КОЛЬТ ТИМКИ-КОНОКРАДА

КОЛЬТ ТИМКИ-КОНОКРАДА

Еще не исчезли с моего лица синяки и царапины, еще не остыл в душе гнев, — словом, не успел я еще оправиться после недавнего поражения, как ко мне домой явился Яша.

— Ты вот у нас букварь свой забыл. И тетрадки. И вот я принес, — сказал он, как мне показалось, ломким от робости голосом, кладя на подоконник перевязанный бечевкой сверток. — Возьми.

— Ладно, — произнес я. — А теперь давай, шпарь отсюда, да поскорей. Видеть тебя не могу.

Он поднял на меня глаза, в которых светились и играли смешинки. А я-то думал, что он робеет.

— Давай, давай, — сказал я, сам ощущая невольную робость и неловкость. — От ворот поворот! Понятно?

— Понятно, — ответил Яша, но с места не тронулся. Теперь он уже стоял неподвижно, слегка расставив ноги в своих удивительных штанах, и разглядывал меня в упор, со странным любопытством, как будто видел впервые, словно это был не я, а какое-то чудо заморское.

— Что смотришь, не видел, что ли?

— Таким не видел.

— Ну вот что, разговаривать мне с тобой некогда и неохота…

— А если мне охота?

— Ты, я вижу, большой нахал.

Он почему-то вздохнул и направился к двери. Но не вышел, а прислонился к косяку. Я вспомнил салон Ветросова.

— У нас калитка есть со стояками и забор деревянный, можешь там почесаться, если чешется.

— Руки у меня чешутся дать тебе по зубам. Но не бойся, драться не буду. Не за тем пришел. Я вот что хочу спросить у тебя. Помнишь, о чем ты говорил в первый день, когда мы в тир пошли? Помнишь?

Такой поворот разговора мне не понравился. Я промолчал. А Яша, не дождавшись ответа, сказал:

— А я помню. Хорошо помню. Ты же сам хвалил мою память.

— Ладно, — сказал я. — У меня тоже есть память.

— А как же! Конечно есть, — оказал он весело, точно радуясь, что я не обманул его ожиданий. — Значит, помнишь, что говорил: «освобождение… образование… сознательность».

— Что же, я должен сознательность и образование силой в твою башку вбивать?

— А я что!.. Пожалуйста, вбивай.

— Спасибо… А ты за это будешь мне нос квасить?!

— Так это же по-глупому вышло. Понимать надо. Ты же сознательный. — Он вдруг схватил мою руку и крепко ее тряхнул. — Ну брось, не сердись. Если хочешь, стукни меня по морде. Крепко стукни, изо всей силы. Я и глазом не моргну. А про ту проклятую цибулю и думать больше не буду. Хочешь сто раз прочитаю: лук, лук, лук… Ну как, не сердишься? Ты мне поверь — не ошибешься. Яшка такой парень, за кореша — в огонь и в воду. Вот хочешь, я тебе одну вещь покажу. Никому не показывал, а тебе покажу. Хочешь?

Его натиск был так силен, просьба была такой горячей, голос звучал так искренне, что я не устоял.

Не дав опомниться, Яша увлек меня за собой. Мы пришли на пустырь рядом с их домом. Тут сушились саманные плитки, сложенные в конусообразные шалашики, чем-то напомнившие мне индейские вигвамы из книг Фенимора Купера и Майн-Рида.

— Вот сюда, сюда давай, здесь у меня тайник, — оглядываясь по сторонам, зашептал Яша. Я уже перерос такие игры и чуть не рассмеялся: тайник, индейский вигвам… Смешно. Нам не по десять лет. Хотя не очень охотно, я все же полез за Яшей в один из саманных шалашей. Все-таки хотелось увидеть, что он там прячет.

Яша разгреб солому, приподнял какую-то деревянную крышку и достал из неглубокой ямки большой черный револьвер.

— Вот, — сказал он, протягивая мне револьвер. — Ковбойский кольт, настоящий. Не бойся, бери смело. Он пока еще не заряжен.

Я держал в руках тяжелый кольт и удивлялся: до чего грозная и внушительная штука! А Яша, прижавшись к моему плечу, приглушенным голосом торопливо выкладывал мне историю своего кольта.

