкидываю, чтобы уничтожить, это не игра!

— Только, умоляю, хотя бы не рви их!

— Я подарю тебе на память хорошие рисунки. Но в моей корзине для бумаг рыться запрещаю…

И вот сейчас (как некогда Тодор Боров) бай Борис без лишнего шума объявил, что если завернут мой сборник стихов, то он уволится из издательства «Болгарский писатель».

Так благодаря ему сборник «Но прежде чем я состарюсь» увидел белый свет еще до конца года. Он, конечно же, был сильно сокращен. Из него даже убрали стихотворение, которое дало название всей книге. (Я опубликовал его в следующей своей антологии.) Был вырезан и «шизофренический» конец «Интеллигентской поэмы». (Спустя годы я восстановил его.) Но все же были оставлены, как мне кажется, достаточно важные строки.

•

Я получил приглашение из американского посольства. Тогда в ходу была шутка насчет «американской миссии». В те далекие времена простыни чаще всего шили из ткани «американа», известной также как простой ситец. Поэтому нередко можно было услышать: «Пойдем со мной, детка, приглашаю тебя в американское посольство». Но тогда мне было не до шуток. Больше всего я опасался, что меня снова втянут в нехорошую историю. Меня же уже обвиняли в том, что я «агент империализма»! Я посоветовался с одним другом на предмет того, как поступить. Друг испугался: «Давай так: я ничего не знаю и мы с тобой не встречались».

Вечером я все же пошел на Орлов мост, потому что в приглашении был указан адрес какой-то дипломатической квартиры. Нашел подъезд. И принялся нервно описывать возле него круги. Но тут вдалеке показалась фигура Данчо Радичкова. Я вздохнул с облегчением! Оказалось, что нас пригласили на встречу с американским писателем Джоном Апдайком. Я читал его «Кентавра» на русском. Джон был почти моим ровесником. Ростом тоже почти с меня. Его длинный нос, как солнечные часы, бросал тень на улыбку Одиссея. Он возвращался из большого и по тем временам необыкновенного путешествия: его маршрут включал СССР и несколько других социалистических стран. О его пребывании в Болгарии я даже не подозревал. И только позже, прочитав его трилогию о Беке, я узнал, как его встретили в нашем Союзе писателей. Как еще в дверях он ощутил запах солянки. (А он и правда все время просачивался из тогдашней писательской столовой.) Как в зале первого этажа открылась дверь и появилась красивая женщина — Блага Димитрова. «Болгарская поэтесса» — так называлась целая глава о Болгарии. Мы были существами из разных галактик. Мы не дышали одним и тем же воздухом. Нам было суждено смотреть друг на друга издали и никогда не соприкасаться по-настоящему. Это было страшной метафорой того мира, в котором мы жили…

И когда Джон подошел чокнуться со мной, я не смог скрыть своего наивного удивления — кто же нас свел?! Он загадочно улыбался — на его пути были знаки… Смотри-ка, значит, его путь лежал в мою сторону!

(Должно было пройти 13 лет, чтобы мы с Джоном Апдайком снова встретились. На этот раз — в его доме, в Джорджтауне, рядом с Бостоном. Мы обнялись, как старые друзья. Но злая магия все еще разделяла нас.)

•

После того как больше года мое имя было табу, вдруг снова вышла положительная статья о моих стихах. Это было что-то вроде подарка к новому, 1965 году. Молодая и красивая Юлия Кристева опубликовала в январском номере газеты «Пульс» статью «Возмужание мыслящего героя». (Сама мыслящая героиня вскоре уехала во Францию, поселилась в доме Арагона, вышла замуж за главного редактора журнала Tel quel Филиппа Соллерса и прослыла одной из самых видных структуралисток.)

А Начо Культура пригласил меня на поэтические чтения в старый Пловдив. Назначены они были на 27 апреля. После чтений вместе с Каменом Калчевым, Марией Столаровой, Колю Русевым и Люли мы были званы на шутливый дружеский ужин в Этнографический музей. Ужин среди древних плугов, ушатов, кувшинов и прочих старинных экспонатов. Златю Бояджиев подарил мне великолепную картину. Оказалось, что мы празднуем мой 30-й день рождения. (Всего-то! А я уже в музее. Правда, этнографическом…)

А осенью меня назначили заведующим отделом поэзии.

