Маёшка (Михаил Юрьевич Лермонтов)

Маёшка (Михаил Юрьевич Лермонтов)

Род Лермонтовых произошёл от выходца из Шотландии Георга Лермонта, который в 1613 году поступил на военную службу к русскому царю и был пожалован землёю. Примечательно, что род этот соприкасался с родом Пушкиных, и наши величайшие поэты имели общих предков. Впрочем, свой рассказ о Михаиле Юрьевиче мы начнём с более близких родственников, в частности, с его бабушки Елизаветы Алексеевны, урождённой Столыпиной, и поведём повествование наше с той поры, когда она, будучи вдовой гвардии поручика Арсеньева, проживала в своём имении Тарханы.

По причине известного всем хлебосольства и радушия хозяйки соседи к ней наезжали запросто – отдохнуть и повеселиться. Зачастил сюда и 24-летний красавец, вышедший в отставку капитан Юрий Петрович Лермонтов. Вскоре он посватался к Марии Михайловне, её единственной дочери. Елизавета Алексеевна, не слишком доверяя слухам и сплетням, навела справки: оказалось, «игрок и пьяница», да ещё беден. Однако дочь влюбилась без памяти, пришлось уступить.

Не полагаясь на Пензенских повитух, рожать Марию Михайловну повезли в Москву. Двух лет не прошло после наполеоновского нашествия. Город ещё только начинал отстраиваться, поднимая свои первые храмы и дома над свежим пепелищем. И вот в 1814 году как Божий дар возрождающейся из пепла Москве ночью со 2 на 3 октября тут появился на свет будущий великий поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. Началась его короткая, но блистательная жизнь. Диво ли, что, ещё не научившись ходить, маленький Миша обнаружил склонность говорить слова в рифму?

Никакого приданого за «богатой невестой» бабушка не дала, но в течение пяти лет выплатила зятю по заёмному письму 25 тысяч ассигнациями. Характер у Юрия Петровича был вспыльчивый и сластолюбивый. Он поколачивал жену и изменял ей с молоденькой немкой Сесилией Фёдоровной, бонной своего сына. Не брезговал барин и дворовыми девками, принадлежавшими не благоволившей к нему тёще. Эти грустные обстоятельства совместной жизни родителей будущего поэта усугублялись всем очевидной неприязнью между его бабушкой и отцом. Расхворавшаяся после родов Мария Михайловна скончалась от чахотки 24 февраля 1817 года в возрасте около 22 лет.

Желая оставить внука себе, Елизавета Алексеевна сделала завещание, по которому принадлежащее ей имение в 500 душ отписала Мише, но с условием, что он будет находиться при ней по меньшей мере до совершеннолетия; если же отец заберёт мальчика, то всё отойдёт к другим родственникам. Ну а Юрий Петрович, будучи едва ли не первым ознакомлен с этим завещанием, решил, что бабушкино богатство нужнее сыну, чем отцовские любовь и забота, и оставил его у Елизаветы Алексеевны. Сам же после смерти жены перебрался из Тархан в собственное небольшое имение Кропотово, расположенное в Тульской губернии.

Увы, поэту не довелось пережить свою бабушку и вступить во владение наследством. А вот разлука с отцом, несомненно, поспособствовала развитию меланхолии и пессимизма в характере мальчугана, выросшего круглым сиротой.

Впрочем, отдадим должное: Арсеньева потерявшая мужа и единственную дочь, конечно же, попыталась своей любовью возместить внуку утраченных родителей и всю себя целиком посвятила ему. И не только себя, но всё в Тарханах отныне существовало и служило только для Мишиного удовольствия. Бабушка и сама подчинялась всякому капризу внука и того же требовала от прочих. Когда Мише шёл шестой год, Елизавета Алексеевна взяла к себе в дом двух его сверстников для совместного воспитания, а ещё через два года одела в специально пошитые военные мундиры деревенскую ребятню, чтобы у внука было своё «потешное войско», которым бы он командовал.

«Потешные бои» мальчик наблюдал и у взрослых, когда зимою сходились дворовые против деревенских – стенка на стенку. Однажды в разгаре такового увеселения, увидев своего любимого садовника Василия с рассечённой до крови губой, маленький Миша расплакался.

Уже в детстве Лермонтов проявлял художественную незаурядность, преотлично делая из талого снега колоссов. А из крашеного воска (что-то вроде теперешнего пластилина) маленький скульптор лепил грандиозные батальные картины, среди которых были и переход войска Александра Македонского через Граник, и сражение при Арбеллах с колесницами, конницей, пехотой и боевыми слонами.

В 1827 году Арсеньева вместе со своим внуком переехала из Тархан в Москву. Пришла пора всерьёз заняться его образованием. Сначала – домашние учителя, а через год – поступление полупансионером в 4-й класс Университетского благородного пансиона. Университетским назывался он потому, что в старших классах преподавали университетские профессора и курс его значительно превышал гимназический. Пансион стоял наравне с Царскосельским Лицеем и выпускал чиновников 14, 12 и 10-го классов по чинопроизводству. Среди первых учеников, чьи имена были выгравированы на золотой доске в актовом зале, значились Жуковский, Грибоедов, Тютчев.

Пансион имел литературно-полиграфическое направление и развивал переводческие, издательские и оформительские навыки. Поощрялось сочинительство. Преподававший русскую словесность С.Е. Раич издавал журнал «Галатея», в котором публиковал творческие опыты своих учеников. Впрочем, некоторые из них и сами издавали свои рукописные журналы с нехитрыми добропорядочными названиями: «Улей», «Маяк»… Именно в таких самодельных ежемесячниках и были помещены первые произведения Михаила Лермонтова, в 14-летнем возрасте начавшего писать стихи.