Оказывается, револьвер ему подарил все тот же Тимка, с которым он познакомился в больнице. Тимку многие в городе знают. Он конокрад, разбойник. Нет, нет, вовсе не вор. Воры злые, жадные, а Тимка добрый. Он угоняет из куркульских табунов коней и отдает их бедным. Ну, не всегда бесплатно: ему тоже жить нужно. Однако совсем дешево, за гроши. Словом, Тимка за бедных, против богатых, против куркулей и нэпманов, против всех буржуев.

— Вот и я тоже стану таким, как Тимка, — неожиданно закончил Яша. — Только окрепну немного после скарлатины, наберусь сил и начну давать духу всем куркулям и нэпманам. Аж дым от них пойдет. Маску на лицо, кольт в руку, и ну чесать.

— Так он же у тебя не заряжен, твой кольт, — рассмеялся я.

Яша чуть слышно вздохнул.

— Это верно. Патроны к нему достать трудно. Не делают теперь таких патронов. Ты посмотри, какие у него дырки в барабане. Ужас какие большие. Ну ничего, я сюда пробки от пугача приспособлю. Богатые, они трусливые. Они же не поймут, из чего стреляют. Я бах-бах, а они лапки кверху. Первым делом я нэпмачей наших пощупаю. Все у них отберу и бедным раздам. А себе ничего. Мне самому ничего не нужно. Потом до куркулей доберусь. Души из них вытрясу. Всех коней ихних угоню, до единого. Пригоню в воскресенье табун на базар и крикну: «Э, беднота, налетай, бери какого хошь…»

— Ну подумай только, о чем ты болтаешь, — перебил я Яшу. — «Заберу у богатых, отдам бедным…» Тоже мне, анархист нашелся. Да пока ты по своему Парижу без штанов бегал, наши тут революцию сделали. И гражданская война была. Отобрали все у богатых и бедным отдали. Рабочему классу и крестьянам. Понятно?

В полутемном шалаше послышался недоверчивый, иронический смешок:

— Ты бреши, да не очень. А мельник Крутоярский, он что, бедный? У него что отобрали? А бакалейщик Яцук? Две лавки у него. Это тебе что, бедность? А мой Ветрос? Двух мастеров на днях нанял да меня еще в придачу гоняет. Это что тебе, бедный?

— Так это же нэп, временно. Нам как раз на днях на собрании объясняли.

— Не знаю, — угрюмо отозвался Яша. — Не бываю я на таких собраниях, где все объясняют. Но у меня у самого глаза есть. Что вижу, то вижу. И знаешь что: давай договоримся — дружба дружбой, а пусть каждый при своем остается. Тебе свое, а мне свое. Я как решил, так и сделаю. Согласен?

— Не согласен.

— Ну раз не согласен, веди в милицию, — серьезно предложил Яша.

— Нужен ты милиции! Что они с тобой делать будут?

— Так как же решим? — настойчиво спросил Яша.

— А так и решим: поумнеешь, сам поймешь, что дураком был…

— Ты хоть и сознательный, а ничего не соображаешь, — произнес Яша после непродолжительного молчания. — Заладил «дурак, дурак…», а того не поймешь, что душа у меня такая справедливая. Не терпит. Мне Тимка так и сказал: «Ты, говорит, Яшка, парень справедливый, правильный. Поэтому либо героем будешь, либо мертвяком, а подлецом и трусом никогда не станешь». Честное слово, так и сказал… А Тимка, он все знает…

В тот день мы так ни о чем и не договорились с Яшей. Переубедить его оказалось невозможно.

В воскресенье я увидел Яшу на главной улице с каким-то желтолицым, высоким парнем лет двадцати. Почему-то сразу догадался, что это и есть Тимка-конокрад. Не понравился он мне: по виду — типичный «блатняк», один из тех, которые в поисках легкой наживы всегда вертятся на станции. «Что ему нужно от Яши?»

Я не на шутку встревожился за судьбу курчавого паренька из парикмахерской Ветросова. Но когда во время занятий попытался завести разговор о Тимке-конокраде, Яша сразу ощетинился, точно ежик.