Мне не пришлось прилагать большие усилия, чтобы добросовестно выполнять новую работу. Я строил амбициозные планы: мечтал представить самым лучшим образом самых лучших поэтов. Создать большой цикл с большими фотографиями и краткими интервью и комментариями. В то время такой подход все еще считался необычным. Александр Геров, Блага Димитрова, Богомил Райнов, Валери Петров… выходили из творческого кризиса. И стихотворения и авторы были слишком разными. Но звуки настоящей поэзии не могли не вызвать живого благородного отклика.

Боже мой! Вот в чем смысл! Открыть двери самому лучшему! И тогда все получится само собой.

Я помню, как мы «вели переговоры» с Сашей Геровым… Бедняга хотел получать гонорар в тот самый миг, в который передает мне рукопись. И я шел читать стихотворения к нему на квартиру, как будто мы собирались играть в карты. Брал в редакционной кассе аванс и расплачивался с ним на месте. Если главный редактор не одобрял мой выбор, мне приходилось возмещать сумму из собственного кармана. Но стихи были бесценны.

•

Счастливое время! Розовые годы. Политика перестала существовать для меня, как и я — для нее. Че Гевара в последний раз появился на публике в Гаване. А Чаушеску в первый раз взошел на вершину румынской иерархии. Но меня это не интересовало. Не то что раньше…

А на ту политику, которая пыталась затронуть непосредственно меня, я смотрел иронично: мне казалось, будто какой-то воришка полез в мой пустой карман. Ну а я улыбался ему сочувственно: «Аккуратнее! Мне же щекотно!»

На отчетно-выборном собрании произошел скандал. Предварительно все были проинструктированы, что ЦК желает переизбрания Митко Методиева на должность партийного секретаря. Но вышло по-другому. Еще до выборов чувствовалось, что в аудитории царят возбуждение и непокорность. «Снизу» выдвигались не одобренные верхом предложения. Использование этого прописанного в уставе права явно раздражало начальство и еще больше распаляло собравшихся. Тихий шахматист Давид Овадия (все еще не ликвидированный Гычо Доктором) предложил в качестве нового члена партбюро Георгия Джагарова. Идея была настолько неожиданной, что приняли ее с воодушевлением. Джагаров встал и попытался откреститься от выдвижения. Мол, он против предложений, не согласованных с ЦК. Но это вызвало смех, потому что все решили, будто Георгий иронизирует над партийными бюрократами; короче говоря, его желание остаться в тени не было поддержано. Когда начались выборы, Митко Методиев стоял рядом с урной, уверенный в своей победе.

Эта его манера была мне знакома. На предыдущих выборах, когда я шел мимо него с бюллетенем в руке, он выстрелил в меня фразой:

— Я знаю, что ты меня вычеркнул!

Я открыл свой листок и показал ему:

— Смотри! Никого я не вычеркивал!..

— Я же пошутил, Любчо!

Тогда я ужасно на себя рассердился…

И вот сейчас, направляясь к урне, я снова открыл бюллетень и показал ему:

— Смотри! Я тебя вычеркнул!

Если бы я знал, что Митко не изберут, я, вероятно, не был бы так откровенно злопамятен. Но кто мог допустить, что предложение ЦК провалится?!

Партийные инструкторы, которые всегда присутствовали на такого рода собраниях, явно не знали, что им делать. Зазвенев, встали, как нужно, звезды, и после небольшого антракта случилось невероятное: на должность партийного секретаря был выбран Георгий Джагаров. За один вечер он сделался руководителем, героем и всеобщим любимцем.

Неготовность к новой своей судьбе он продемонстрировал, пригласив нас в бар. Мы пошли в «Балкан» (сейчас «Шератон») к баю Живко. Все были перевозбуждены, счастливы и разговорчивы. И только Джагаров, который был, по обыкновению, в официальном костюме и белой рубашке, молчал.

Надежды были огромные. Но я проявил скептицизм.

— Георгий, — сказал я, — догматики или сделают тебя своим, или раздавят.

Джагаров самоуверенно улыбнулся:

— Не будет ни того ни другого!