Не ограничиваясь занятиями в пансионе, юный поэт берёт уроки на дому по немецкой литературе, рисованию, музыке, российской словесности. Английскому языку обучается на основе поэтических текстов Жоржа Гордона Байрона – счастливая идея репетитора. Вполне ли овладел Лермонтов этим не слишком популярным в то время языком, не суть важно, а вот байронизмом и в литературном, и в нравственно-этическом плане проникся совершенно.

Романтические маски жизненных изгоев, созданные гордой ущербностью британского гения, не могли не показаться соблазнительными для юноши некрасивого внешне, но внутренне необыкновенно одарённого. К тому же поэзия всегда являлась и является наиболее реальной возможностью обнаружения этой незримой для посторонних душевной красоты. Короче говоря, у Михаила Лермонтова зародилась мечта сделаться русским Байроном.

4-й класс пансиона был окончен досрочно, и 21 декабря 1828 года юношу перевели в 5-й. Как бы предчувствуя, сколь коротки сроки, ему отпущенные, Лермонтов постоянно спешил, сгущая время, делая его насыщенным и плотным. Отсюда и основательное изучение поэзии, начиная с Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова, и создание своего журнальчика «Утренняя заря».

Весьма своеобразно осваивает Лермонтов поэтику Александра Сергеевича Пушкина, переписывая его поэмы на собственный лад. Он как бы редактирует их, что-то выбрасывая, что-то добавляя. В результате – нечто лермонтовское, коллажное, склеенное из пушкинских кусков. А по пушкинским «Цыганам» у одарённого юноши возникает замысел оперы и он пишет либретто. Уместно заметить, что Михаил Юрьевич Лермонтов был талантлив разносторонне: великолепно рисовал и писал красками, отлично играл в шахматы, делал успехи в математике.

Первое увлечение поэзией сопутствовало его первой серьёзной влюблённости. Девушку звали Екатериной Сушковой, и была она подругой его двоюродной сестры Александры Верещагиной. Будучи постарше, обе барышни относились к нему несколько свысока и считали косолапым, неуклюжим и язвительно-насмешливым подростком. Насколько чувства Сушковой были далеки от взаимности, можно судить по её воспоминаниям об этой поре:

«Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углублённым в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтобы подразнить его, в ответ подадим ему волан или верёвочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоценённым снимком с первейших поэтов».

Нередко служила поводом для шутки и неразборчивость юного Лермонтова в еде. Однажды девушки заказали повару испечь булочки с опилками и после весёлой продолжительной прогулки положили их на тарелку проголодавшегося приятеля. Только на второй или третьей булочке жестокие насмешницы указали бедному мальчику на несъедобность поглощаемой им снеди. Миша рассердился, убежал и несколько дней не показывался, то ли действительно страдая расстройством желудка, то ли желая своей мнимой болезнью наказать участниц не слишком гуманного розыгрыша.

За огромные чёрные миндалевидные глаза поэт называл Екатерину Сушкову несколько на английский манер – «мисс Блейк-айз», что означает «черноокая». И была она красивой, неглупой, кокетливой, пышноволосой барышней. Причём обилие волос её казалось чем-то неправдоподобным, и друзья Катишь (обиходная форма её имени) однажды поспорили с нею на пуд конфет, что это не её собственные волосы, а накладной шиньон. Чуть ли не за каждый волосок подёргали. Что-то, вероятно, и выдрали – не без этого, но подтвердилось – свои, родные, и сладкий выигрыш достался ей. Юный поэт, наблюдавший за спором и невыносимым для его ревнивого сердца испытанием, сказал: «Какое кокетство!» – и, негодуя, вышел.

Как-то, вместе проводя летние каникулы в Середниково, молодые люди отправились в Троице-Сергиеву лавру на богомолье. Заметив на церковной паперти слепого нищего, положили в его деревянную чашку несколько монет. Нищий обрадовался подаянию и тут же посетовал на неких весёлых господ, что намедни вместо денег набросали в его чашку мелких камушков. После посещения церкви, когда все сидели за столом в ожидании обеда, Лермонтов, стоя на коленях перед стулом, что-то написал огрызком карандаша, а затем передал листок Сушковой. Это было стихотворение, посвящённое не только истории, рассказанной нищим, но и любовным страданиям самого автора.

НИЩИЙ

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья

Бедняк иссохший, чуть живой

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою;

Так чувства лучшие мои

Обмануты навек тобою!

11 марта 1830 года Николай I проинспектировал пансион. Явился во время перемены и, неузнанный, прошёл по коридору среди шума, толкотни и потасовок. Только один-единственный ученик, прежде видевший императора на портрете, крикнул: «Здравия желаю Вашему Величеству!», остальные зашикали на выскочку: мол, какого-то генерала эдак по-царски величаешь. Император прошёл в дирекцию пансиона, куда тут же была собрана администрация и преподаватели. Последовал решительный нагоняй от российского самодержца, а вскоре и указ о преобразовании Университетского пансиона в Дворянский институт с низведением до уровня гимназии, а значит, и с учреждением телесных наказаний, от которых прежде в силу имевшихся привилегий его учащиеся были ограждены.

Разумеется, ни сам юноша, ни его бабушка не могли допустить, чтобы Михаила Юрьевича по списку провинностей, накапливающихся за неделю, секли розгами. Поэтому 16 апреля 1830 года Лермонтов оставил бывший пансион, получив свидетельство, что уволен по собственному желанию из старшего отделения высшего класса с отличным прилежанием, похвальным поведением и весьма хорошими успехами. 21 августа было подано прошение о его зачислении своекоштным студентом нравственно-политического, а по-современному – юридического факультета Московского университета. После успешно сданных экзаменов прошение было удовлетворено, и Михаил Юрьевич приступил к занятиям.