— Не лезь в чужие дела, — отрезал он. — Хочу с тобой дружу, хочу — с Тимкой. Я сам себе хозяин… Да и что ты знаешь о Тимке, чего взъелся на него? Такого друга, может, на всей земле нет, а ты говоришь…

— Смотри, Яша, сам понимать должен — на плохую дорогу попадешь, не выберешься.

— А Тимка при чем? Он мне не нянька, и я уже не маленький.

— С кем поведешься, от того наберешься.

— Послушай, почему ты такой скучный? — неожиданно спросил Яша.

— Я!.. Скучный?

— Еще какой скучный, И глаза у тебя, как у мертвяка: посмотришь — плакать хочется.

Я погрозил ему кулаком:

— Издеваешься?!.

— Да что ты… Это я за тебя беспокоюсь. Может, ты заболел? Голова болит? Живот? Скарлатина у тебя была? А коклюш? Скверная это штука коклюш. У меня был он еще в Париже. Один раз я так зашелся, даже посинел…

— Отстань от меня, чего пристал! — огрызнулся я.

— Чего же «отстань», — с наигранной наивностью продолжал Яша. — Я же только спрашиваю, а ты не отвечаешь.

И так бывало не раз. Я только заикнусь о Тимке, а Яша заведет какую-нибудь нудную канитель на полчаса, не обрадуешься. Здорово он наловчился изводить меня. Придумает про меня всякую ерунду и давай наворачивать с наивным, глуповатым выражением на лице. А заглянешь ему в глаза — они у него с лукавинкой, с хитринкой, чертовски умные и проницательные. Так он защищал своего дружка Тимку-конокрада от моих наскоков. Но я тоже был упрям и настойчиво гнул свою линию. Как-то во время урока я заметил, что Яша нетерпеливо поглядывает в окно, за которым уже сгущались сумерки.

— Ты куда-нибудь должен идти? — спросил я.

— На вокзал мне нужно сбегать.

— Тимка ждет?

— Да, я обещал ему обязательно прийти.

— Ну что вы каждый вечер околачиваетесь на вокзале? Что вы там потеряли?

— Что потеряли, то и найдем.

Крепкий орешек! Ну что с ним делать? А если…

Яша уже довольно бегло читал по-печатному. «Попробую пристрастить его к чтению книг, — решил я. — Тогда у него будет меньше времени для встреч с Тимкой».

— Пойдем в библиотеку, — предложил я. — Посмотрим журналы с картинками: «Огонек», «Прожектор», «Резец». А захочешь, я тебе книгу подберу. Приключенческую, Про разбойников и про пиратов.

Яша наотрез отказался!

— Не… Сегодня не могу. Я обещался Тимке. А завтра, может, пойдем.

Но и назавтра он не сразу согласился пойти в библиотеку.

— Скучно там. Я в окно видел. Сидят все надутые, как сычи. Ни на кого не смотрят — только в газеты. Что я там делать буду? Я ведь веселый. Начну шуметь, а меня выгонят.

— А мы там сидеть не будем, — обещал я.

— Возьмем книги — и домой.

— И мне дадут книгу?

— А как же.

Он вздохнул и нехотя поплелся за мной. Я записал его в библиотеку.

— Сейчас подберу тебе хорошую книгу.

— Не… Я сам.

— Сам так сам, выбирай…

Я думал, что он начнет рассматривать книги с яркими, многокрасочными картинками. Но он не обратил на них никакого внимания. Зато книгу избранных рассказов и повестей Льва Николаевича Толстого долго вертел в руках, листал и даже зачем-то обнюхал ее переплет. То же самое он проделал и с другой книгой — рассказами А. П. Чехова. А затем неожиданно для меня выбрал тоненькую книжечку в серой, неказистой обложке.

— Вот эту возьму.

Это был «Левша» Лескова.

— Пожалуй, трудновато для тебя, — сказал я. — Видишь, буковки какие мелкие.

— А я не слепой. Интересно мне. Книжка про левшу, а я сам левша…

Прочитав первую книгу, Яша прибежал ко мне весь какой-то сияющий.