•

Еще до партийного собрания председатель Димов вызвал меня в свой кабинет. К моему удивлению, он предложил составить ему компанию за обедом. На его столе я увидел фотографии болгарских писателей. Димов смутился и прикрыл эту карту звездного неба газетой:

— Вы знаете, Левчев, я никогда не вращался в кругах Союза писателей, и сейчас мне очень трудно сопоставить имена с лицами наших коллег.

И почти тут же я убедился, что так оно и есть. Мы пошли в Клуб журналистов. В гардеробе нам встретился Цветан Стоянов. И мы сердечно и почтительно приветствовали его.

— Здравствуйте, товарищ Здравко Петров! — сказал председатель.

Цветан, разумеется, невольно поморщился, и это подсказало Димову, что он ошибся. Мы уже входили в ресторан, когда председатель резко развернулся и сказал Цветану:

— Извините, товарищ Тончо Жечев. Эти мои диоптрии…

Мы наконец сели обедать, и Димов поделился еще одной проблемой:

— Как вы и сами могли заметить, Левчев, мои контакты с молодыми писателями налажены очень плохо. Вот я и позвал вас поговорить… Вы не против, если мы побеседуем о Фрейде?

Я замер. Мои познания в этой области не были очень уж обширны, но их вполне хватало для того, чтобы понять, насколько она опасна.

А председатель тем временем продолжал:

— Мне интересно, чем вас привлекает учение этого человека, у которого нельзя оспорить разве что его гениальность…

— Но я же не фрейдист! — попытался отшутиться я. — С меня вполне хватило диагноза «шизофреник»!

Димов заверил меня, что не видит ничего плохого в том, чтобы быть фрейдистом, и что его единственной целью является укрепление контактов с молодыми.

Сегодня, после стольких опаснейших метаморфоз, я иногда думаю, что, возможно, это было предупреждение мне: «А ну-ка, парень, почитай Фрейда, в скором времени это понадобится тебе „в личных целях“!»

•

Но вот мы снова в Клубе журналистов. Сидим за большим столом, на любимом месте Бориса Ангелушева. (Он сильно болел и приходил все реже. Спустя всего несколько месяцев он покинет нас навсегда.)

Дверь открылась, и в полупустой ресторан вошли Димитр Димов и Георгий Джагаров. Председатель и партийный секретарь, очевидно, возвращались с какого-то заседания. Коста Павлов помахал им и пригласил за наш столик. Они подошли. Но идальго Димитр Димов не мог не спросить:

— Вы не против, если мы к вам подсядем?

Коста среагировал молниеносно:

— Вы — пожалуйста! Вас я приглашаю. Но не Джагарова!

— Почему?! — ахнул от смущения Димов.

— Потому что Джагаров — говно!

Это была последняя попытка Аристократа наладить контакт с молодыми писателями. Через два месяца он неожиданно скончался в Бухаресте. И даже опередил Бориса Ангелушева.

И в самые розовые годы некрологи всегда черного цвета.

Даже в самых смелых фантазиях никто не предполагал, что, совершив еще один головокружительный прыжок, Джагаров займет место председателя Союза писателей.

И я даже написал «Некролог Константину Павлову»:

Дорогой мой приятель,

дорогой мой неприятель,

я не могу себе представить

материю живее,

чем ты.

Сейчас,

быть может, ты целуешь

вернейшую из всех чужих супруг.

Или же трезво допиваешь

десятую большую рюмку коньяка.

Или обдумываешь план,

который

поможет мир спасти от глупости,

поможет мир спасти от бедности,

поможет мир спасти от уродства.

Или же

ищешь ты ночлег.

Я даже не могу себе представить

субстанцию живее, чем ты есть.

Но все же некролог тебе пишу.

Зачем?

Все это от любви?

Или от зависти?

Или, быть может, от предчувствия?

Ах, каждый должен делать то,

что не под силу остальным.

И мне приходится писать твой некролог,

а ты

умри, когда захочешь…

(А некролог пускай украсит

звезда и

серп и

молот.)

* * *

На нашей улочке было

одно ненормальное дерево.

Каждой весною

оно расцветало

на десять дней раньше других.

Вечером

его сказочная крона-корона

венчала безумно влюбленных.

Разлюбившие же им завидовали

и ненавидели даже дерево…

Сегодня

один грузовик,

груженный

канализационными трубами,

сломал наше странное дерево.

И теперь уже все деревья

зацветут

в одно время.

