Аллея под клёнами

Аллея под клёнами

Посвящается Илье Габаю

Мы сидели с ним у костра в самом центре экспедиционного лагеря. Остальные сотрудники экспедиции давно уже спали. Костер постепенно затухал, становилось темнее. Все теснее обступали нас деревья и строгие силуэты палаток. Лицо его едва различалось. Только когда он помешивал хворостиной уже покрывавшиеся темной коркой угли, на мгновение вспыхивали и тут же потухали стекла его очков.

Оставалось всего несколько часов до подъема. Пора, давно уже пора было разойтись по своим палаткам, но я все медлил. Он лее, наверное, из-за обычной своей деликатности не решался уйти от костра первым. А может быть, мы оба предчувствовали, что скоро расстанемся, и я дорожил каждой минутой, которую мог провести с ним, каждой возможностью поделиться тем, что волновало.

— Скажи, — спросил я, — случалось ли тебе бывать в Москве на старинном Введенском кладбище?

— Нет, — с некоторым удивлением ответил он и осторожно спросил: — А что?

— Там находится могила доктора Гааза. Она помещается по правую сторону центральной аллеи, если идти от главного входа.

Каждый раз, навещая могилу отца, я, хоть на короткое время, подхожу и к этой могиле. Все необычно здесь. Необыкновенный человек погребен под чугунной оградой. Необыкновенной была его жизнь, целиком посвященная любимому делу. Необычны и могила его, и судьба этой могилы.

За оградой мраморный темный постамент. На нем обелиск из грубо обработанного серого гранита, который венчает черный мраморный крест. В центре обелиска надпись на латинском языке. В переводе она звучит так: "Фридрих Иосиф Гааз. Родился 10 августа 1780 года. Скончался 16 августа 1853 года". Ниже, на мраморном постаменте надпись уже на русском языке:

"Спешите делать добро". Ф.П.Гааз.

Черные чугунные перила ограды перевиты тяжелыми железными цепями с кандалами на концах. Это настоящие цепи и настоящие кандалы…

Фридрих Гааз в течение двадцати четырех лет, с 1829 по 1853, был главным московским тюремным врачом. Все свои медицинские познания, всю теплоту своего сердца он отдавал заключенным, стремясь облегчить их страдания. Сострадая им, Фридрих, или, как его называли все в Москве, Федор Павлович, "святой доктор", "божий человек", посвящал им не только все свое время, помыслы и заботы, но и раздавал им свое жалованье и вообще все, что имел. Целые годы потратил доктор на то, чтобы добиться отмены этапирования заключенных в Сибирь в тяжелых кандалах. За долгие недели, иногда месяцы этапа, закованные в эти кандалы заключенные не только испытывали неимоверные физические и нравственные страдания, но многие из них даже умирали от заражения крови из-за кандалов, нестерпимо затиравших кожу.

Бесстрашно вступив в борьбу с всевозможными тюремщиками, далее министрами, Гааз в конце концов добился смягчения этого варварского правила, чем облегчил страдания и спас жизнь множеству людей.

Федор Петрович выполнял свой долг человеколюбия, постоянно сталкиваясь с чудовищной тупостью и равнодушием бюрократической системы, с плохо скрытой ненавистью к нему, как к беспокойному человеку и к «иноземцу». Еще бы — немец, католик! Так относились к нему многие представители высшего духовенства и другие "истинно русские" столпы самодержания.

Он оставался верен себе и своему святому дело до последнего вздоха. После его смерти бывшие пациенты соорудили эту могилу с ее торжественным и мрачным убранством и вырезали на постаменте любимое изречение доктора: "Спешите делать добро".

Скончался Федор Петрович в 1853 году, вот уже более 120 лет назад. Давным-давно умерли не только самые молодые из его пациентов, но даже и их дети.

Но вот диво дивное! Свыше 20 лет ежегодно прихожу я на могилу отца. Случается бывать на этом кладбище и когда хоронят здесь близких мне людей. Всякий раз хоть на минуту подхожу я к могиле Федора Петровича Гааза. И всегда, всегда убрана могила живыми цветами, и, словно только что начертанная, горит надпись: "Спешите делать добро".

Костер совсем догорел. Мой друг, ни разу меня не прервав, еще некоторое время молчал. Потом я услышал его голос:

— Вы не пытались узнать, кто приносит цветы на могилу доктора?

— Пытался. Даже спрашивал у женщины, кото рая охраняет этот участок кладбища. Знаешь, что она мне ответила? — "Такие же люди, как вы".

— Она сказала так потому, что вы тоже стали приносить цветы на эту могилу? — не то спросил, не то догадался он.

Я подтвердил. А он, поэт и филолог, обладая сложным ходом литературных ассоциаций, задумчиво добавил:

— Люди типа Гааза — это вечное чудо. Чудо великодушия и самоотверженности, к которому нельзя же, согласитесь, взять и обязать человека. Кажется мне сейчас или это неверное ощущение, что в "Былом и думах" — в одной из любимых мной в последние два года книг — взята какая-то невольно снисходительная интонация по отношению к Гаазу. Да это, должно быть, и естественно: масштабные крупные фигуры как-то заслоняют такие нешумные дела людей, вроде бы поменьше. Даже слово есть «филантропия». Но ведь слово это в действительности многозначно. Надо, справедливости ради, отметить и то, что за прошедшие 120 лет, я сужу чисто эмпирически, некоторые врачи более «строго» относятся к своим обязанностям. Вы рассказали о могиле, и я подумал, что можно закоснеть и в антидогме, антикульте. Я так неприязненно относился всегда к мемориалу — и имел в последние годы поводы убедиться в беспочвенности своей предвзятости. Ваш пример — после дома на Мойке потрясшего меня как-то, — велик и убедителен.

В полной темноте мы молча встали и направились каждый к своей палатке. УХОДЯ, я уносил с собой чувство неразрывной духовной связи с ним, связи, которой, может быть, суждено пережить нас обоих.