— Я думал, раз я левша, то только в разбойники гожусь. А в книжке левша — настоящий парень, мастер. Здорово он блоху подковал. — Вздохнув, Яша добавил: — Мне бы такие руки…

Я обрадовался: это была моя победа! Она нелегко мне далась. Были синяки и царапины на лице, всякое было, пока Яша прочитал свою первую книгу.

— Научишься — станешь мастером, — сказал я. — У нас в мастерских есть такой слесарь Семериков, может, знаешь? С длиннющей бородой ходит. Вот его так и называют у нас: «Дядя Миша — золотые руки».

— «Золотые руки», — задумчиво проговорил Яша. — А Ветрос все ругается. У тебя, говорит, Яшка, руки глиняные.

— За что он тебя так?

— Чашку я его любимую разбил. Он мне кричит: «Мальчик, чаю!» По двадцать чашек чая в день жрет, проклятый, и не лопнет. Ну, я налил чай, несу, а чашка вдруг хлоп на пол, и вдребезги.

— Надо осторожнее, — посоветовал я. — Чашки бить не следует.

— Так я же не нарочно. У меня правая рука, видишь, не такая… Неловкая она у меня.

— А ты левой.

— Нельзя. Узнает Ветрос, что я левша, сразу выгонит.

— Ну да, так и выгонит.

— Без разговора выгонит. Нельзя левше парикмахером быть. Сам подумай. Увидит клиент, что я бритву в левой руке держу. «Караул, — заорет, — режут», — и давай бог ноги.

— Плохи твои дела, Яша, — посочувствовал я. — Раз такое дело, надо тебе поскорее уходить от Ветросова.

— А куда? Ты как-нибудь на биржу зайди. Там таких, как я, не сосчитать.

Я ничего не мог возразить Яше — он говорил правду. В то время у нас в Джанкое много было безработных, особенно среди молодежи и подростков. Я почти каждое утро видел длинные очереди у здания биржи труда.

— Все же надо что-то придумать, — неуверенно сказал я. — Ты думай, и я буду думать…

— А я уже думаю… Мы с Тимкой все время об этом думаем.

Опять этот Тимка! Я даже выругался про себя от злости. Как мне их разлучить? Но жизнь разлучила их без моего вмешательства. И главное, совсем не так повлияла на Яшу дружба с Тимкой, как я думал. Не зная Тимку, я предполагал самое худшее, опасался, что он увлечет Яшу на дурную дорожку. А вышло все по-иному.

Осенью начался очередной призыв в Красную Армию. Обширная площадь перед райвоенкоматом, на которой в обычные дни мирно паслись козы горожан, сразу превратилась в самый оживленный и шумный центр джанкойской жизни. Здесь теперь с утра и до вечера, вытаптывая пожухлую траву и пыльные лопухи, толпился народ: призывники, их родичи, дружки, подружки и, конечно, просто любопытные и зеваки, к которым я присоединялся с большой охотой, как только мне это удавалось.

На площадь перекочевал и предприимчивый базарный люд: крикливые продавцы кваса и бузы; чебуречники, возле которых невозможно было стоять — таким жаром дышали их круглые, похожие на барабан переносные печи; папиросники и галантерейщики, торгующие вразнос с лотков. Тут же на мангалах поджаривались семечки и кедровые орехи — «копейка стакан». В огромном специальном самоваре варилась «пшенка» — опутанные нежной, блекло-золотистой паутинкой ядреные початки кукурузы. А веселая баба Дуня затейливо расхваливала бублики: «Навались, публика, на горячие бублики, кто купит, тому с маком, кто не купит, тому с таком». В толпе шныряли базарные шинкари — неимоверно толстая, краснорожая Жандармиха и, похожая в своем грязном рванье на нищенку, седая и беззубая старуха Пасько. Они торговали «своим товаром» в буквальном смысле слова из-под полы, то и дело боязливо оглядывались, зная, что у милиционера дяди Васи удивительный нюх на спиртное. Поведет он из стороны в сторону маленьким облупленным носом, чихнет, и хоть глаза ему завяжи, ни на шаг не уклоняясь, пойдет к цели, то есть к бутылям с мутной самогонкой. Ни слова не говоря, легонько стукнет рукояткой старенького тульского нагана по донышку бутыли и, презрительно сплюнув в вонючую лужицу, тихо, не повышая голоса, скажет: «Земля дала — земля взяла». Шинкарки обычно поднимали крик, рыдали над погибшим «товаром» и, не утирая слез — день торговый, время — деньги, — бежали домой за новыми бутылями.