1830–1831 годы были отмечены глубокой сердечной драмой молодого поэта. Полюбив Наталью Фёдоровну Иванову, дочь известного московского драматурга Ф.Ф. Иванова, Лермонтов оказался уязвлён, и тем сильнее, что его чувство к ней не было безответным (так ему поначалу показалось). Или это была бездушная игра очаровательно красивой женщины, именуемая кокетством, или Наталья Фёдоровна действительно испытала по отношению к Михаилу Юрьевичу нечто похожее на взаимность, но внезапно всё переменилось: полнейшее равнодушие, ледяная холодность и ни малейшего намёка на любовь. Столь жестоко обманувшийся в своих ожиданиях поэт был повержен в ярость мучительного отчаяния.

К *

Я не унижусь пред тобою;

Ни твой привет, ни твой укор

Не властны над моей душою.

Знай: мы чужие с этих пор.

Ты позабыла: я свободы

Для заблужденья не отдам;

И так пожертвовал я годы

Твоей улыбке и глазам,

И так я слишком долго видел

В тебе надежду юных дней.

И целый мир возненавидел,

Чтобы тебя любить сильней.

Как знать, быть может, те мгновенья,

Что протекли у ног твоих,

Я отнимал у вдохновенья!

А чем ты заменила их?

Быть может, мыслию небесной

И силой духа убеждён,

Я дал бы миру дар чудесный,

А мне за то бессмертье он?

Зачем так нежно обещала

Ты заменить его венец,

Зачем ты не была сначала,

Какою стала наконец!

Я горд!.. прости! люби другого,

Мечтай любовь найти в другом;

Чего б то ни было земного

Я не соделаюсь рабом.

К чужим горам, под небо юга

Я удалюся, может быть;

Но слишком знаем мы друг друга,

Чтобы друг друга позабыть.

Отныне стану наслаждаться,

И в страсти стану клясться всем;

Со всеми буду я смеяться,

А плакать не хочу ни с кем;

Начну обманывать безбожно,

Чтоб не любить, как я любил;

Иль женщин уважать возможно,

Когда мне ангел изменил?

Я был готов на смерть и муку

И целый мир на битву звать,

Чтобы твою младую руку —

Безумец! – лишний раз пожать!

Не знав коварную измену,

Тебе я душу отдавал;

Такой души ты знала ль цену?

Ты знала – я тебя не знал!

Главное в этом признании: «Я целый мир возненавидел, чтобы тебя любить сильней». Около тридцати стихотворений, вдохновлённых гордой красавицей, при всей их глубине и прелести, едва ли способны искупить душевный ущерб, ею причинённый поэту в трудную, обострённо-чувствительную пору его первого возмужания. Измена любимой женщины закрепила в его характере всё то горькое и мрачное, что было только намечено ранним сиротством, насильственною разлукою с отцом и влиянием романтического байронизма.

1 октября 1831 года в своём имении Кропотово в возрасте 44 лет скончался Юрий Петрович Лермонтов, равно отставной капитан и отставной отец. Скончался от того же недуга, что и жена, – от чахотки, болезни, в которую столь часто переходит неизлечимая душевная скорбь. По виду смерть могла показаться простейшим разрешением вставшего перед юношей вопроса. Ему только-только исполнилось шестнадцать лет, и он должен был сделать свой сознательный выбор: остаться с бабушкой или уйти к отцу?

Жизнь ответила бы на этот вопрос так или иначе, а возможно, и примирила бы всех троих к общему удовольствию. Но смерть распорядилась со своевольной жестокостью, воспрепятствовав исполнению их обоюдного долга – сына перед отцом и отца перед сыном. Ещё одна незаживающая душевная рана поэта. Впрочем, не лежат ли нравственные катастрофы в основании всякого большого искусства?

Елизавета Алексеевна, привыкшая во всём блюсти интересы внука, разумеется, постаралась отхватить в его пользу и небогатое наследство, оставленное Юрием Петровичем. Однако поэт настоял на полюбовном разделе с тремя сёстрами покойного, что стоило ему тысяч десяти.

Примерно через месяц после похорон отца, на которые Михаил Юрьевич едва успел, явилось ему ангельское утешение в образе Варвары Александровны Лопухиной, которая была милым, умным, пылким и добрейшим созданием. Познакомились они через старшую сестру девушки – Марию Александровну, бывшую его домашним учителем; впрочем, существовал ещё один путь к их сближению – её брат Алексей, вместе с которым Лермонтов обучался в университете и дружил.

Варвара Александровна, будучи не столь хороша собою, как, скажем, Наталья Фёдоровна, тем не менее обладала удивительным обаянием и неизменно вызывала в окружающих живейшую симпатию. А Михаил Юрьевич так и вовсе в неё влюбился со всей свойственной ему страстностью и впервые по-настоящему взаимно.

Однако и горячее чувство, испытываемое к девушке, не мешало поэту её вышучивать: «У Вареньки – родинка, Варенька – уродинка». Маленькое тёмное пятнышко над левой бровью ни сколько не портило её миловидного лица, и Лопухина никогда не обижалась на эту рифмованную дразнилку.