Некоторые друзья настойчиво убеждали меня в том, что мне стоит писать пьесы. В моих стихах им чудилась моя склонность к драматургии. Ощутив первое головокружение, я решил испытать судьбу. И написал драматическую балладу «Поезд бессмертных», в которой наряду с людьми говорили и предметы. После долгих споров ее взяли и даже включили в репертуарный план Молодежного театра. Но когда против меня началась кампания, я решил, что «Поезд бессмертных» собьет меня, послужив еще одним доказательством того, что я псих. И, к глубокому огорчению моих доброжелателей, я сам забрал пьесу из театра. Думаю, было бы правильно извиниться перед ними, признавшись в том, что испугался я тогда не за себя, а за свою личность. И добавить в свое оправдание, что строгие догмы театра, утверждающие единство времени, места и действия, мне не подходили. Меня вдохновляла идея поэтического фильма. Друзья-киношники, в том числе и всемогущий Павел Вежинов, легкомысленно толкали меня на этот эксперимент:

— Если хочешь пить виски, придется тебе писать киносценарии! Только в этом случае мы возьмем тебя в нашу компанию картежников.

До этого мои искушения кино сводились к написанию сопровождающих текстов к «Новостям дня» и документальным фильмам. Я писал их прямо в студии. И эта работа увлекала меня, потому что приходилось быстро подбирать слова, навеянные визуальными образами. В поэзии же все наоборот — слова должны отдавать содержащееся в них визуальное. Я говорил, что экран — это волшебная квадратная луна, а поэзия — ее обратная, невидимая сторона.

В конце концов я заключил договор на полнометражный художественный фильм. И назвал его «Молчаливые тропинки». Самые чистые, высокоморальные, преданные делу люди погибали в борьбе. А менее отягощенные моралью, менее приличные, худшие — выживали. И после победы успешно продвигались по ступеням власти. Вот откуда все наши беды!.. Эта примитивная схема моего сценария была одобрена. И мне оставалось только найти режиссера. Я снова обратился к Павлу Вежинову, и он дал мне такой совет:

— Для сценариста существует только один хороший режиссер — тот, кто в самые короткие сроки отснимет фильм, тем самым позволив тебе быстро получить гонорар. Твое дело написать сценарий. Но от него потом в кино почти ничего не останется. Автор фильма — режиссер. И любые твои попытки вмешаться в его работу — это напрасно потраченное время.

Вежинов порекомендовал мне молодого Владислава Икономова. По его словам, он был из «шляхтичей» (так называли тех, кто обучался кинорежиссуре в Речи Посполитой). Такие выпускники возвращались в Болгарию, проникнувшись ощущением польского киночуда. Рассказывали легенды о Вайде и Кавалеровиче, распространяли бациллы нонконформизма и авангардизма.

По совету Владко Икономова мы поехали в Боровец, в дом отдыха «Рабис». (Название это никак не связано с латинским rabies — сумасшествие, бешенство; это сокращение от «Работников искусств».) Скрытый от посторонних глаз на просторной солнечной поляне среди моря сосен, дом отдыха полнился людьми и тонул в шуме только во время каникул. Все остальные месяцы он являл собой прекрасную тихую гавань для самосозерцания и творчества. Там я написал три киносценария.

Сейчас точно не вспомню, сколько раз между 1966 и 1969 годами мне довелось посетить это волшебное святилище. Мои впечатления и воспоминания слились в памяти в непрерывный поток, в некую параллельную жизнь, прожитую опять же мною.

Вот мы летим в Боровец на «форде» Захария Жандова. Просто быть знакомым с этим человеком уже считалось привилегией. Артистичный и благородный, он вынес всю историю болгарского кино. А она вынесла его…

Красноречие Захария незаметно отвлекает от зимней дороги. Мы так и не поняли, как очутились в зоне снежных заносов. Неожиданно дорогую машину повело, она закружилась и врезалась носом в огромный сугроб.

— Ты видел, как я вырулил?! — восторженно закричал Захарий, нимало не испугавшись и не сожалея. — Любой другой на моем месте ухнул бы в пропасть, но только не я! Мы спасли и машину. И себя!..

К счастью, никакой пропасти там не было, но чтобы «спасти» машину, нам пришлось несколько часов выкапывать ее из сугроба.