Но если дядя Вася обладал чутким обонянием, то глаза его постоянно подводили — видел он плохо. Карманникам это было на руку. Но здесь, на площади, они действовали все же осторожнее, не так нагло, как на вокзале: боялись попасться в железные лапы степных «дядьков», скорых на расправу и беспощадных к ворюгам.

Очень интересно было в те дни на площади у райвоенкомата! Многих джанкойцев, в том числе и меня, тянуло туда как магнитом. А тут как раз повезло: мастер послал меня на станцию узнать, пришел ли груз для мастерской. Был час обеденного перерыва, и я на законнейшем основании махнул на площадь. Воздух здесь был наполнен самыми разнообразными запахами: остро пахло лошадьми, дегтем, арбузным соком, молодым, еще не перебродившим вином с Арабатской Стрелки, земляничным мылом ТЭЖЭ, которое тогда было в моде. Особенно приятный «дух» шел от разворошенного в возах сена: пахло мятой, чебрецом, полынью, родной моей присивашской степью.

Я стоял на площади, жадно вдыхая ее ароматы, и смотрел во все глаза. А тут было на что посмотреть. В те годы Джанкойский район занимал огромную территорию: его бескрайние ковыльные степи простирались от Черного моря до Азовского, от круто просоленных берегов Сиваша и Перекопского вала почти до центральной части Крымского полуострова. Обширный край — целое государство по европейским масштабам. А Джанкой был его столицей. Со всех сторон сбегались к нему дороги — железная из Москвы на Севастополь и Керчь, старинный чумацкий шлях от Перекопа, множество проселков, летом пыльных, а зимой почти непроезжих из-за липкой и цепкой грязи.

В тот день площадь перед военкоматом особенно густо была заставлена повозками. Тут теснились и легкие степные брички, и рессорные татарские линейки, и ярко расписанные тачанки-тавричанки, и одноконные бидарки на двух высоких колесах, и крытые брезентом фургоны присивашских хуторян-немцев.

Сытые кони, капризно пофыркивая, нехотя, словно делая одолжение, ели из деревянных походных кормушек сочную «мешку» из дерти, половы и пшеничных отрубей. К мордам хуторских коней были привязаны полосатые цветные торбы, туго набитые отборным овсом нового урожая. Круторогие серые волы лежали с поджатыми под себя ногами, лениво отбивались хвостами от назойливых осенних мух и равнодушно жевали сено, подбирая его с земли влажными замшевыми губами. Почти у самого военкомата стоял одинокий верблюд. Вытянув длинную шею, он тоскливо смотрел поверх всего этого столпотворения, поверх приземистых джанкойских домиков куда-то вдаль. Смотрел напряженно, позабыв даже о неизменной своей жвачке, словно поджидал кого-то. А кого? Может, себе подобного.

«Наверно, худо и тоскливо живется одинокому верблюду, — подумал я. — Хозяин заставляет его ходить в одной упряжке с ленивым и угрюмым волом. А это не очень весело. И к шагу воловьему никак не приноровишься, да и характер у вола не дай бог: чуть что — пускает в ход рога».

Не знаю, тосковал ли в самом деле верблюд, но я, глядя на него, ощутил такую острую тоску, такое горькое одиночество, словно не верблюд, а сам я попал на чужбину. Какое там на чужбину — на другую планету! Моя фантазия в ту пору не знала удержу, ей нужен был только незначительный толчок, после которого все шло, как в трехсерийном приключенческом фильме. Но как бы ни увлекателен был фильм, все равно неизбежно появится на экране слово «конец» и в зале зажгут свет. Со мной на площади у военкомата произошло нечто похожее: через минуту я, уже не думая больше о верблюде, нырнул в шумное человеческое море, залившее площадь. Неси меня, людская волна, неси! Я твой, только твой!