Кто знает, повстречайся она Лермонтову прежде Ивановой, может быть, раскрылась бы его душа совсем иною – доброю и светлой стороной? Но и теперь для Михаила Юрьевича оказалась Варвара Александровна истинным утешением, исцелением от недавно постигшей его душевной травмы. И вся семья Лопухиных, весь дом их показался поэту землёй обетованной. А поскольку проживали они на соседних улицах: юноша – на Большой Молчановке, а его друзья – на Малой Молчановке, то и захаживал он с Большой на Малую, почитай, ежедневно. Да и Лопухины, в свою очередь, не обходили его дом стороной.

Преподавание в Московском университете велось неважно. Политические курсы выхолащивались цензурой, а ради них Лермонтов и выбрал юридический факультет, ибо 1830 год – пора его поступления был отмечен вспышками революционного движения в Европе, а в России холерными бунтами, одной из жертв которых в Севастополе оказался брат Елизаветы Алексеевны, генерал-лейтенант Н.А. Столыпин. Хотелось как-то разобраться в происходящем, понять смысл и сущность народных волнений. Однако неспокойное время только усугубило в университете атмосферу несвободы и подобострастного лицемерия перед властями.

Не слишком радовали и словесники. Наиболее блестящий профессор – поэт Мерзляков, снисходительно хваливший стихи Михаила Юрьевича, нередко раздражал юного поэта своими старомодными воззрениями на поэзию. Так, на одной из лекций он раскритиковал стихотворение «Зимний вечер», находя пушкинские уподобления неестественными, – обычное проявление возрастного консерватизма, но Лермонтова такая критика приводила в бешенство.

Император Николай I, ненавидевший Москву как многовековое гнездо гражданской оппозиции российским царям и правительству, а теперь и рассадник революционной заразы, к Московскому университету относился особенно подозрительно. Уже и Александр Полежаев был отдан в солдаты за весьма непристойную поэму «Сашка». Уже и Костенецкий с товарищами поплатились за своё вольнодумство. Дошла очередь до Герцена с Огарёвым… А тут ещё некто Сунгуров попытался организовать тайное общество среди студентов. Не провокатор ли? Последовали аресты, приговоры. Жертвою полицейских преследований мог оказаться и Лермонтов, чьё свободомыслие было сформировано Байроном и Пушкиным, а острословие едва ли не попахивало крамолой.

Михаил Юрьевич решает оставить университет, разумеется, не без обсуждения столь важного вопроса на семейном совете, и в 1832 году, не вернувшись с летних каникул, покидает и Москву, и Вареньку. Для разрыва с девушкой тоже нашлась причина, столь же «разумная», сколь и романтичная. Лермонтов посчитал, что счастье с Лопухиной отнимет его у поэзии, истинная почва которой всегда страдание, и отказался от этого счастья.

Я жить хочу! хочу печали

Любви и счастию назло;

Они мой ум избаловали

И слишком сгладили чело.

Пора, пора насмешкам света

Прогнать спокойствия туман;

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

Эти стихи, написанные им перед самым отъездом из Москвы, отнюдь не были прагматичным соображением холодного честолюбивого ума. В эту пору Лермонтовым вдруг овладел ужас, что его возвышенные планы могут не состояться: «…тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит». Поэтому и отъезд был не отъезд, а бегство, бегство от самого себя, от столь возможного счастья. С Варенькой даже не объяснился. Однако в письмо к Марии Александровне, её сестре, вложил небольшое, всего в двенадцать строчек стихотворение, которое не могла не прочитать и его покинутая любовь, причём, будучи девушкой умной, конечно же, всё поняла.

ПАРУС

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далёкой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны – ветер свищет,

И мачта гнётся и скрипит…

Увы! он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

В этом стихотворении высказаны те же мысли, та же потребность в жизненной «буре», что и в написанном перед отъездом, но уже без прежней нервозности и паникёрства. Вместе с большей художественностью пришла эмоциональная уравновешенность и молитвенный оттенок просьбы об этой самой буре.

Михаил Юрьевич намеревался продолжить своё образование в Петербургском университете, но ректор не согласился засчитать прослушанные им в Москве курсы. Тогда поэт решил переменить направление своей карьеры со штатской на военную. И 14 ноября 1832 года, выдержав вступительные экзамены, главным из которых была математика, Лермонтов был зачислен в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалеристских юнкеров, а заодно и в лейб-гвардии Гусарский полк унтер-офицером. Из-за пестроты форменного платья, допускавшейся местным уставом, учащиеся Школы называли себя «Пёстрым эскадроном».

Уже через две недели на занятиях в конном манеже с поэтом произошёл несчастный случай. Желая выказать себя отличным наездником, а также подстрекаемый старшими товарищами, он сел на молодую необъезженную лошадь, которая стала бросаться на других лошадей, а те в ответ брыкаться. Одна из них с такой силой ударила Михаила Юрьевича копытом ниже колена, что перешибла кость. Поэта вынесли в бессознательном состоянии.

Проболел он не один месяц и только с середины апреля снова приступил к занятиям. Перелом же худо сросся, приведя к заметной хромоте и тем самым увеличив сходство поэта с идеалом его юношеских лет – Байроном, который, как известно, был хром. Увы, едва ли знают те, кто поклоняется своим одушевлённым и неодушевлённым кумирам, что вожделенная похожесть на предмет неправедной страсти может обнаружиться совершенно неожиданным образом и так, что не обрадуешься.