Вечером в доме отдыха мы выпили за мастерски осуществленное «спасение». Разместившись с бутылкой виски у камина и погрузившись в интересный разговор, мы даже не заметили, как остальные ушли спать, как миновала ночь, погас огонь, а за окном стало светать. В чувство нас привело появление бая Георгия Ашингера в белом фартуке и поварском колпаке, который вошел, как добрый дух добрых старых времен. Милый старичок, вставший ни свет ни заря, чтобы разжечь печи и приготовить завтрак, увидев нас, обозлился:

— Вы что, всю ночь тут сидели?

Разумеется, мы не имели права расстраивать доброго человека, поэтому Захарий артистично рассмеялся:

— Да что ты, бай Георгий, мы только встали. Хотим покататься на лыжах в лесу.

Когда мы снова остались одни, Захарий скомандовал:

— Одевайся, мы идем кататься на лыжах.

— Ты в своем уме? Я на ногах не стою.

— У нас нет другого выхода. Мы уже сказали, что пойдем.

— Не мы, а ты сказал!

— Я даже допустить не могу, что ты покинешь меня после всего, что мы пережили. Я, конечно, и один могу пойти, но ты многое потеряешь, если не составишь мне компанию.

И он снова оказался прав. Я счастлив, что ничего не потерял. Следом за Захарием с лыжами на плече я плелся по узкой тропинке. А вокруг нас, да даже и в нас самих, пламенела заря. Я впервые увидел, как горит снег. Так мы шли вверх, пока окончательно не протрезвели. Только тогда мы остановились под гигантской сосной, чтобы надеть лыжи. Захарий пребывал в лучезарном настроении:

— Ты знаешь, именно тут, под этой сосной, я занимался любовью с одной выдающейся дамой. Давно, разумеется.

— Надеюсь, что хотя бы не зимой, — завистливо пробурчал я.

— Наоборот! Именно зимой. Снега тогда навалило больше, чем сейчас, но под деревом-то — как в домике…

После этого многоточия мы поехали вниз. Это был невероятный и абсолютно настоящий спуск. Как любовь зимой под гигантской сосной жизни.

•

В «Рабис» мы попали точно к завтраку. Удивление друзей стало для нас дополнительной порцией счастья.

— А вы небось думали, что после такой пьянки мы не только на завтрак, но и на обед не спустимся, да? — смеялся Захарий, это большое, мудрое и счастливое дитя кино.

А кто же были те, кто мог так подумать о нас? Джери Марков и Коста Кюлюмов. Они работали над телевизионным сериалом «На каждом километре». Коста с его необузданной разбойничье-милицейской фантазией сочинял приключения одно невероятнее другого. Разве можно забыть то, что ты слышал своими ушами: случилась стычка с бандитами (после 9 сентября 1944 года новых партизан всегда называли бандитами), и на некоей горной вершине осталось много трупов. Когда по прошествии какого-то времени Коста снова там оказался, он увидел высокую траву, скопления которой имели форму людей, упавших с распростертыми руками. Я видел, как волосы слушателей шевелятся подобно этой густой траве.

Подобные фантасмагории Павел Вежинов, Свобода Бычварова и Евгений Константинов превращали в соцреалистическое и революционно-романтическое действо. Джери взял на себя основную работу. Кроме создания своих серий, он еще и сводил воедино все остальные. Ничто не могло сравниться в Болгарии по популярности с этим бесконечным приключенческим фильмом. Когда шли серии «На каждом километре», улицы пустели. Актеры Григор Бачков и Стефан Данаилов стали национальными героями. Люди впадали в истерию и транс, когда встречали их живьем.

Я помню, как однажды мы с Гришей Бачковым и нашими семьями провели один день и одну ночь на Солнечном Берегу. Опасное было приключение! По песчаному пляжу за актером гонялась огромная полуголая толпа. Девушки вешались ему на шею. Мужчины хлопали по спине. Женщины со слезами на глазах просили его сфотографироваться вместе с детьми. Каждый мечтал дотронуться до него. Люди желали, чтобы фильм оказался правдой. Утром, пока я ждал в холле своих опасных спутников, а Марта и Мартина играли в обезьянок, я невольно подслушал разговор горничных:

— Слышь, а правда, что Григор Бачков в нашей гостинице?

— Ага, правда.

— А я слышала, тут вроде Митя Бомба поселился.