Красивый, могучий народ — тавричане. Особенно хлопцы-призывники. Одни чубы их чего стоят! Пышные лихие чубы, выпущенные напоказ из-под каракулевых кубанок и лакированных козырьков новеньких фуражек. Любуйтесь, дескать, люди добрые, последний раз любуйтесь. Не сегодня, так завтра срежут их скрипучими ножницами под корень подручные парикмахера Ветросова.

Я жадно смотрел на призывников и «дядьков», слушал, о чем они говорили. А услышать тут можно было такое, чего ни в какой книге не прочтешь. Тут клялись в любви и верности: «Буду ждать тебя до гробовой доски!» Тут сыновья жаловались на прижимистых отцов, а отцы — на непослушных сыновей. Поглаживая прокуренные усы, старшие хуторяне давали детям, на голову переросшим их самих, родительские советы на все случаи жизни. Подвыпивший хлебороб, встретив тоже захмелевшего дружка, громко, на всю площадь, выкладывал свои горести. И про то, что телка годовалая — «царица с белой звездочкой на лбу» — подохла, и про норовистого коня, который «кусается и лягается, словно зверь лютый», и про строптивую жинку — «житья от нее нет: пропадаю, кум, ни за что пропадаю». Тут говорили о налогах, о комитетчиках, о том, будет или не будет вскорости война, о ценах на пшеницу и на мануфактуру.

То в одном, то в другом конце площади возникали песни. Вот плавно зазвучала украинская песня про Днепр и гайдамаков. Ее сменила задористая и боевая «Братишка наш, Буденный».

Перебивая друг друга, играли гармонисты. У них у каждого свой коронный номер: у одного гопак, у другого польки и краковяки, у третьего вальс «На сопках Маньчжурии», а четвертый такое заведет на своей неказистой трехрядке, век бы слушал. Но вот подъехали на линейках татары — чабаны из-под Ишуни. У них своя музыка — «чал»: две зурны, флейта и бубен с серебряными колокольчиками…

Как жаль, что мне надо было бежать на вокзал — обеденный перерыв на исходе, а я еще не успел заглянуть во двор военкомата. А ведь там самое интересное. Хоть на минуту, а надо заглянуть…

У ворот военкомата, украшенных кумачовыми лозунгами и зелеными ветками, я увидел Яшу и Тимку. Праздничное мое настроение сразу испортилось. «Что они тут делают?» Я подозревал тогда Тимку во всех смертных грехах. Впрочем, на Тимку мне наплевать, а вот Яша… Я решил спрятаться за возами и не спускать с него глаз. В случае чего… головы своей не пожалею, но не допущу, чтобы Яша «блатняком» стал. Чем-то очень дорог был мне уже тогда этот паренек из парикмахерской.

Яша с Тимкой о чем-то спорили. На площади стоял такой шум, что я никак не мог разобрать слов. Зато хорошо видел лица: у Яши лицо было крайне огорченное, а у Тимки, наоборот, веселое. «Уговаривает его Тимка, — думал я. — Уговаривай, уговаривай, еще посмотрим, чья возьмет. Ни за что не уступлю тебе Яшку, бандюга проклятый».

К дружкам подошла цыганка-ворожея. Она схватила Тимку за руку, повернула ее ладонью кверху и стала что-то быстро говорить. И вдруг Яша толкнул ее, сильно толкнул. Цыганка чуть не упала.

— Пошла вон отсюда! — зло крикнул Яша. — Катись колбасой, старая врунья.

Цыганка взвизгнула и, подобрав длинную юбку, юркнула в толпу, бормоча какие-то проклятия. Мне не понравилось, что Яша прогнал цыганку. Зачем он это сделал? Я слышал сегодня, как хорошо она гадала: всем ребятам-призывникам предсказывала казенный дом и дальнюю дорогу. А я только и мечтал тогда о дальних дорогах. О самых дальних и неизведанных…

Прогнав цыганку, Яша еще больше нахмурился, а Тимка расхохотался.