Желая оградить внука от неудобств казарменной жизни, Елизавета Алексеевна сняла для него квартиру на Мойке, неподалёку от Школы, да и от тогдашнего места проживания Александра Сергеевича Пушкина. Среди новых товарищей Лермонтова оказались два брата Мартыновых, одному из которых – высокому красавцу Николаю, было суждено стать его убийцей. Что касается внешности самого Михаила Юрьевича, то он был весьма нехорош и лицом, и фигурою – широкою в плечах, низкорослой. Однако же умный взгляд, мягкие чёрные волосы, изящно очерченные губы и красивые руки…

За кривые ноги, большую голову и сутуловатость Лермонтов получил прозвище «Маёшка», по имени одного из трагикомичных персонажей французского фольклора. Обижаться на прозвища в силу их неизменной точности не принято. Именно через прозвище, а не через условные красивые имена человек в юном возрасте начинает осознавать себя реально. И свою заковыристую грубоватую кличку юнкер Лермонтов принимал с бесшабашностью и задором, вполне естественным для Маёшки.

Заботила ли в эту пору Михаила Юрьевича его собственная внешность? Ничуть! Увлекала ли возможность поэтической славы? Нисколько! И любовь, и поэзия были в прошлом, как нечто несостоявшееся и для него чуждое. Юноша, избравший для своей карьеры поле боя, более грезит о военных подвигах и о геройской смерти. Ничего серьёзного за годы учёбы в Юнкерской школе Лермонтов не написал. А если что и сочинял, – фривольные, а подчас и скабрезного содержания стихи на темы юнкерской жизни.

Разносторонние дарования его – к музыке, живописи, математике, тут, конечно же, востребованы не были. Не та среда, что, скажем, в университете – куда проще. В Юнкерской школе ценились совсем иные его качества: способность пить и не пьянеть; умение не рассказывать, а «играть» анекдоты. Был спрос и на острое, едкое словцо Михаила Юрьевича, подкреплённое мастерской карикатурой на преподавателей или соучеников. Юнкеру Лермонтову принадлежит изобретение так называемой «Нумидийской кавалерии».

Суть этой школьной шалости заключалась в том, что один ученик садился верхом на другого, брал в руку банку с водой;

затем они покрывались простынёю, как бы плащом, и врывались в палату отходящих ко сну новичков. Сдёргивались одеяла, выливалась вода, и «нумидийская кавалерия» уносилась прочь.

Можно не сомневаться, что и в других школьных проказах Лермонтов был из первых заводил. Очевидно, ему принадлежит и название юнкерского еженедельного рукописного журнала «Школьная заря», начавшего выходить в начале 1834 года. Слишком уж оно напоминает аналогичное издание, «Утреннюю зарю», предпринятое поэтом ещё в Университетском пансионе. И теперь, конечно же, он был основным автором и поставщиком журнала, отнюдь не рассчитанного на строгий вкус школьных преподавателей и инспекторов. «Уланша», «Праздник в Петергофе», «Госпиталь», «Юнкерская молитва» – нескромные произведения юнкерской музы Лермонтова в позднейших изданиях неизменно обрастали стыдливыми купюрами и только в рукописном оригинале к вящему удовольствию учеников выглядели вполне непристойно.

И тем не менее было бы большим заблуждением считать время, проведённое Михаилом Юрьевичем в «Пёстром эскадроне», некой творческой паузой. Разве можно, к примеру, считать паузою в дыхании выдох, когда человек освобождает лёгкие для новой порции свежего воздуха? А для Лермонтова в эту пору и было первейшей необходимостью – обновление. Нужно было забыть Байрона, Пушкина, забыть всё чужое, наносное и сделаться самим собой. Литературные проделки Маёшки стали для поэта школой реализма: приземлили лексику, сблизили с «грубой жизнью» и тем самым приготовили его к написанию шедевров, которые были уже не за горами…

По величайшей строгости к себе в эту пору Лермонтов не предпринимает ни малейших попыток напечататься. И вот дальний родственник поэта и товарищ по школе – Николай Дмитриевич Юрьев, отчаявшись уговорить Михаила Юрьевича на публикацию, тайком от автора передаёт его поэму «Хаджи Абрек» Сенковскому, и она выходит в «Библиотеке для чтения».

Лермонтов, конечно же, рассердился. Однако благоприятные отзывы в прессе смягчили его гнев. К этому времени поэт уже окончил Юнкерскую школу и высочайшим приказом был произведён в корнеты лейб-гвардии Гусарского Петербургского полка. Но желания обивать пороги редакций и печататься у него так и не появилось. Михаил Юрьевич как бы предчувствовал, что придёт его день и час, когда одним-единственным стихотворением он прославится на всю Россию.

Теперь же довольствовался любовью своих однополчан, ценивших его за остроумие и удаль, получал своё жалование 276 рублей в год, а к тому же ежемесячно 84 рубля фуражных, что не представлялось ему нищенски малым, поскольку на экипировку и обмундирование для внука раскошеливалась лично его бабушка Елизавета Алексеевна. Она же выдавала ему ежегодно ещё по 10 тысяч, что называется, на жизнь.

На первом же офицерском балу, когда только сшитый мундир был в новинку и воспринимался особенно радостно, Михаил Юрьевич неожиданно встретил свою давнюю полудетскую любовь «Мисс Блейк-айз» – Екатерину Сушкову, которую не видел более четырёх лет. И вот здесь-то вдруг сказались горечь и мука его неразделённой любви к другой женщине – к Наталье Ивановой. Вот оно обещанное: «Начну обманывать безбожно»…

Но почему Лермонтов решил отомстить за причинённые ею страдания именно Сушковой? Не потому ли, что помнил, как и Катишь в своё время посмеялась над его чувствами? Не потому ли, что и тогда мучился не менее, чем в свою взрослую пору? Впрочем, скорее всего, молодым человеком руководило горячее желание уберечь своего друга Алексея Лопухина от роли жениха Сушковой и разоблачить перед ним лицемерие её чувств. И тем проще Михаилу Юрьевичу было это сделать, что сам он в эту пору уже едва ли верил женщинам.