— Так это ж он и есть.

— И с кем он тут?

— Да с писателем каким-то.

Последовал взрыв общего смеха.

— С писателем! Во дает наш Митя! Одно слово — Бомба! Это ж надо такое придумать…

•

В «Рабисе» мы работали почти весь день в изоляции — каждый в своем творческом уединении, но по вечерам радовались дружбе и свободе быть такими, каковы мы есть. У меня перед глазами компания, собранная из светлых и темных сил. Компания, которая никогда больше не соберется вместе: Цветан Стоянов и Антоанета Войникова (только что поженившиеся), Стефчо Цанев (только что разведенный), Вылю Радев (переживающий свою самую длинную ночь), Леда Тасева и Жана Стоянович — молодые и красивые, и та, что еще моложе их: арфистка Ружа (дочь некогда известной софийской шляпницы Мамы Шони)… Вот бай Георгий Ашингера желает всем спокойной ночи — и начинается легкая и незабываемая ночь. Кто-то разливает скотч по стаканам, кто-то собирает по водосточным трубам ледяные сосульки (для виски). А кто-то растапливает камин, чтобы зал был освещен только его пламенем. Мы садимся прямо на толстый ковер или на подушки, снятые с дивана. А Джери уже принес свой магнитофон со «специальными» кассетами (у него все было «специальное»). В эти часы мы предпочитали песни, которые были старше нас. Девушки ласково просили Цветана Стоянова переводить им тексты. А он умел виртуозно импровизировать, заливаясь смехом от удовольствия. Концерт, по обыкновению, начинал старый Сачмо, и его веселые новоорлеанские похороны уводили нас за пределы этого мира. Тогда появлялась Эрта Китт, чтобы спеть нам на испанском «Черного ангелочка» (с испанским у Цветана проблем не было — если только он не сочинял прямо на ходу). Получалось что-то вроде:

Художник, ты рисуешь новую

церковь чужеземной кистью,

старайся, выписывай ангелочков,

выписывай их очень старательно,

чтобы тебе разрешили нарисовать

и одного черного ангелочка…

(И каждый из нас, естественно, втайне от других думал, что он и есть тот самый запретный черный ангелочек.)

Под конец обычно распевались два Фрэнка: Фрэнк Синатра — странник в ночи, соловей мафии, и Фрэнки Лейн, священник без сана, сводивший нас с ума своими «Всадниками в небе». То была песня о полностью уничтоженном племени индейцев, которое в грозу скачет по облакам. И почему она нам так нравилась?! Возможно, интуитивно мы чувствовали, что тоже обречены, и нам казалось, что мы и есть эти самые небесные всадники. А в те времена мы и правда затерялись между двумя мирами. Нас уничтожили. Мы исчезли… Но, может быть, в какую-нибудь необыкновенную грозу нас снова увидят вместе — скачущими по небу, перемахивающими через молнии и сливающимися в едином протяжном крике ветра.

Вечера в Боровеце не были похожи один на другой. Иногда совершенно случайно мы увлекались дурацкой игрой в карты. А иногда готовили целые программы. Однажды Джери предложил поставить его новую камерную пьесу «Кофе с претензией» — то ли фарс, то ли буффонаду на тему снобизма. Каждый здесь мог обнаружить частичку себя. Но Джери взял на мушку Милчо Радева (у них было творческое соперничество), причем совершенно этого не скрывал, что очень усилило комический эффект. Мы распределили роли и даже провели репетицию. Все отнеслись к этой игре очень серьезно. Джери возложил на меня сверхзадачу исполнить роль самого Георгия Маркова (он был одним из действующих лиц). А за собой застолбил образ Милчо Радева (чтобы размазать его по стенке еще эффектнее). Стефан Цанев играл цыганенка, который хочет принести уголь и объявляется вместо всеми ожидаемой мадам. А Коста Кюлюмов играл мышку, которая несколько раз произносит «пи-пи!». Тем не менее премьера почти провалилась, потому что актеры, которые были одновременно и публикой, чуть не умерли от приступов истерического смеха. Автор-режиссер остался недоволен, потому что мы смеялись не там, где надо, и извращали задумку пьесы. Так или иначе, но каждый из нас смеялся и над собой тоже. А пока мы, исполнители «Кофе с претензией», веселились столь непристойным образом, жизнь за стенами дома отдыха продолжала играть свою пьесу — не такую смешную, но тоже без претензий.