В этот момент забурлила, загалдела толпа: оказалось, что милиционер дядя Вася «накрыл» Жандармиху с новой партией запретного товара. Я все свое внимание переключил на это происшествие и на какое-то время потерял Яшу и Тимку из виду. А когда спохватился, то Тимки уже не было, а Яша один сидел на нижней ступеньке парадного военкоматского крыльца. Сидел скорчившись, словно его ударили в живот, уткнув в острые колени подбородок, крепко обхватив обеими руками свою курчавую голову. Я подошел к нему.

— Яша!

Он не отозвался. Я осторожно дотронулся до его плеча.

— Яша!

Он поднял на меня глаза, и я увидел в них слезы. Вот уж никак не думал, что он умеет плакать!

— Ты что это, Яша? С чего раскис?

Он, уже не таясь, всхлипнул, губы его жалко дрогнули:

— Тимка… в кавалерию уходит.

Я чуть было не рассмеялся: до того нелепой показалась мне эта новость. Тимку-конокрада в кавалерию! Да это все равно что пустить лису в курятник.

— Загибаешь, Яша, не может этого быть, — усомнился я.

— Думаешь, не возьмут? — с надеждой спросил Яша.

— Не возьмут. Он же небось не раз сидел в домзаках, твой замечательный Тимка.

— Сидел. И в домзаке, и в трудовой колонии.

— Ну вот видишь. Куда ему в кавалерию. В Красную Армию только самых проверенных берут, самых лучших.

Я думал, что обрадую Яшу этими словами, раз ему так не хочется расставаться с Тимкой. Но Яша рассвирепел:

— Иди ты знаешь куда… Тебя спросят, кого брать. «Проверенных берут, самых лучших…» А Тимка, по-твоему, кто? Самый худший? Много ты о себе воображаешь, цаца комсомольская.

Ну как с ним еще разговаривать? Правда, будь у меня время, я бы ему показал цацу комсомольскую. Но с мастером моим шутки плохи — опоздаешь, он такую головомойку задаст, сам про себя забудешь, не то что про Тимку.

— Твое счастье, что некогда мне сейчас с тобой возиться. Потом поговорим, — пригрозил я.

Яша только плечом повел — мол, не нужны мне твои разговоры ни сейчас, ни потом.

Случилось так, что мы не виделись несколько дней. А когда в воскресенье я пришел к Чапичевым, Яша был все такой же мрачный и печальный.

— Ты не сердись, — сказал он виновато. — Не могу я сегодня заниматься.

— Как хочешь.

— Я хочу, да не могу. Тимку сегодня отправляют.

Я не удержался, съязвил:

— Куда это его отправляют? Снова в домзак?

Яша посмотрел на меня с укором:

— Какой ты! А еще сознательный. В кавалерию Тимку отправляют, в полк червоного казачества. А ты говорил…

— А что я сказал? Только правду.

— Правду! — Яша горько усмехнулся. — Много ты в ней понимаешь. По твоей правде Тимке только в домзаке место. А за Тимку сам комиссар поручился. Обнял его и при всех сказал: «Ставим крест и маузер на твоей прежней непутевой, беспризорной житухе».

— Так и сказал: «Крест и маузер»? — усомнился я.

— Так и сказал: «Ставим крест и маузер. Начинай новую жизнь, хлопец. Смело начинай, а мы поможем».

— Ну что ж, я рад за твоего Тимку.

— А ты чего радуешься? — не поверил Яша. — Ты же его не любишь.

— Не люблю, — признался я. — А ты вот любишь и не радуешься.

Яша ничего не ответил. Но я и так видел, как тяжело переживает он предстоящее расставание с Тимкой. И не только с Тимкой, но и с захватывающей мечтой о смелом и справедливом конокраде с черной маской на лице и огромным кольтом в руке. Потому что это тоже уходило вместе с Тимкой…

Мы вышли из клуни и направились в сторону вокзала. Некоторое время молчали.

— Тимке хорошего коня дадут, — вдруг заговорил Яша. — Командир из кавалерии обещал: «Самого лучшего тебе, говорит, дадим коня, чистокровного».

— Фюйть! — присвистнул я. — Был конь, нет коня. Уведет его Тимка. У конокрадов это болезнь. Не утерпит.