И вот по всем правилам психологического романа поэтом была разыграна любовная история, скомпрометировавшая девушку в глазах света, лишившая её завидного жениха и обеспечившая известную долю внимания того же света самому Михаилу Юрьевичу, тогда ещё малоизвестному искателю успеха, новоиспечённому корнету.

Было тут и нарочитое ухаживание, и притворная пылкость, и мнимая холодность, и загадочные перемены в отношении, и анонимное письмо, как бы случайно попавшее к родителям Сушковой, письмо, предостерегающее её от Лермонтова и написанное… самим же Лермонтовым!

Позднее в своих воспоминаниях Екатерина Сушкова (в замужестве Хвостова) подвела итоги этой жестокой игры поэта: «Убил во мне душу, разрушил все мечты, все надежды, но мог бы и совершенно погубить меня и не сделал этого».

Необходимо признать, что весь этот психологический эксперимент над Сушковой был рассчитан и выполнен мастерски. И удар, нанесённый когда-то высмеявшей его кокетке, был выверен Михаилом Юрьевичем вполне, но вряд ли мог превысить поражение, когда-то нанесённое его душе, его мечтам и надеждам. Одного он, кажется, не учёл, что свидетелем его не обойдённой светским злословием любовной интриги с Сушковой, окажется ещё один человек, переживающий её мучительно, – Варвара Александровна Лопухина.

Вряд ли расхожая молва донесла до неё хотя бы что-нибудь достоверное, но женихом, которого отпугнул от Екатерины Сушковой Лермонтов, был её брат – Алексей. И во всей этой неразберихе Лопухиной представилось именно то, чего не было в действительности, но что её более всего ужасало: Михаил Юрьевич влюблён в Сушкову и собирается на ней жениться. И эта невыносимая для Варвары Александровны мысль подтолкнула её к браку с пожилым, уже давно добивающимся её руки Бахметевым, что, разумеется, тоже не входило и не могло входить в расчёты интриговавшего Сушкову Лермонтова.

В 1836 году Михаил Юрьевич узнал, что Варвара Александровна Лопухина вышла замуж за Бахметева, человека состоятельного и в летах. И это было больно для поэта, всё ещё любившего её, однако, учитывая его издевательства над Сушковой и многозначительные недомолвки с Лопухиной, справедливо. А между тем других кандидатур на брак у Михаила Юрьевича, кажется, и не было. Слишком быстро оказался исчерпан кредит его доверия к женщинам, к самому себе, да и к жизни.

И СКУЧНО И ГРУСТНО

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды…

Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят – всё лучшие годы!

Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:

И радость, и муки, и всё там ничтожно…

Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка;

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка…

С Варварой Александровной Бахметевой у него ещё будут встречи. Несколькими годами позднее, находясь у кого-то в гостях, он застанет её маленькую дочь Ольгу и долго будет играть, лаская чужого ребёнка, который мог бы быть его собственным; а потом заплачет и уйдёт. Горькое, бедное, так и не состоявшееся счастье.

Между тем, выбыв из списочного состава Юнкерской школы, освободившись от её казёнщины и суеты, Лермонтов снова писал, писал много и сильно. Совершенно особенное удовольствие и удовлетворение ему доставляла работа над стихотворной драмой в духе шекспировского «Отелло», перенесённого на современную российскую почву, из мавританской крепости – в петербургский салон. Африканский темперамент главного героя преобразился в страсть завзятого карточного игрока, а невинность Дездемоны – в инфантилизм легкомысленной беспечной дамочки.

Драму не то что стихотворение, в ящик письменного стола не положишь. Драма без сценического воплощения не драма, а не пойми что. Вот почему Михаил Юрьевич в этом случае изменил своему уже привычному принципу – ничего не публиковать и предложил её в драматическую цензуру.

Однако здесь, когда сам поэт решил было сделать шаг навстречу своей пока ещё неведомой славе, заботу о том, чтобы он не смазал эффекта неожиданности и грандиозности своего появления перед Россией, взяло на себя Провидение. Пьеса была возвращена для необходимых перемен. Затем, после переделки, снова подана, и снова возвращена… Изменялось число актов – с четырёх на пять, изменялось название с прежнего – «Маскарад» на новое – «Арбенин», единственно неизменным оставался цензурный запрет.

В канун 25-летнего юбилея Отечественной войны с Наполеоном вся Россия как бы заново переживала ещё столь недавние, но уже уходящие в легенду события героической эпохи. Воспоминания участников, рассказы очевидцев беспримерных по своей огневой мощи сражений. Многие сердца забились прежней радостью и гордостью за силу и славу русского оружия.

Будучи двумя годами младше готовящегося юбилея, Лермонтов и родился на пепелище сожжённой французами Москвы, и вырос в атмосфере всенародного воодушевления великой победой. С самого раннего детства впитывал он рассказы об удивительной битве, разыгравшейся осенью 1812 года на подступах к Москве. Дядя поэта Афанасий Алексеевич Столыпин, в этом сражении командовавший артиллеристской батареей, при случае тоже был не прочь поделиться памятью о Бородино.

Впечатлительный племянник с горящими чёрными глазами снова и снова слушал постоянно повторяющиеся рассказы об одних и тех же боевых эпизодах, участником которых привелось быть Афанасию Алексеевичу. Неудивительно, что своё стихотворение, вызванное к жизни близостью торжества, а посему и написанное на волне всё возрастающего народного ликования, поэт и начал с обращения к своему дяде-артиллеристу. Замечательно и то, что в этом шедевре, свидетельствующем об уже зрелом мастерстве поэта, весьма заметны следы стихотворения «Поле Бородина», написанного им ещё в юношескую пору и теперь использованного в качестве заготовки.