Как раз в том блаженном феврале на родине настоящего социализма были осуждены Синявский и Даниэль. Диссидентство стало мировым политическим театром. За сценой скрипели тросы, блоки и поворотные круги: декорации истории менялись.

В конце марта — начале апреля прошел XXIII съезд КПСС. Брежнев, которого считали абсолютно переходной эпизодической фигурой, поднял занавес, и начался бездонный, как Россия, священный застой.

Мао праздновал свой 70-й день рождения. Но китайский народ желал ему прожить 1000 лет. И тогда Мао решил испытать свои физические возможности. 16 июля он возглавил массовый заплыв через реку Янцзы шириной в 10 миль. Это был символ, новый иероглиф. Кто мог последовать за вождем? Только молодежь. Итак, Мао оставил на берегу старую гвардию, тех, у кого (по его словам) тряслись поджилки при виде одной лишь тени Кремля. А на другом берегу началась «культурная революция». Месяц спустя, 18 августа, хунвейбины собрались на площади Тяньаньмэнь. Вместо факелов они поднимали к небу красную книжицу с цитатами из Мао. И пожар разгорелся. И поскольку огонь полз в сторону Сибири, к Амуру, к полуострову Даманский, события напоминали «встречные палы», то есть пожары, которые гасят очаги возгорания. Вскоре в Париже на Елисейских Полях сам Жан-Поль Сартр станет, словно мальчишка-газетчик, раздавать маоистскую литературу…

•

«Рабис»! Этот полустанок видел столько людей — со своими переживаниями, со своими иллюзиями. Для всех них эта станция могла означать и нечто иное. Не берусь судить… Я еще лишь раз вернусь к этому оазису воспоминаний, когда мне придется воссоздавать некое печальное мгновение («удар скорби», как выразились бы рыцари Круглого стола). Так или иначе, но наш «Рабис» — это то место, в которое нам уже никогда не вернуться.

Хотя само здание существует и поныне. Поляна, где мы катались на лыжах, стреляли из пневматической винтовки и лука, почти уничтожена новыми дорогами и стройкой. В сосновом бору, где мы гуляли и произносили друг перед другом бесконечные речи, выросли заборы. Стол для игры в пинг-понг давно сожжен в камине.

Эпос «Рабис» закончился без финала. Думаю, никто так и не понял, когда именно наступил его конец.

Впрочем, мне рассказывали что-то вроде эпилога, но сам я на нем не присутствовал.

Говорят, что однажды зимним вечером снова горел камин, а рядом с ним на большом персидском ковре снова сидели молодые, талантливые и исполненные надежд артисты. И тут появился новый директор. (Старую начальницу уволили из-за доносов и на ее место назначили только что уволенного в запас офицера.) Он встал, как на вечерней перекличке, широко улыбнулся и сказал:

— А сейчас все марш по комнатам! Пора спать.

Ответом ему был раскатистый хохот.

— Да-да! — сказал новый директор. — Я знаю, что говорю. Я отвечаю за ваше здоровье и ваш отдых. По комнатам шагом марш!

Тогда актрисы решили покапризничть:

— Но, товарищ директор, мы же люди сцены. Никто из нас не ложится в столь ранний час. Только сейчас и начинается наша творческая жизнь…

Новый директор выглядел озадаченным:

— Понимаю. Очень хорошо вас понимаю! Может, сначала вам и придется нелегко. Но сила воли творит чудеса. Вот, например, сегодня, когда я гулял по Песако (так называется центр соснового бора), я увидел перед собой двоих парней. И мне захотелось их убить. Да-да! И я бы их застрелил. Но я сказал себе: «Ну-ка соберись! Ты их не застрелишь! Ты их не застрелишь…» И я не стал стрелять. Так что силой воли можно добиться чего угодно.

Через пять минут все разбежались по комнатам, заперлись на ключ и забаррикадировались. А наутро дом отдыха опустел. Так и пустел мир с явлением всякого сумасшедшего нового директора.

Быть может, это и есть финал сказки о нашем «Рабисе». Мир его праху! А вам, милые друзья, дай бог прожить долгую и счастливую жизнь. Силой воли можно добиться чего угодно!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.