Яша вздохнул.

— Ты только не сердись, — сказал он. — Наврал я тебе тогда про Тимку. Никакой он не конокрад. Это когда мы в больнице лежали, вместе придумали: угонять куркульских коней. А потом Тимка передумал.

— Сказки мне рассказываешь. То он конокрад, то не конокрад. Может, он у тебя какой-нибудь святой?

Яша снова вздохнул.

— Не… Не святой. Понимаешь, он беспризорный был. Отец и мать померли в голодуху. Остался Тимка один. Шатался-шатался, потом его один куркуль на базаре в Хорлах нанял коней пасти. Хитрый оказался куркуль. «Я, — говорит, — тебе, Тимка, заместо отца буду». Обманул, подлюга. За два года он Тимке даже штанов не купил. Лопнуло у Тимки терпение. Пошел он к куркулю и говорит: «Хозяин, давайте расчет». А куркуль крутить начал: «Какой расчет? Ты же мне как сын». Рассердился Тимка, ночью взял в табуне хорошего коня — и на базар. Покупатели спрашивают: «Где на коня бумага?» А откуда у Тимки бумага? Так и попался. Тимка начальнику милиции все рассказал про куркуля, а начальник ни в какую — не верит. «Факт, — говорит, — налицо, конь при тебе, а на коне хозяйское тавро». Ну и взяли Тимку. Сначала в домзак, а потом в колонию.

— Вот видишь. Значит, он все-таки конокрад. Увел же коня.

— Так он же своего увел, кровно заработанного.

«А ведь верно, — подумал я. — Заработал Тимка этого коня».

И как-то сразу испарилась моя неприязнь к Тимке. Наверное, неплохой он вовсе. И я зря придираюсь. Неожиданно для самого себя я взял Яшу за руку и сказал:

— Знаешь что, Яша, у меня рубль есть на кино. Но черт с ним, с кино. Давай лучше купим Тимке на дорогу папирос. Самых лучших, «Сальве». Идет?

— А ты не брешешь?

— Правду говорю.

Яша рассмеялся и сильно хлопнул меня по спине:

— Ты ничего, в общем, свойский парень. — И уже деловито посоветовал: — «Сальве» дорогие. Ты лучше подешевле купи и побольше.

Мы купили папирос и побежали на вокзал к эшелону, с которым отправляли призывников. Так я познакомился с Тимкой. Всего час, а то и меньше длилось это наше знакомство. Но Тимка мне успел понравиться по-настоящему. Хороший это оказался парень. Веселый, добрый и, что самое главное, разговаривал он с нами не с высоты своих двадцати с лишним лет, а как равный с равными.

Когда послышалась команда «По вагонам!», Тимка крепко стиснул мне руку и шепнул:

— Корешку помоги. Он парень башковитый.

Яшу он порывисто обнял, дружески похлопал по плечу и тепло попрощался:

— Покедова, братишка. Не скучай. Живы будем, увидимся.

Но, насколько мне известно, они никогда больше не встречались. В тот осенний день из Яшиной жизни ушел первый его друг, успевший стать для него одновременно братом и товарищем. И я тоже больше не встречался с Тимкой. В последний раз увидел его в дверях теплушки. Опершись грудью на брус, он прощально помахал нам обеими руками. Эшелон с новобранцами медленно покатился вдоль длинного джанкойского перрона. Замелькали стриженые головы и ставшие поразительно похожими друг на друга лица. Тимкиного лица я, к сожалению, не запомнил. А вот гармонист, который ехал в предпоследнем вагоне, почему-то запомнился мне навсегда. Он сидел в дверях теплушки, свесив ноги в больших рыжих сапогах. На коленях у него лежала украшенная ленточками гармонь. Лицо парня — скуластое, обожженное солнцем и ветром — выражало такое бесшабашное веселье, что стоявшая рядом со мной девушка с заплаканными глазами невольно рассмеялась. А он озорно подмигнул ей, крикнул что-то веселое, кажется: «Не плачь, Маруся, я скоро вернуся», плавным и красивым жестом растянул меха гармони и низким, хрипловатым голосом запел неожиданно грустную, незнакомую мне песню…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.