Не только в творчестве, где всё меньше и меньше обнаруживалось присутствие байроновских мотивов, но и в практической жизни Михаил Юрьевич становится более самостоятельным. В родимых Тарханах чуть ли не реформу учинил. По щедрости своей и доброте распорядился всем крепостным, вернувшимся с солдатской службы, выдавать по ¹А десятины пахотной земли на каждом участке при трёхпольной системе земледелия, а ещё – лес для строительства избы, чтобы могли и семьёй обзавестись, и хозяйствовать успешно.

Бабушка, разумеется, была недовольна эдакой благотворительностью внука, но распоряжения его не отменила. Поощрял молодой хозяин и простонародные забавы своих крестьян. И когда на зимние праздники наезжал в Тарханы, так обязательно ставил бочку водки для кулачных бойцов, и снова, как в прежнюю детскую пору поэта, дворовые сходились с деревенскими стенка на стенку. Ну а водка доставалась победителям, чтобы свалить и тех, кто ещё держался на ногах.

Стихотворение «Бородино», появившееся в 6-й книге «Современника» за 1937 год, оказалось первым произведением Михаила Юрьевича, опубликованным по его собственной воле, и, конечно же, вызвало восторг и удивление читателей. Но не ему было суждено дать начало векам Лермонтовской славы. День и час явления поэта перед всей Россией пробил несколько раньше, отнюдь не предусмотренный самим поэтом, но продиктованный единственно Промыслом Божьим.

28 января 1837 года по Петербургу прокатился слух о том, что на дуэли с французским эмигрантом Жоржем Дантесом убит Александр Сергеевич Пушкин. Это было не совсем так, ибо Пушкин был не убит, а только ранен и в этот день ещё истаивал на ложе своих предсмертных мук. Но Лермонтов, как услышал, так и написал – убит. Вот 56 стихотворных строк, выпетых Михаилом Юрьевичем в день страшного известия.

СМЕРТЬ ПОЭТА

Погиб поэт! – невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один, как прежде… и убит!

Убит!.. к чему теперь рыданья,

Пустых похвал ненужный хор,

И жалкий лепет оправданья?

Судьбы свершился приговор!

Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

Что ж? веселитесь… – он мучений

Последних вынести не мог:

Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно

Навёл удар… спасенья нет:

Пустое сердце бьётся ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

И что за диво?.. издалёка,

Подобный сотням беглецов,

На ловлю счастья и чинов

Заброшен к нам по воле рока;

Смеясь, он дерзко презирал

Земли чужой язык и нравы;

Не мог щадить он нашей славы;

Не мог понять в сей миг кровавый,

На что он руку поднимал!..

И он убит – и взят могилой,

Как тот певец, неведомый, но милый,

Добыча ревности глухой,

Воспетый им с такою чудной силой,

Сражённый, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

Вступил он в этот свет завистливый и душный

Для сердца вольного и пламенных страстей?

Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,

Зачем поверил он словам и ласкам ложным,

Он, с юных лет постигнувший людей?..

И прежний сняв венок – они венец терновый,

Увитый лаврами, надели на него:

Но иглы тайные сурово

Язвили славное чело;

Отравлены его последние мгновенья

Коварным шёпотом насмешливых невежд,

И умер он – с напрасной жаждой мщенья,

С досадной тайною обманутых надежд.

Замолкли звуки чудных песен,

Не раздаваться им опять:

Приют певца угрюм и тесен,

И на устах его печать.

На следующий день 29 января, когда Пушкин действительно скончался, Петербург уже был наводнён списками этого стихотворения, разошедшегося в десятках тысяч экземпляров, всеми повторяемого и многими заученного наизусть. В горьких, гневных и в то же время исполненных тончайшей, благороднейшей печали строфах этого погребального гимна погибшему поэту Василий Андреевич Жуковский разглядел «проявление могучего таланта». И общее мнение о его авторе, до этого совершенно никому не известном молодом гусарском корнете, было единодушным – второй Пушкин! Это и был час Лермонтова, когда он не только вошёл в русскую поэзию, но совершенно недвусмысленным образом заместил в ней погибшего Александра Сергеевича и стал прямым наследником его славы.

Видя, что великосветское злословие, сведшее Пушкина в могилу, не унимается, продолжая и за гробом ругаться над его памятью, Михаил Юрьевич к написанным 56 строкам добавляет ещё 16, самых едких, точных, беспощадных. Вот его гневный ответ на неутихающие кривотолки вокруг имени затравленного светом российского гения:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда – всё молчи!..

Но есть и Божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждёт;

Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперёд.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей чёрной кровью

Поэта праведную кровь!

Таким образом, стихотворение «Смерть поэта», начатое в одическом и продолженное в лирическом ключе, дополнилось остросатирической концовкой и переросло в трёхчастную поэтическую кантату. Основной его переписчик и распространитель, приятель Михаила Юрьевича – С.А. Раевский пустил по знакомым и эти шестнадцать строк. Не чета однополчанам Лермонтова, дружба с которыми дальше удалой гусарской попойки не шла, Раевский служил при военном министерстве, был человеком образованным, культурным и настолько тонко разбирался в поэзии, что к его критическим замечаниям Михаил Юрьевич относился с большим доверием.

Уже начальные строфы лермонтовского шедевра были встречены кислыми гримасами первых лиц государства. Ну а удостоившись «облитых горечью и злостью» строк его финальной части, эти вельможи и сановники, «жадною толпой стоящие у трона», дошли до бешенства.

Лермонтов был арестован. На записке шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа о стихотворении «Смерть поэта» Николай I поставил свою резолюцию: «…старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он…» Будучи полным интеллектуальным ничтожеством, «царственный фельдфебель» совершенно искренне считал всякое проявление свободомыслия безумием. Вот почему, отказываясь понимать что-либо, кроме армейского устава, в котором был силён, неизменно отправлял философствующих умников на психиатрическую экспертизу: будь то Лермонтов или Чаадаев… Последующие режимы, ещё более лицемерные и жестокие, используют его методу как удачный приём в борьбе со всяким инакомыслием.

К находящемуся под стражей поэту допускался только его камердинер, приносивший ему обед и смену белья. Михаил Юрьевич, очевидно, знакомый с конспиративными уловками Монте-Кристо, попросил, чтобы еду для него заворачивали в серую бумагу, и на ней с помощью вина и сажи записал несколько стихотворений, сочинённых в заключении: «Когда волнуется желтеющая нива…», «Я, Матерь Божия, нынче с молитвою…» и переделку написанного прежде.

УЗНИК

Отворите мне темницу,

Дайте мне сиянье дня,

Черноглазую девицу,

Черногривого коня.

Я красавицу младую

Прежде сладко поцелую,

На коня потом вскочу,

В степь, как ветер, улечу.

Но окно тюрьмы высоко,

Дверь тяжелая с замком;

Черноокая далёко,

В пышном тереме своём;

Добрый конь в зелёном поле

Без узды, один, по воле

Скачет, весел и игрив,

Хвост по ветру распустив.

Одинок я – нет отрады:

Стены голые кругом,

Тускло светит луч лампады

Умирающим огнём;

Только слышно за дверями

Звучно-мерными шагами

Ходит в тишине ночной

Безответный часовой.

«Темница» Лермонтова находилась в одной из комнат верхнего этажа в здании Главного штаба, а допросы велись этажом ниже. Пришлось-таки Михаилу Юрьевичу назвать своего «сообщника» С.А. Раевского, давшего первый мощный толчок распространению крамольного стихотворения. Пообещали, что ничего страшного переписчику не сделают, а вот если не назовёт, тогда самого поэта отправят в солдаты. И Лермонтов, опасаясь, что бабушка не переживёт такого огорчения, принёс-таки друга в жертву. Арестовали и Раевского, посадив его в камеру попроще – гауптвахта на Сенной.

Влиятельные родственники Арсеньевой бросились хлопотать. За Лермонтова вступился сам Дубельт, начальник жандармерии, вступился по просьбе адмирала Мордвинова, на племяннице которого был женат. Приговор: выписать Лермонтова тем же чином в Нижегородский драгунский полк в Грузию. Раевского сослали поближе – в Олонецкую губернию «для употребления на службу по усмотрению властей». Лермонтов, чувствуя вину перед приятелем, направлял к нему записки покаянного свойства, поначалу безответные. Но потом получил-таки от Раевского примирительное письмо. 19 марта, в тот же день, что и разжалованный в солдаты Дантес – из России, Михаил Юрьевич выехал из Петербурга и отправился на Кавказ.

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

«Немытая Россия» – это всё ещё продолжение только что пропетой темы: «И вы не смоете всей вашей чёрной кровью Поэта праведную кровь!» Ну, а «паши» – новое, чуть замаскированное обозначение всё тех же высших военных и гражданских сановников, к которым он ещё совсем недавно обращался напрямую: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…» Теперь же Лермонтов, наученный горьким опытом, стихи эти не только не позволил переписывать и распространять, но, кажется, и бумаге не доверил, разве что гораздо позднее, в предчувствии близкой гибели. А что были они созданы именно при отправке поэта в первую ссылку, а не в пору возвращения из отпуска во время второй, как полагают некоторые исследователи, явствует уже из его весьма наивного предположения, что «за стеной Кавказа» можно укрыться «От их всевидящего глаза, От их всеслышащих ушей». Да и отношение к России на исходе краткой, но бурной жизни Михаила Юрьевича будет уже совсем иным. Пока же ни малейшего сожаления или, скажем, горечи разлуки.

«Вместо службы где-нибудь в крепости» Лермонтов восемь месяцев пропутешествовал за казённый счёт, собрав обильный материал для стихов и прозы. Повод: заболел ревматизмом, а может быть, вняв совету кого-нибудь из «бывалых кавказцев», симулировал таковой и по рапорту, поданному в Ставропольский госпиталь, оказался на минеральных водах. До середины августа принимал лечебный курс в Пятигорске, потом до сентября – в Кисловодске. Затем, направившись в урочище Карагач, где находилась штаб-квартира Нижегородского полка, проехался вдоль Кавказской Военной линии «от Кизляра до Тамани, был в Шуше, Кубе, Шемахе, Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьём за плечами. Ночевал в чистом поле под крики шакалов, ел чурек, пил кахетинское».

Этой же осенью 1837 года оказался на Кавказе и Николай I. Проводя ревизию Военной линии, нагрянул в Ставрополь. Толпы ликующего народа. А в местной гостинице – Лермонтов и Александр Одоевский, декабрист, уже отбывший каторгу и теперь сосланный под пули горцев. Отважный до дерзости, Одоевский вышел на балкон и прокричал проезжающему императору: «Аве, Цезарь, моритури те салютант!» (Цезарь, обречённые на смерть приветствуют тебя!). Приятели смельчака поспешили увести его в комнаты, дескать, если тебя услышат – беда. На что декабрист вполне резонно ответил: «Но, господа, русская полиция по латыни ещё не обучена».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.